Первое появление Жаботинского на политической арене не имело, однако, ничего общего с внутренним конфликтом. Оно было печальным и мрачным по другим причинам. За десять дней до его приезда администрация нанесла оскорбление еврейской общине. Молитва Судного дня у Стены плача была прервана офицером британской полиции. По приказу иерусалимского районного комиссара, м-ра Кит-Роча, он прошел между молящимися и убрал традиционную перегородку, отделяющую мужчин от женщин. Тех, кто пытался воспротивиться, грубо оттолкнули в сторону. Был протест мусульманских религиозных властей, которые заявили, что перегородка является "нарушением обычного порядка и исламского права собственности".
Сам по себе протест был ложью. За 400 лет правления турок-мусульман моления у Стены никогда не прерывались. Быстрая реакция британцев на мусульманский протест — и в самый священный момент еврейского календаря — вызвала немедленный негодующий протест всей общины и даже всего еврейского мира. Это был явно политический акт, ударявший по самой сердцевине еврейских прав в Палестине, последний из той серии, которая началась в дни Сэмюэла.
Жаботинский так это и назвал. Его озабоченность вызывал не только сам инцидент, писал он в письме председателю "Ваада Леуми", но гораздо более тем, как это отзовется в будущем. Председатель, по его просьбе, созвал специальную сессию "Ваада Леуми", и тут Жаботинский напомнил участникам сессии, что происшедшее было просто эскалацией всего процесса — но, как он выразился, это и был "последниий оплот". Будет ли "Ваад Леуми" драться за последний оплот?
"Были такие, которые сказали: что мы защищаем? Стену, символ прошлого? Они были правы. Но, к сожалению, я должен вам сказать, что это и символ настоящего. Было предложение (Бен-Гуриона), чтобы евреи обратились к арабам с заверением, что они не претендуют ни на Стену, ни на всю Эрец-Исраэль (которую символизирует Стена). Кто хочет поклясться в этом? Я не хочу. Я не могу прозакладывать мечту нашей страны. И если бы я так сказал, кто бы мне поверил? Где найдете вы дурака, который поверит, что еврейский народ, который так много шумит, посылает первопроходцев, заболевает лихорадкой, умирает, не едет сюда с намерением стать тут большинством? Нельзя найти компромисс между двумя правдами. Наша правда глубока, как и их".
Не утешило его и предложение послать делегацию в Лондон, чтобы высказать жалобы и требования ишува — призвать Сионистское правление обратиться в правительство. Такая делегация, напомнил он, была послана в 1923 году на митинг Сионистского исполнительного комитета в Берлине, чтобы выразить протест против политики Сэмюэла, — и ее просто проигнорировали.
Такие одноразовые делегации не добиваются ничего. "Ваад Леуми" должен сделать главный шаг. Он должен держать в Англии постоянную делегацию, представляющую ишув. Политическую работу надо разделить между этой делегацией и Сионистским правлением. Если бы я был членом Сионистского правления, я настаивал бы на приглашении такой делегации в Англию.
Даже доминионы Британской империи сделали это, продолжал он. Все они были коллективно представлены британским правительством, но каждый из них посылал своих представителей в другие страны Британского содружества и в Лигу Наций. Ишув должен иметь те же права, что и доминионы Британской империи. Они не должны всегда соглашаться со всем, как и доминионы.
"Скажите мне, если я не прав, — сказал он, — и не будем принимать решения теперь же. Ваша горечь сейчас простирается от А до Игрека; я хочу увидеть, дойдет ли она до Зэт".
Не дошла. "Ваад Леуми" отверг его предложение и решил отложить решение до тех пор, пока будет опубликован доклад мандатной комиссии Лиги Наций.
Жаботинский был очень встревожен, не столько тем, что решение было отложено, как общим духом собрания. Позднее он сам дал этому объяснение — объяснение, которое глубоко вскрывает проблему всего поколения.
"Осенью, когда я приехал, я застал всю общину в большом волнении по поводу того, что произошло у Западной стены. Однако потом я понял, что поверил в наступившее пробуждение просто потому, что в эти первые дни встречался в основном с ревизионистами. Две недели спустя, на митинге "Ваада Леуми", посвященном этому событию, я уяснил себе, что кроме нас, диссидентов, все остальные забыли, как обижаться. Там были раввины и обычные прихожане синагоги, и "левые". Все они произносили высокопарные речи, но не так-то легко надуть опытного человека. Я все время чувствовал, — и они чувствовали то же, — что за красноречивыми словами нет настоящего напряжения.
Конечно, тут имела место непростительная неискренность. Каждый прекрасно знал, что наш долг — разъяснить до конца, что такое поведение (правительства) совершенно неприемлемо.
