Этот дружеский тон не возымел влияния на яростную враждебность, всегда проявляемую к Жаботинскому, к ревизионистскому движению и к "Бейтару" в "Даваре" и в других органах лейбористского движения.
Первая его статья от 2 декабря 1928 года называлась "Я верю" и открывалась атакой на диктатуру. "Я ненавижу тенденцию в мире и в Эрец-Исраэль презирать районные школы мысли и преувеличивать роль управления индивидуумом…. такое кредо отравляет политическую мораль не только в Южной Европе (Италия), но и в сионистской диаспоре. Я ученик тех, кто учил старомодной демократии, и я уверен, что их учение еще восторжествует… Они говорят нам, что роль индивидуума — служить обществу, а не лидеру".
И далее в статье зазвучала страстная нотка, когда он стал перечислять догматы своей веры и громить тех, кто их отверг. Я, сказал он, не принес с собой новых идей.
"Единственно новое, что я принес, это — вера. Вера во все то, во что вы верили в дни юности Сионизма и что в ваши взрослые годы вы отбросили, как детские сказки; во все, что гремело в воздухе, и все, чего жаждали сердца 31 год назад в том базельском зале, где титан, чье имя вы почитаете и чье учение забыли, говорил с нашим поколением; вера во все то, что вырывалось из истерзанных душ людей, которых резали как скот, в России и в Галиции, когда они услышали послание от 2 ноября, это британское обещание, ставшее для нас символом вероломства и политического обмана; во все мечтания, во все надежды и пророчества и обещания — как неграмотный дурак, как зеленый простак [во все это] я верю"[193].
Он продолжал выражать свою веру в будущее: еврейское государство возникнет благодаря усилиям еврейского народа с помощью Британии, и даже ишув, "презирающий самого себя, желчный, мятежный", снова заблестит, поднимет голову и снова будет верить и надеяться.
Однако, предупреждал Жаботинский, эти слова не призыв к миру. Он не "протягивает руку дружбы всем партиям в стране, от британских официальных лиц до политически ренегатствующих лакеев Москвы. Эта газета — орудие войны, оружие в руках верующих, чистосердечных и "наивных", как он сам, и среди их верований есть также вера в собственную силу — в могущество энергии, смелости, терпеливости в борьбе за общественное мнение, за исправление несправедливости, в могущество, которое осуществит свои цели и победит. "В это могущество я верю".
Он и в самом деле не принес новых идей. Он хорошо знал, что понадобится долгий срок, чтобы дотащить ишув до критического отношения к слабой политике Сионистского правления, до столь явно отсутствующего сопротивления ненавистной практике и политике враждебной администрации, чтобы у него возродилась вера в возможность стать хозяином своей судьбы.
Эта цель одушевляла политику редактируемой им газеты и большую часть подписанных им статей. Газета, однако, не ограничивалась политическими рассуждениями. Она печатала и соответствующие новости, и разные статьи на популярные темы. Она сразу завоевала успех. За три дня ее тираж увеличился вдвое. Дальше он продолжал увеличиваться. Примерно через год после своего прихода в газету Жаботинский уже мог уведомить Всемирное ревизионистское правление, что "Доар а-Йом" достигла самого высокого тиража в стране и стала "действительно важной моральной силой ишува"[194].
При всем том, что его мучила мысль о "смешанном" Еврейском агентстве, в котором он видел смертельную опасность для идеологической цельности, политической независимости и авторитета сионистского движения, он писал не только об этом. Его статьи, печатавшиеся в "Доар а-Йом", в "Рассвете", в зарубежных газетах на идише, так же как и публичные лекции, отражали кипучую деятельность его мысли и широту интересов. Он писал рецензии и пришел в особенный восторг от романа Лиона Фейхтвангера "Еврей Зюсс"; он посвятил эссе одному из кумиров своей юности — Редьарду Киплингу; он объяснял детям, что необходимо читать художественную литературу на иврите; он внимательно следил за развитием еврейского театра, хвалил "Габиму", написал статью о гистрадрутовском театре "Охаль", в которой советовал ему расширять свой ограниченный репертуар. Он занимался проблемами иврита, его соревнованием с идишем и его орфографией (проблема, которая так до сих пор и не разрешена окончательно); выражал свою любовь к Тель-Авиву, которому исполнилось двадцать лет; принимал участие в дебатах по его муниципальным проблемам и объяснял его значительность в мозаике страны. К празднику Пурим он написал целую диссертацию о духе детства, живущем в "старой нации". Он выражал свои взгляды на конференцию Лиги Наций в Мадриде и на бесконечные толки о разоружении в Женеве. Писал на любимую тему — восторгался талантами и способностями женщин, которые демонстрировала мировая история. Писал о выставке торговли и ремесел в Тель Авиве, напирая на место торговцев в экономике и на жизненную необходимость экспорта. Не пренебрегал он и текущей политикой и объяснял снова и снова необходимость ввести систему обязательного национального арбитража для решения трудовых конфликтов и так положить конец непрерывной эпидемии забастовок, ежегодно грабящих экономику на многие тысячи рабочих дней.
