Таким образом, решение не впускать Жаботинского основывалось не на содержании его речи, но на весе, приписываемом верховным комиссаром реакции арабов на эту речь, в сущности, реакции арабов на требование создания Еврейского государства.
По странному совпадению, в тот же день (17 января), когда Чанселор информировал отдел колоний о своем решении не впускать Жаботинского, он сделал и другие предложения, также очевидно склоняясь перед арабскими реакциями.
Поскольку арабам мандат не нравился, сэр Джон Чанселор, обязанный выполнять мандат, решил, ни больше ни меньше, что его главное содержание должно быть отброшено. Он предложил Пасфилду отменить статью вторую (излагающую обязанность, согласно мандату, поставить страну в такое положение, чтобы обезопасить создание Еврейского национального очага), статью четвертую, устанавливающую права еврейского агентства, часть статьи шестой, в которой речь идет об облегчении еврейской иммиграции, и ту часть статьи одиннадцатой, которая давала Еврейскому агентству право строить и управлять общественными работами, службами и т. д.[277] Очевидно, по недосмотру Чанселор не отменил право иврита быть официальным языком Палестины.
Для человека, способного породить такую грандиозную идею как изъятие из мандата Еврейского национального очага, да и всего главного содержания мандата, из истории своего времени, лишить одного человека права возвращения в родную страну было не более, чем постскриптумом. Однако инициатива этого действия шла не от Чанселора. Она явилась на год раньше, от Шукбурга, и была изложена в конфиденциальном письме, написанном за спиной тогдашнего министра Эмери. Он там разъяснил, что у отдела колоний есть намерение провести "акцию" против Жаботинского, но время еще не пришло.
Есть фактор, никогда не ставший известным обществу, но укреплявший мотивацию Шукбурга и Чанселора, и это общий для обоих антисемитизм. Шукбург в нем признавался. В эту самую зиму он написал эмоциональное письмо главе отдела колоний, сэру С. Вильсону. Газета "Морнинг Пост" обвиняла Ближневосточный департамент, который он возглавлял, в том, что он "слишком подвержен влиянию сионистов"; эта же газета еще раньше писала, что когда Ближневосточный департамент был сформирован в 1921 году, то его персонал был набран из лиц с явными сионистскими взглядами. Шукбург написал Вильсону, что именно он был тем важным чиновником, который открыл этот департамент, и с негодованием отверг обвинения в просионизме. "В действительности в то время у меня не было по этому вопросу никаких взглядов, ни в ту, ни в другую сторону — кроме смутного инстинкта неудовольствия против всего, носившего еврейский ярлык'[278].
Видимо, этот "инстинктивный" антисемитизм не казался таким уж смутным его молодым коллегам в Ближневосточном департаменте. Один из них, полковник Ричард Майнерцхаген (тоже принятый Черчиллем при открытии департамента), писал в своем дневнике 14 июня 1922 года:
"Шукбург пропитан антисемитизмом, ненавидит сионизм и евреев… Яростный антисемит — это самый худший, кого можно поставить во главе департамента. В сущности, Шукбург во многих случаях ответственен за саботаж Национального очага[279].
Что касается Чанселора, то так случилось, что на два месяца раньше, в ноябре 1922 года, он также раскрыл (в письме к Шукбургу) свое мнение о еврейском народе вообще и о палестинских евреях в частности. Он передавал свой разговор с Магнесом, который, представляя ему свой "план мира", приготовленный вместе с Филби для муфтия, выразил уверенность, что именно евреи принесут мир Палестине.
Чанселор в письме, написанном от руки, сообщает, что он ответил:
"За всю их долгую историю нигде, насколько мне известно, не говорится о евреях как объединяющем и миролюбивом элементе любого общества, в которое они входили. Напротив, они всегда были беспокойным и подрывным элементом, социально и политически. Это подавляющая очевидность. Россия является самым недавним примером, и среди евреев Палестины есть немалый элемент революционных коммунистов"[280].
Комбинация самого могущественного человека в Палестине и самого влиятельного чиновника отдела колоний в Лондоне оказалась непобедимой. Эмери, который пришел в ужас от "приговора" Жаботинскому, протестовал. Прочитав речь Жаботинского, он снова написал Пасфилду:
"Я внимательно прочел это, и хотя, без сомнения, это крайнее еврейское требование, в языке речи нет ничего, вызывающего критику и, конечно, ничего, хоть отдаленно напоминающего о насилии или заслуживало оправдания, чтобы держать автора речи за пределами страны".
На этот раз явное неодобрение Эмери, изложенное самому министру, не могло игнорироваться Шукбургом. Верховному комиссару это письмо было протелеграфировано для ответа. Чанселор, со своей стороны, не мог поучать Эмери; по поводу речи он не мог указать ни на одно слово, ни на одну комбинацию слов в речи, которая бы оправдала его решение. Поэтому он заговорил о другом.
