Они были как евреи, выходившие из Египта, — духа им хватало только на мятеж. Очутившись в пути они унесли в своей крови большую часть токсинов рабства. Один из них — врожденное почитание богатства. Лидеры нынешнего Сионистского правления, которые сами есть слегка приукрашенное орнаментальное издание этого духа, проэксплуатировали еврейскую врожденную тенденцию[208].
Читая слова похвалы, даже изумления, расточаемые речи Жаботинского на 16-м Конгрессе в Цюрихе, просто диву даешься — почему он пытался уклониться от выступления. В самом деле, на предварительной встрече ревизионистских делегатов он говорил, что речи — никому не нужные "ораторские спектакли", поскольку ревизионистская программа всем известна.
Это не притворство. Несмотря на свой ораторский дар, Жаботинский по-прежнему не любил держать речи перед политиками и на политические темы. Он объяснял, что предпочитает выражать себя письменно. К тому же хотя на 16-м Конгрессе было не десять, как на предыдущем, а 21 депутат-ревизионист, он знал, что если даже к ним присоединятся радикалы Грюнбаума (а он знал, что и многие другие делегаты тайно на его стороне), все это окажется далеко от большинства[209].
Однако коллеги заставили его выступить. И он выступил и произнес самую потрясающую речь на конгрессе, которой больше всего аплодировали[210].
Многие из выступавших после него осыпали его похвалами. Аплодисменты гремели со всех сторон, и председатель даже был вынужден сделать замечание гостям на галерее. Стивен Вайс дал взвешенную оценку воздействия этой речи:
"Мне жаль, что к смелой и мужественной атаке Жаботинского не отнеслись достаточно серьезно. Его великолепной речью нельзя не восхищаться, даже если вы не вполне разделяете его взгляды на вопрос о Еврейском агентстве".
Среди многих позднейших газетных откликов был вдумчивый анализ "Ревю де Женев":
"Владение словом у Жаботинского идет от владения мыслью. Его ясные и точные фразы полны сдержанной силы. Он восстанавливает утраченное значение терминов, он цитирует факты и делает из них выводы".
Его речь мягко переливалась из темы в тему. Он начал с похвалы авторам предложенной конституции Еврейского агентства за то, что они предварили текст серией поясняющих термины определений, — и продолжал делать так и сам. Он снова объяснил значение Декларации Бальфура и указал (быть может впервые) на разницу между декларацией и мандатом. В Декларации Бальфура британское правительство "положительно смотрело" на создание Национального очага и обещало использовать свои лучшие силы, чтобы облегчить достижение этой цели. Мандат налагал обязательства. Его результатом должно было стать установление режима, имеющего целью облегчить расселение максимального количества евреев — по обе стороны Иордана.
Действия администрации грубо разрушили эту цель. Жаботинский напомнил о больших кусках земли, подаренных арабам, что оправдывалось острой необходимостью — для поддержки их существования. Вскоре арабы стали продавать их евреям по все возрастающим ценам, и виды на будущее были довольно мрачные. Он подробно разъяснил детали последнего, самого грубого и опасного, нарушения закона — так называемого Infiat земель. Эти земли составляли часть города Хадеры и окружающей город земли, принадлежащей фермерам. Фермеры имели документы, подтверждающие их права на собственность, выданные турецким правительством в 1891 г. и признанные британской администрацией. Теперь вдруг из-за того, что откуда-то на этих землях оказалось множество бедуинов, правительство требует от владельцев доказательств, что земля действительно принадлежит им.
Он перешел к поведению Сионистского правления, проигнорировавшего резолюции предыдущих конгрессов. Он процитировал мнение "одного важного христианина": решения на бумаге ничего не стоят, важно только, кому доверяют их выполнение. "Последний конгресс, — сказал Жаботинский, — конечно, принял решения на бумаге, а затем снова выбрал руководство, которое на этом самом конгрессе объявило, что менять свою политику оно не будет".
Далее Жаботинский перешел к "ежегодной речи" Вейцмана, в которой тот снова сказал, что все "удовлетворительно", описал администрацию, которая относится к сионистам вполне дружелюбно, и доброго верховного комиссара — веселого, добродушного, мудрого джентльмена, при правлении которого как раз начались действия Infiat, — но этот судебно наказуемый проступок в речи Вейцмана даже не был упомянут. Короче говоря, в Палестине все вполне удовлетворительно.
"Нет смысла принимать решения, и, конечно, нет смысла произносить речи, протестовать, надеяться, если руководство доверено людям, неспособным хоть на минуту прислушаться к тому, как критикуют британскую администрацию; людям, способным принять [из рук британской администрации] всё, соблюдая железную дисциплину, спокойствие, молчание, но гневающимся, если против священной британской администрации хоть что-нибудь говорят".