Но он не переставал размышлять и о том, что лейбористские лидеры, как он это ощущал, предали их общие политические принципы. Он задавался вопросом, имеют ли они право называть себя "левыми", "левые" — это термин Французской революции, он с тех самых пор означал чистоту демократических взглядов. "По этому универсальному критерию сионисты-лейбористы представляют собой прозрачную "черную" реакцию. В царской России тоже были рабочие, боровшиеся за свои рабочие права, но выходившие на улицу подавлять демонстрации студентов, боровшихся за свободу и демократию. Очевидная непоследовательность лейбористских лидеров объяснялась их страхом перед движением, защищающим сионистскую демократию, и странная ненависть и торопливость, с которой они осудили "Брит Трумпельдор" за действия (хорошие или дурные), за которые, они знали, "Бейтар" ответственности не несет.
Теперь, когда рабочие начали понимать эту моральную дегенерацию, писал он, их лидеры стали применять новую стратегию. Они стали говорить рабочим, что члены движения Жаботинского — "буржуи" и даже признаются в своем буржуйстве. Он ответил на это весело:
"Прежде всего я должен исправить ошибку. Я, скромный я, — сын буржуя. Я признал это и продолжаю признавать, что не означает, что все мои политические друзья обязательно являются членами моего класса. Напротив, среди них есть члены разных классов общества, которые гордятся своим пролетарством, как я горжусь своей буржуазностью; есть среди них и такие, которые мечтают о кооперативном обществе с не меньшим энтузиазмом, чем я мечтаю о совершенно другом. В сионизме есть место для тех и для других, — потому что в Эрец-Исраэль мы собрались не для того, чтобы улучшить условия своей жизни, а для того, чтобы приносить жертвы, не для того, чтобы проделать социальный эксперимент, а для того, чтобы построить Еврейское государство. Я буржуй и не стыжусь шагать бок о бок с товарищем, который называет себя "рабочий Божьей милостью", и я требую от него, чтобы он не стыдился шагать рядом с товарищем, который называет себя "буржуй Божьей милостью". Мы не будем закрывать глаза на то, что между моим мировоззрением и его случаются конфликты, — мы вместе будем искать самое полезное решение, чтобы ускорить строительство государства.
Но главная цель моей сегодняшней статьи — задать нашей черной "левой" один простодушный вопрос: джентльмены, каков ваш социальный план, в чем вы видите разницу между вашим взглядом на социальное поле и тем, который мы выражаем в нашей прессе, в речах наших ораторов, в решениях нашей Венской конференции? Не различие фразеологии, оно совершенно ясно, но это различие только в словах; нет, в чем действительная фундаментальная разница наших мировоззрений?
Я задаю этот вопрос не только простодушно, но и серьезно; и с самого начала признаюсь, какая у меня цель. Моя цель — доказать, что рабочие партии в Эрец-Исраэль не получили полной специальной программы "строительства" страны. Если бы они ее получили, то есть если бы они отважились ее сформулировать, их настоящий социальный план был бы разоблачен как буржуазный с головы до ног.
Они в самом деле распространили идею, что у них имеется "пролетарский" план строительства, и создали киббуц и кооперативное движение. Но полную экономику нельзя выстроить на одних рабочих. Нужен капитал. Правда, они думали о структуре, выстроенной на национальном капитале, и даже попытались собрать такой капитал, но эта идея была разоблачена, как детское сновидение. Необходимый капитал должен быть частным, то есть "буржуйским" капиталом, и чтобы привлечь такой капитал, надо обеспечить привлекательные условия, — сулящие выгоду. Иначе частный капитал не придет. Теперь лейбористские лидеры это знают. Это могло бы означать меньшие зарплаты для рабочих, но тут вмешались бы национальные учреждения, — обеспечив снижение цен на главные удобства и приняв другие практические меры". Далее он представил детальный анализ всех вопросов, которые нужно будет поднять для планирования национальной экономики, и предложил лейбористским лидерам дать серьезные ответы на эти же вопросы. Он заверил их, что ответы, которые они дадут, будут точно такие, как у него: "буржуйские, от начала до конца"[195]. Но лейбористские лидеры не приняли вызова.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
УСПЕХ "Доар а-Йом" почти не оказал влияния на общественные отношения. Жаботинский негодовал на ишув за его поразительную пассивность перед лицом нескрываемой враждебности администрации. Казалось, коллективное сознание атрофировано и все озабочены только собственными проблемами и амбициями. И неминуемые опасности, нависшие над сионистским движением, тоже, казалось, не волновали людей. Тем не менее он снова и снова возвращался к своей главной теме: каковы будут неминуемые последствия вейцмановского плана расширения Еврейского агентства? Текущие события оказали его взглядам нежеланную поддержку. Комитет еврейских "либералов" в Германии после длительных дебатов отклонил приглашение войти в смешанное агентство по той простой причине, что мандат на Палестину содержит неприемлемый термин: Еврейский национальный очаг.