Идея еврейского государства из стремления спасти раз навсегда миллионы страдающих евреев и сотворить из них государство, как всякое другое государство, чтобы раз и навсегда разрешить проблему Judennot (еврейского несчастья), — превратилась в стремление помочь, если возможно, маленькой избранной части народа наслаждаться климатом Эрец-Исраэль и разговаривать на иврите. Эта разжиженная концепция сионизма глубоко проникла в самую важную из наших юношеских организаций, их обучают извращенному, фальшивому "Ахад ха-'амизму" (на что сам Ахад ха-'Ам горько жаловался мне и другим), им читают лекции об учении Мартина Бубера, типичного провинциала по духу, третьестепенного мыслителя, с набором из девяти закрученных фраз и одной идеи, причем, и они ему не принадлежат и вдобавок бесполезны. Этих молодых людей учат рассматривать сионизм как цель, к которой надо вечно стремиться, но которая остается недостижимой. Брит Трумпельдор ("Бейтар") учит молодежь верить в великие концепции Герцля и Нордау: государство, массовая иммиграция, разрешение еврейской проблемы в ее политическом, материальном и духовном смыслах.
Второе различие состоит в том, что "Бейтар" хочет обучить молодежь самообороне. Это ремесло, как и всякое другое ремесло, цель которого не "научить умирать", а не умереть и помочь другим остаться в живых.
Но самое главное отличие — третье. "Бейтар" не признает смешения идеологий". И тут Жаботинский использовал уместный библейский запрет: "Ты не будешь носить смесь шерсти и льна"[188].
Ивритское слово для такой смеси — шаатнэз. В древнейшие времена, объяснил Жаботинский, еще при Каине и Авеле, существовал постоянный конфликт между обработчиком земли и выращивателем домашнего скота, который с точки зрения земледельца забирал слишком большие участки земли. Пастух, естественно, носил шерстяную одежду, земледелец — льняную. Таким образом человек сразу понимал, с кем он имеет дело. Но тот, кто носил смесь — шаатнэз, был не тот и не другой, он был не на вашей стороне и не на стороне противника. Брит Трумпельдор, сказал Жаботинский, — это наша попытка покончить с душевной раздвоенностью.
"Из того, что сионизм современной молодежи "куцый и разбавленный", следует, что сионизм для нее не единственный идеал… Его воодушевление надо поддерживать другими идеалами, и вот почему наша молодежь сдвигается "влево" и проповедует социальные реформы или социальную революцию.
[Эти организации] стараются сделать амальгаму из социализма с сионизмом. Первый результат этого смешения тот, что сионизм не только уменьшается, но становится условным: сионизм "при условии". Цель спасти еврейский народ перестает быть целью. (Сионизм) стал средством служить другим народам, учить их морали и т. д. И поэтому Национальный очаг для евреев нужно строить другими средствами, в других системах, кооперативной или пролетарской, или как бы она ни называлась, но без капитализма и без эксплуатации.
Все это прекрасно, но что делать, если это невозможно? Опыт окончательно доказал, что это не работает, что строительство Эрец-Исраэль невозможно без частного капитала. Вывод неизбежен: если рушатся условия существования, рушится и существование. И оно действительно рушится: левые молодежные организации уже находят попутные остановки — уводящие от сионизма.
Два идеала — абсурд, как два Бога или два разных алтаря в одном храме. Я не хочу никого обидеть, но душа, которая может проглотить два идеала и остаться довольной, душа ущербная. Цельная душа может быть только монистической… здоровое сердце, несущее в себе идеал, не может освободить место для второго, равного и независимого, не может войти с ним ни в партнерство, ни в картель, ни в "комбинацию". Если идеал — сионизм, то нет места для другого, независимого и стремящегося к равным правам. Идеал исключает все периферийное, какое бы оно ни было прекрасное, какое бы оно ни было чистое.
Это не значит, что то, что исключается, не прекрасно или не священно. Может быть, социализм и в самом деле есть квинтэссенция справедливости, — я лично в это не верю, но допустим, что это так, дело не в этом".
"Бейтар", однако, не просто принял монизм как принцип. Его надо было осуществлять на практике. "Большинство его членов, — писал Жаботинский, — если им разрешат поселиться в Палестине, будут рабочими… но они готовятся и к тому, чтобы помнить: материальные работы по строительству страны не должны повлиять на их дух. Ты можешь быть камнерезом или учителем, инженером или полицейским. Но прежде всего ты — пионер, и это более высокое звание, чем рабочий, или промышленник, или даже солдат. Пионер может быть тем или другим, или сегодня одним, а завтра другим, он может менять занятия и таким образом "класс", но он не загорится "классовыми интересами" группы, членом которой он технически стал.
