Тут я должен прибавить, что, глубоко сожалея о том, что не смог сохранить тайну писем, написанных людьми, уверенными в моей скромности, я невиновен в неосторожности.
Ничего бы не изменилось, если бы я держал свои папки в своей сумке: даже мой атташе-кейс (ручной чемоданчик) был проверен, и проверявший даже оказал мне особую честь, спросив меня дважды, есть ли у меня "какое-нибудь оружие". Очень трудно поверить, чтобы все это было сделано по инициативе нескольких подчиненных.
Как я писал Вам из Парижа, я задумал принимать события юмористически, но боюсь, что в этом случае я так поступить не смогу. Может быть, я наивен (хотя не думаю, что англичанин сочтет это наивностью), но я привык считать неприкосновенность[169] личной переписки столь же жизненно необходимой, как воздух и еда. Читать чужие письма без полномочий во всех цивилизованных странах считается грубым нарушением закона, за которое полагается возмещение. Мои адвокаты (из конторы Захера) сказали мне, что в Англии были бы приняты меры против ответственного за это департамента. Но в Палестине действует, к великому моему сожалению, специальный указ, изданный в 1926 году, запрещающий суду принимать меры против любого государственного департамента.
Поэтому мои адвокаты, — продолжал Жаботинский, — написали в правительство просьбу, чтобы было назначено юридическое расследование, которое дало бы мне возможность выяснить, кто из должностных лиц ответствен за это. Если я не могу подать в суд на правительство, они должны дать мне возможность преследовать по суду чиновника, давшего приказ совершить действие, которое правительство (как оно признало) считает некорректным, и впредь такое проводиться не будет. Тем не менее, признав все это, оно отказывается провести расследование.
Я снова дал своим адвокатам инструкцию настаивать на юридическом расследовании, но уже ясно, что они получат отказ… Позвольте спросить Вас, что мне делать и что я могу сделать? Я могу, конечно, затеять дело против мелкого служащего таможни и двух обычных полицейских детективов, но не надо объяснять, почему мне не нравится идея затевать дело против бедных подчиненных, которые должны были выполнять приказ. В свете всего этого я вынужден сказать, что указ, запрещающий возбуждать дело против департамента, даже если департамент наверное виновен в самых злостных нарушениях, может только заставить здешний народ поверить, что официальное беззаконие поощряется официально"[170].
Письмо было передано подчиненным Ормсби-Гора — и повлекло за собой поразительные последствия.
Сначала чиновники в памятной записке, приложенной к письму, старались убедить своего начальника, что обыскивать багаж иммигрантов и читать их бумаги — обычная процедура. Но через месяц палестинская администрация в письме к министру иностранных дел Эмери признала, что "государственные чиновники читали его частную и конфиденциальную корреспонденцию" и что "действие было неправильным"[171].
И тут в министерстве колоний началась настоящая кампания против Жаботинского. О нем говорили оскорбительно, ему было отказано в расследовании, не говоря уже о каком-либо возмещении. Тогда, не желая безропотно принимать удары и оскорбления, он обратился к высшему начальству, заместителю министра (и как оказалось, старому другу) с вопросом: что он может сделать? Вполне разумный вопрос в стране, где индивидуум должен быть защищен от оскорбительных действий истеблишмента. Реакция сэра Джона Шукбурга, одного из старших должностных лиц министерства, была — запретить Жаботинскому доступ в министерство колоний. 23 ноября он написал своему начальнику, сэру С. Вильсону:
"То, о чем сейчас просит Жаботинский, — это совет, как ему действовать против палестинских властей. Я не вижу, почему это дело министерства колоний — давать людям советы, как получше помешать колониальному правительству. Более того, поскольку м-р Жаботинский заинтересовал своим делом одного из лидеров оппозиции (полковника Веджвуда) и тот поднял этот вопрос в Палате общин, мне кажется, что мы совершенно освобождены от обязанности помочь ему и даже отвечать на его письмо.
Я всегда чувствовал, если можно сказать, при всем моем уважении, что о поддержке, оказанной м-ру Жаботинскому, когда он последний раз был в Лондоне, следовало пожалеть. Прежде всего она ставит нас в неловкое положение перед Сионистской организацией, которую он яростно критикует, но с которой, согласно мандату, мы должны сотрудничать. Во-вторых, я не расположен принять заверения м-ра Жаботинского, что он не "анти-британец". Я думаю, что он замышляет нанести вред и палестинскому правительству и нам, и мне кажется, что его возможности повредить и создать трудности палестинскому правительству серьезно усилятся, если поощрять его общение с высшими властями министерства колоний".