Впервые через четыре месяца после решения запретить Жаботинскому возвращение в страну он запросил представителей закона. Персонально он обратился к генеральному прокурору Норману Бентвичу, известному своим многолетним недоброжелательством к Жаботинскому. Он, как президент Еврейского университета, даже отказал Жаботинскому в разрешении выступить перед университетской аудиторией в 1926 году. Теперь же, соблюдая должную осторожность, он представил свое мнение в легальном виде:
"Здесь есть пассажи, которые я отметил, указывающие на радикальные и непримиримые взгляды оратора:
а. Уступки арабам не принесут мира;
б. Еврейское требование должно быть за еврейское большинство в еврейском государстве;
в. Правительство Мандата несет ответственность за вспышку в августа прошлого года.
Эти декларации в то время, когда они были высказаны, могли, и теперь могут, возбудить чувство. Однако вглядываясь в контекст, в котором они были произнесены, и во все содержание речи, они не могут считаться подстрекательством к насилию и ненависти. Они находились… в области невинного намерения… установить новую сионистскую политику"[281].
Это мнение не слишком пригодилось Чанселору. Но он снова обратился к Бентвичу, уже не за легальным мнением, но за тем, что можно было бы рассматривать как "независимое" политическое мнение, и к своему докладу он прибавил: Бентвич разделяет мнение Чанселора — "Жаботинского не впускать в Палестину в настоящее время".
Чанселор еще раз попросил независимого мнения: он, тоже в первый раз, обратился к начальнику полиции Маврокордато — и тут получил полную поддержку.
По мнению Маврокордато, "г-ну Ж. не следует разрешать въезд в Палестину". Жаботинский, писал он, не проявлял никакого интереса к делам по страхованию во время своего пребывания в Палестине; он тратил все свое время на издание "Доар а-Йом" и на политические речи[282].
Чанселор ухватился за эту совершенно лживую информацию и, ничего не проверяя, включил ее в свой ответ Лондону. Так речь Жаботинского 23 декабря была устранена, и теперь причиной, по которой Жаботинского не впускали, было следующее:
"Не следует игнорировать тот факт, что положение здесь напряженное, и почти нет сомнений, что присутствие Жаботинского усилит это напряжение"[283].
В письмах Маврокордато и Чанселора не зря упоминалась страховая компания "Иудея". Адвокат Макс Зелигман, занимавшийся делами Жаботинского во время его отсутствия, попросил, чтобы Жаботинскому разрешили вернуться в страну по крайней мере на месяц для выполнения срочных обязательств по отношению к этой страховой компании. Эмери снова выступил в поддержку, но если, как заявлял Маврокордато и подхватывал Чанселор, Жаботинский, в сущности не выполнял никаких особых функций в компании, то и не было оснований удовлетворять просьбу Зелигмана. Она была отвергнута.
Однако в результате этого инцидента Эмери невольно поставил Жаботинского в неловкое положение. В письме, которое он написал Пасфилду, Жаботинский объясняет:
"Насколько мне известно, отделу колоний было сделано предложение, заключающееся в том, что если приказ, запрещающий мое возвращение в Палестину, будет отменен, то я приму на себя определенные обязательства, ограничивающие как период моего пребывания в Палестине, так и сферу моей деятельности, пока я буду там находиться.
Это предложение было сделано, когда я находился в Южной Африке и без моего ведома, я узнал его содержание несколько дней тому назад и хочу заявить, что такого рода решение для меня неприемлемо.
Я имею честь требовать чистой и ясной отмены приказа, о котором идет речь, и возвращения мне статуса "постоянно проживающего" в Палестине, свободного уезжать и приезжать и заниматься любой деятельностью, не запрещенной законом.
Считаю своим долгом добавить, что государственный человек, который, как мне говорили, оказал мне добрую услугу, сделав это предложение отделу колоний, имел все причины предполагать, что это согласно с моими пожеланиями. Это было недоразумение, за которое он совершенно не отвечает, и я пишу ему, чтобы вместе с моей благодарностью выразить ему свои глубочайшие извинения"[284].
Протесты хлынули в отдел колоний, как только стало известно, что Жаботинскому запрещено возвращение в Палестину. Сионистский исполнительный комитет и "Ваад Леуми" Эрец-Исраэль требовали его отмены. Политический комитет разоблачал приказ на политических основаниях. Он писал, что это несовместимо со значением мандата. Сионистские организации всего мира последовали за ним. Протестом английской сионистской федерации был удивлен, во всяком случае, один чиновник отдела колоний. Он записал: "Кажется странным, что умеренные принимают сторону экстремистов".