В собственных глазах такой человек навсегда останется чем-то вроде актера, который играет назначенную ему режиссером роль: пьеса называется "Строительство Еврейского государства", а имя режиссера — Идея Государства. Сегодня, в соответствии с ролью, он держит в руках лопату, завтра становится учителем, еще через день — легионером. Он играет честно и естественно, но сам он не учитель и не солдат, не буржуй и не пролетарий. Он все вместе. Он пионер, а это более высокий титул чем рабочий, фабрикант или даже солдат. Пионер может быть и тем и другим, или то тем, то другим, он может менять профессию и тем самым свой социальный "класс", но его не поглотят классовые интересы социальной группы, к которой он технически принадлежит.
Влияние требований Жаботинского на молодежь "Бейтара", конечно, было еще скрыто в тумане будущего. Однако была в этом прямая, обязывающая, неопровержимая истина, которая неизбежно вошла в глубину их сознания: человек, который так приказывает им, сам в своей жизни был, — хотя, вероятно, не признал бы это, — воплощением всех тех добродетелей, от веселых до самых серьезных, которых он от них требовал.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
САМЫМ важным последствием переезда Жаботинского в Палестину стало принятие им должности редактора газеты "Доар а-Йом". Кажется просто невероятным, что, работая в страховой компании ежедневно с полной нагрузкой и, по всем отзывам, с полной отдачей, он был способен выполнять еще более трудную, ежедневную редакторскую работу.
Но ни издатель Залман Уайт, ни другой редактор и основатель газеты, Итамар Бен-Ави, ничуть не стеснялись предложить ему это; да и Жаботинский, не колеблясь, принял предложение. Его несомненная тщательность в работе и умение концентрировать все свои недюжинные силы на любой поставленной перед собой задаче сделали возможным такое решение. Однако было и некое ограничение — он принял на себя не все редакторские функции. Он определял политическую линию, дух газеты, но, по собственному признанию, был не способен "редактировать" чужие писания. Что касается работы "выпускающего", то это уже вовсе было для него недоступно. Когда первый номер газеты под его редакцией должен был быть подготовлен к выпуску, он и другие члены редколлегии, все как один первоклассные писатели, совершенно не знали, что полагается делать. Но случилось одно из тех чудес, каковые нередко происходят в последнюю перед выпуском газеты минуту, и рождение произошло, а последовавшие номера подверглись более профессиональному обращению.
Ему повезло, работать пришлось с группой даровитых энтузиастов. Среди них был Шолом Шварц — его товарищ еще по юношеским дням в "Одесских новостях"; Иосиф Клаузнер, знаменитый историк и профессор еврейской литературы в Еврейском университете; Артур Кестлер, в то время уже приобретавший имя как корреспондент берлинской газеты "Фоссише цайтунг"; Эрнст Дэвис, корреспондент "Берлинер Тагеблатт"; Авигдор Хамейри, поэт и романист; Генрих Йорк-Штайнер, сотрудник Теодора Герцля, и Шмуэль, сын Менахема Менделя Усышкина, в то время практиковавший в Иерусалиме как адвокат. Шломо Гепштейн, старый друг и коллега еще по "Рассвету", работал у него помощником редактора. Финансовая сторона его договора с Уайтом была проста: он получал 175 палестинских лир в месяц (около 175 фунтов) на расходы, вознаграждения и прочее. Характерно, что для себя самого он не брал ни пенса — ни за редакторскую работу, ни за статьи.
Новость о приходе Жаботинского в газету распространилась с быстротой молнии и произвела сильнейший эффект, а в случае с газетой "Гаарец" — даже немного пугающий. Конкуренция с "Доар а-Йом" прежде ее нисколько не беспокоила, поскольку эта газета, может быть справедливо, не считалась ни надежной ни ответственной. Сам Жаботинский шутливо заметил: "Какие бы усилия мы ни делали, нам нелегко будет достигнуть высот безответственности "Доар а-Йом"[189].
Редактор газеты "Гаарец" Моше Гликсон (в то время искренний сторонник Вейцмана) сказал полковнику Кишу о том, что неминуемая конкуренция с газетой, редактируемой Жаботинским, внушает им страх, и Киш, как полагалось, передал это в Лондон. Более своеобразно отреагировал Гершон Агронский, секретарь Палестинского сионистского правления. Он решил, что "Гаарец" перестанет выходить вовсе. И это приведет к тому, написал он, "что только один голос будет доноситься из Палестины, и только слабенький "Давар" будет пытаться его перекричать"[190].
Берл Кацнельсон, издатель "Давара", не выразил пессимизма, когда Жаботинский все еще дружелюбно пришел к нему домой с визитом. Поздравив его с возвращением в страну и с принятием "Доар а-Йом", он весело добавил: "Ну, мы не хотим, чтобы твоя газета повлияла на продажу моего "Давара", но ваша публика совершенно не та, что у меня"[191].
И действительно, в редакционной статье Кацнельсон с теплотой написал о таком "культурном, умелом и талантливом журналисте", как Жаботинский, ставшем редактором. Он предвидел в будущем "усиление кровообращения и интенсификацию дебатов. До сих пор мы не имели ни желания, ни интереса спорить с "Доар а-Йом", с новой же "Доар а-Йом" нам, конечно, придется нередко готовиться к битвам"