Жаботинский написал и Веджвуду, и Веджвуд поставил этот вопрос в Палате общин. Мало того, что Жаботинский не пожелал покорно снести то, как его третировали, мало того, что он осмелился обратиться с жалобой в министерство колоний, но еще и это! Шукбург и его коллеги разозлились донельзя. Они переменили разговор: теперь речь шла не о том, как обошлись с Жаботинским, а о нем лично, и нападки были зловещие. Он оказывался врагом Британии. 29 декабря, через месяц после своей первой памятной записки, Шукбург послал вторую, на этот раз с перечнем прегрешений Жаботинского:
"Идеал м-ра Жаботинского — "Еврейское государство в Палестине" — может быть вполне законным с его точки зрения; но он прямо противоположен нашей политике, изложенной коалиционным правительством в Белой книге 1922 года и подтвержденной каждым следующим британским правительством, в том числе и тем, членом которого был м-р Веджвуд, главный патрон м-ра Жаботинского.
Белая книга (которая, следует вспомнить, была официально принята Сионистской организацией в то время) ясно заявляла, что нашей целью не является "создать полностью Еврейскую Палестину" и что наша политика не стремится "сделать еврейскую национальность национальностью всех обитателей Палестины в целом"[172].
М-р Жаботинский, игнорируя эти отказы и их приятие Сионистской организацией, ставит себя в прямую оппозицию политике, которую мы и Сионистская организация стараемся, несмотря на немалые трудности, привести к успешному завершению.
Его позиция, какие бы заверения он (или полковник Веджвуд от его имени) ни давал нам, практически является открыто враждебной по отношению к П.Е.В. [Правительству Его Величества].
Тем временем, однако, в коридорах министерства колоний и несколько дальше идет устное обсуждение некоей идеи. Разве не следовало бы, чтобы м-р Жаботинский, при столь враждебных взглядах на палестинскую администрацию и министерство колоний, был вообще удален с палестинской сцены? В конце концов, это уже пытались сделать через департамент иммиграции. Нельзя ли было бы закончить это дело, обвинив его в антиправительственной агитации? Однако эта идея встретила препятствие в лице министра Эмери. Узнав о разговорах в министерстве, он, рассердившись, написал:
М-р Жаботинский может быть надоедлив, и мы, возможно, предпочли бы не иметь его в Палестине, но чтение его бумаг было ошибкой, и я не уверен, что какое-то сожаление по этому поводу не должно быть выражено… (25 ноября 1928)".
Но, очевидно, разговоры не прекратились, потому что через неполных два месяца Эмери написал новую памятную записку:
"Взгляды м-ра Жаботинского надоедливы, но не подрывны. Чем враждебнее его третируют, тем более беспокоен он будет. Поэтому я надеюсь, что инциденты вроде того, который произошел, повторяться не будут (22 января 1929)".
И тут сэр Джон Шукбург с коллегами договорились об экстраординарном шаге — скрыть записку своего начальника-министра от верховного комиссара — сэра Джона Чанселора, которому они были обязаны подробно доложить о последствиях жалобы на его чиновников. Таким образом получалось, что Чанселор будет информирован официально только о видимо единодушном решении министерства колоний предпринять "действия" против Жаботинского с целью "не иметь его" в Палестине. Однако в тот же день, поразмыслив, Шукбург решил показать Чанселору то, что написал Эмери, но объяснить ему, что именно он и его коллеги собираются сделать, дабы Эмери помешать. Он написал своему начальнику, Вильсону: "Может быть, будет достаточно, если я пошлю копию памятной записки министра сэру Джону Чанселору приватно, с объяснением, что мы не собираемся предпринимать никаких официальных действий на месте?"
Вильсон согласился. Конфиденциальное письмо было послано верховному комиссару 6 февраля. Шукбург получил возможность изложить Чанселору за спиной Эмери веские причины того, что никакие действия в ближайшее время не будут предприняты. С этими действиями, повидимому, следовало подождать, пока Эмери не перестанет быть министром. Новый министр, как можно было предполагать, не будет, как Эмери, членом команды, произведшей на свет Декларацию Бальфура и санкционировавшей Еврейский легион, и, вероятно, не будет знать и уважать Жаботинского, как Эмери. Он может оказаться послушным человеком, даже невеждой, полностью в руках у своих подчиненных, каких ветераны министерства колоний знавали немало. Поэтому они будут выжидать благоприятного случая.
Об этих угрожающих последствиях отказа безропотно принять придирки Палестинской администрации Жаботинский, разумеется, не знал. Но в это же время на него были обрушены неприятности с другой стороны[173].
Газета "Гаарец", как и вся еврейская пресса, с жаром протестовала против требования администрации, чтобы Жаботинскому был разрешен въезд в страну при условии, что он обещает воздержаться от политической деятельности. Внезапно по необъясненным причинам она напечатала сенсационное сообщение, что Жаботинский согласился на это условие, что за денежную выгоду он (это он-то!) отказался от борьбы за свои принципы. И это именно тогда,