Без сомнения это была логическая мысль, которая пришла им в голову, — но вот и все. В жилах у них не кровь, а бульон. По-видимому, мы все привыкли, приучили себя к оскорблениям, как и к тому факту, что никто не помчится нас защищать, и что сами мы ничего сделать не можем. Наши сердца перестали реагировать"[180].
Самый "болезненный" ответ на его предложение пришел от его собственной партии. Подавляющее большинство в руководстве было против идеи отдельного независимого представительства от ишува в Лондоне. Сначала, когда Гроссман критиковал его предложение, спрашивая, что он рассчитывает на этом выиграть — что Шпринцак и Усышкин будут представлять ишув в Лондоне? — Жаботинский ответил совершенно логично. Нынешний "Ваад Леуми", объяснил он, не пошлет такой делегации; только если ревизионисты получат в "Ваад Леуми" большинство, такая делегация будет послана — и тогда ее пошлют ревизионисты. Но он прекрасно знал, что возражения Гроссмана идут из другого источника. Гроссман, как и некоторые из его коллег, прозревал в этом уменьшение прерогатив и власти Всемирного сионистского правления и потому возражал. Кроме того, над всем этим нависала темная туча серьезного внутреннего конфликта. Повод: отношение ревизионистов к сионистскому движению.
Эта туча периодически нависала над дебатами по поводу вейцмановского проекта "смешанного агентства" на третьей Всемирной конференции партии в Вене в конце декабря. Осуждаемый со всех сторон, проект, если он будет принят, ставил перед каждым делегатом вопрос, может ли Ревизионистское движение оставаться частью Сионистской организации, потерявшей свой демократический характер и деформированной собственными политическими целями.
Вопрос, хотя и произнесенный в некоторых выступлениях, остался, в общем, непоставленным. Сионистский конгресс еще формально не решился на расширение агентства, и ни Жаботинский, ни Гроссман (для которого даже мысль о выходе из Сионистской организации была страшна) не были заинтересованы в открытой конфронтации. Поэтому Жаботинский ясно заявил в своей первой речи, что принятие плана Еврейского агентства не означает, что ревизионисты выйдут из Сионистской организации. Таким образом, резолюцию приняли единогласно, имея в виду постоянное участие Ревизионистского объединения в Сионистской организации. Однако в ней содержалось заверение:
"…продолжать борьбу за восстановление (курсив мой. — Ш. К.) Сионистской организации как единственного исполнителя функций Еврейского агентства"[181].
Существовала еще одна, меньшая, но острая проблема, которую нельзя было отложить: проблема "независимых политических действий" ревизионистского движения. И снова произошла конфронтация двух идеологических школ — не по вопросу принципа, ибо все были согласны, что движение имеет право на независимые действия при пропаганде своих принципов. Но в чем "политическое" действие отличалось от пропаганды принципов? Когда оглядываешься назад, то кажется, что это сгущалось до контактов с иностранными государствами, но даже тут минималисты сумели достичь reductio ad absurdum (сведения к абсурду): Жаботинского стали критиковать за то, что он во время своего пребывания в Лондоне в апреле 1928 года установил — или восстановил — свои контакты с британскими государственными деятелями. Он встречался с Веджвудом, и с Кенворти, и с министром колоний Эмери и участвовал в обеде со многими другими важными политическими деятелями.
Ответ Жаботинского был недвусмысленным. Когда ему сказали, что Сионистское правление расценивает его участие в этих встречах как вторжение на их территорию, он написал: "Это не их дело. Эмери пригласил меня сам — у меня есть его письмо с приглашением, а все остальные — это мои старые знакомые"[182].
На конференции все стороны выразили удовлетворение успокоительной формой, которую Жаботинский придал понятию "политических действий": "которые не буду нарушать прерогативы Сионистского правления".
Особенно долго и бурно обсуждалась тема о представителях ишува в Лондоне. Жаботинский подробно объяснил множество специфических проблем, с которыми сталкивается ишув, — в частности, враждебные действия Британии в экономической сфере и дискриминация иврита, — что, в конце концов, было частью общего наступления на сионизм, но чего Сионистское правление не хотело и не хочет обсуждать. Тем не менее против его предложения выступило столько же ораторов (в том числе все другие члены правления), сколько и за него (включая делегатов от Палестины и некоторых из Европы). Возможно, в этом голосовании Жаботинский мог выиграть, но это не разрешило бы проблемы, а о принципах речи не было. Но тут Жаботинский опять-таки не был заинтересован в раскрытии карт и согласился на то, чтобы отложить проблему. Палестинскую делегацию конференция попросила не настаивать в "Ваад Леуми" на ее решении. В последующие месяцы этот комитет, которому предстояло назначить делегацию, превратился в резиновую печать для проводимой Сионистским правлением политики. Идея независимой палестинской делегации в Лондоне постепенно увядала и умерла.