Отсюда он перешел к неправильному поведению правления, объявившего агентство fait accompli (свершившимся фактом) прежде, чем конгрессу была предоставлена возможность обсудить это, и созвавшего собрание Совета агентства прежде, чем конгресс утвердил его существование.
Заключительная часть его речи только подчеркнула, с какой глубокой серьезностью он относится к необходимости принять важное решение.
"Сегодня, когда мы на распутье, за два дня до голосования, я заявляю не только от имени 18.000 сионистов, приславших нашу делегацию на этот конгресс, но и во имя совести, во имя невинных и чистых, во имя верований нашей юности и веры наших отцов, во имя всего, за что мы боролись, вы и я вместе, — заявляю перед Богом и перед историей наше окончательное решение: non possumus (не можем — лат. Формула категорического отказа)".
Три второстепенных происшествия на конгрессе, каждое по-своему, принесли Жаботинскому некоторое удовлетворение. После предыдущего конгресса он подал в суд чести (конгресса) заявление, обвинив некоего д-ра Марко Романа в клевете. Тот опубликовал — а Сионистское правление распространило — яростно антиревизионистскую брошюру, в которой утверждал, что Жаботинский защищает применение насилия против арабов и конфискацию их собственности. Президент суда конгресса Сэми Гронеман оправдал Жаботинского в недвусмысленных выражениях: "Утверждение д-ра Романо, — заявил он, — совершенно противоречит взглядам, которые г-н Жаботинский всегда выражал устно и письменно. Непредставимо и действительно вредно для интересов Сионистской организации, чтобы клеветническое утверждение, будто г-н Жаботинский пропагандировал насилие против арабов, распространялось бы с помощью памфлетов или другими способами[211]".
Жаботинский обратил внимание конгресса на необходимость пересмотра отношения к сефардам и йеменитам — кандидатам в поселенцы. Несмотря на то что они составляли треть населения, среди тысяч поселенцев их было только 78. Его предложение было принято единогласно.
Третий случай был более приятным. Это произошло на специальной сессии конгресса, посвященной ивритской культуре в диаспоре. Драматический момент возник тогда, когда выяснилось, что среди выступающих находится Жаботинский, перевернувший все привычные представления об этом своей исторической кампанией за дневные ивритские школы 16 лет назад, и Ицхак Грюнбаум, всегда громивший эту идею в своих выступлениях. На конгрессе Грюнбаум, не смущаясь, вспомнил об этом столкновении и говорил о давно уже воплотившейся и ставшей реальным фактом идее Жаботинского в похвальных выражениях. Но конечно, прибавил, что "в те времена условия еще не созрели" для ее осуществления. Жаботинский рыцарски воздержался от упоминания, что впервые его теория была осуществлена в России в 1917 году, когда условия были куда менее благополучны, чем в мирном 1913-м.
Он отказался выразить удовлетворение прогрессом, которого добились в диаспоре в области ивритского образования. Этого было недостаточно, и он воспользовался случаем для того, чтобы затронуть другой больной вопрос: Еврейский университет. Узкое отверстие, приоткрытое за год перед тем для обучения студентов в учреждении, ошибочно названном "Университетом", не было расширено, и потому посылать своих детей учиться в Иерусалиме не могли не только родители из других стран, но даже в Эрец-Исраэль родители были вынуждены посылать своих детей учиться за границу.
Как почувствовал Жаботинский, в вопросе планирования агентства факты и логика были бессильны перед приманкой ожидаемого щедрого денежного вливания. Предложение Вейцмана ратифицировать соглашение поддержало подавляющее большинство, в котором, пожалуй, самыми большими энтузиастами были лейбористы. Как и Вейцман, как и большинство конгресса, они все еще верили, что золото богатых несионистов хлынет потоком в сионистские сундуки. Два их представителя на первом заседании нового Совета агентства — Бен Гурион и Хаим Арлозоров — поспешили выразить их особую заинтересованность. Сионисты-социалисты, они справедливо указывали, что оказали большую помощь, обеспечив большинство голосов за соглашение. Теперь они "ожидали, в благодарность за поддержку получить внимательное отношение к целям и принципам левого крыла"[212].
Поток золота оказался пустыми мечтаниями. Доход фонда не увеличился — напротив, уменьшился; капиталисты из "смешанного" агентства явно на помощь не пришли. Нечасто такая большая гора рождает такую маленькую мышь.
А произошло то, что Сионистской организации пришлось платить тяжелую политическую цену. Она была даже тяжелее, чем предсказывал Жаботинский. Не прошло и трех месяцев после конгресса, как Вейцман стал ощущать ее давление.
Но в это время Палестину потрясли события, равные землетрясению.