Сам Жаботинский советовался с адвокатом, стоит ли подавать в суд на верховного комиссара, но получил ответ, что отменить таким образом решение нереально.
Однако когда ему сказали, что, возможно, за него вступится Сионистское правление, он выразил крайнее неудовольствие.
По его мнению, это было совершенно неуместно. Он писал:
"Предубеждение против ревизионизма и против меня лично, так глубоко проникшее в британские официальные круги, естественным следствием которого является мое недопущение обратно, в значительной степени вызвано рядом высказываний или упущений, за которые, к сожалению, ответственно Сионистское правление или через своих агентов, или самолично".
Он приводит целый ряд случаев с 1925 по 1928 г., включая оскорбительный памфлет д-ра Романо, опубликованный и разосланный самой Сионистской организацией, который был изъят только после того, как Суд чести конгресса в 1920 году его денонсировал. Далее Жаботинский писал:
"Можно привести и другие примеры, но и этого достаточно, чтобы показать, как сильно отношение Сионистского правления и его агентов способствовало дискредитации ревизионизма и меня лично в глазах властей, как в Англии так и в Палестине, и тому, что эти власти считают нас и меня не членами сионистской семьи, а какими-то Измаилами, от которых сионисты умывают руки.
При таких условиях у меня нет уверенности, что любое вмешательство Сионистского правления по моему поводу будет совершено в согласии как с моими интересами, так и с достоинством Ревизионистского объединения, председателем которого я являюсь".
Жаботинский, разумеется, не знал о множестве других примеров клеветы на него, исходившей из сионистских кругов и лежавшей в делах отдела колоний и даже Иностранного отдела.
Однако вмешательство имело место; и Жаботинский не был бы удивлен разговором, происшедшим между Шукбургом из отдела колоний и профессором Бродецким из Сионистского правления. В памятной записке Шукбурга читаем:
"Профессор Бродецкий сказал, что Еврейское агентство было "очень огорчено" недопущением обратно г-на Жаботинского, не потому, что они ощущают особую нежность к г-ну Жаботинскому, который (как он допускает) нападал на ортодоксальных сионистов так же яростно, как и на правительство, но потому, что 1) они чувствуют некую аномалию в том, что такому выдающемуся сионисту можно запрещать въезд в Еврейский национальный очаг, и 2) их подозревают во многих (еврейских) кварталах, что они за политику его недопущения, и это подозрение очень их смущает".
Шукбург сообщил Бродецкому, что верховный комиссар не изменил своего решения и недавно информировал отдел колоний, что получение Жаботинским разрешения на въезд "очень усилит" чувство огорчения, которое уже существовало в некоторых слоях. Однако он обещал Бродецкому сообщить о его взглядах — и это было все. Далее он записывает: "[Бродецкий] произвел на меня впечатление, что он не будет в настоящее время еще настаивать. Я прямо спросил его, готов ли он утверждать, что присутствие м-ра Жаботинского в Палестине не увеличит риска дальнейших беспорядков".
Тут была возможность для Бродецкого ответить достойно, что вся история Жаботинского была в том, что он настаивал на организации еврейской самообороны против арабских атак, что до сих пор только арабы были ответственны за беспорядки, мятежи и убийства — в 1920, 1921 и 1929 гг., - и что подтекст вопроса Шукбурга неприемлем. Однако Бродецкий ничего подобного не сделал. Он даже не попробовал заступиться за Жаботинского или, учитывая подтекст, за еврейскую общину. В ответ на вопрос Шукбурга он "не пожелал связывать себя до такой степени", написал Шукбург.
Сэр Джон, как автор оригинальной идеи о недопущении Жаботинского в Палестину, был, во всяком случае, последним человеком в мире, который мог бы посоветовать отменить постановление; его новый отказ был после этого немедленно передан наверх, в отдел колоний и его главе сэру С. Вильсону, и далее, через Друммонта Шилса, Пасфилду[285].
После 1932 года нет сведений о том, делал ли Жаботинский новые попытки обращаться в отдел колоний до 1935 года. Летом этого года он снова обратился туда — с просьбой о временной визе, — и отдел колоний рекомендовал отказать, в связи со "сложной ситуацией в Палестине". Когда об этом услышал Эмери, он предложил запросить сэра Артура Ваучопа — преемника Чанселора на посту верховного комиссара, приехавшего в Лондон тем же летом. Вероятно, Эмери беседовал с Ваучопом, и Ваучоп не удовлетворился рекомендацией отдела колоний. Он посоветовался с другим источником, от которого мог получить противоположный совет. Он обратился к Вейцману, и, видимо, именно отсутствие Вейцмана в Лондоне в августе и сентябре так оттянуло решение Ваучопа по заявлению Жаботинского.
18 октября 1938 года чиновник отдела колоний, который занимался прошением Жаботинского, О.Ж.Р. Вильямс, записал ответ Ваучопа: "Он сам не хотел, чтобы Жаботинский приехал в Палестину, — пишет Вильямс. — Он говорил об этом с д-ром Вейцманом, который, конечно, не хотел этого"[286].
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
"Я СОГЛАСЕН, — писал Жаботинский сестре 17 июня, — что насильное оставление меня в Европе не пойдет на пользу палестинской администрации". Это и более позднее высказывание в том же духе в письме к Якоби — единственные отклики на высылку, которые мы находим в его интимной личной переписке. И Шехтман, с которым он продолжал сотрудничать в Париже вскоре после своего возвращения из Южной Африки, тоже не вспоминает, чтобы Жаботинский когда-либо изливал свою боль и переживания по поводу крушения своих планов жизни и работы в Палестине. Но Жаботинский всегда был сдержанным человеком. О своих личные делах, если они не вторгались в его общественную деятельность, он не рассказывал и делился только с Аней.
Узнав в Южной Африке об эдикте Чанселора, он немедленно написал Марку Шварцу, что ему придется уйти из Страховой компании, но, услышав об усилиях Эмери, решил подождать. Теперь же, вернувшись в Европу, он послал туда прошение об отставке и отклонил предложение компании предоставить ему место в Европе. Это было слишком похоже на синекуру.
Хотя политическое значение высылки еврея из Еврейского национального Очага было ясно, он сразу же решил просить своих коллег не вмешивать партию ревизионистов ни в какие действия, предпринимаемые для отмены решения. Однако он не был против того, чтобы его делом занялись многочисленные британские друзья, тем более что считал их представляющими истинную Британию; в их усилиях помочь ему он видел не только выражение их восхищения и любви к нему самому, но и попытку очистить замутившуюся британскую честь. В самом деле, невозможно было быть тверже и настойчивее, чем Леопольд Эмери, обращавшийся прямо к правительству, или Веджвуд, Кенворти и другие члены парламента, постоянно выступавшие в парламенте с запросами по его делу[287].
Во всем этом присутствовал еще один момент, который должен был сильно его беспокоить: финансовый. Главный источник доходов, страховая компания, сошла со счета. Однако в переписке этого времени мы не находим упоминаний о денежных трудностях. Из его писем к Тане
складывается впечатление, что продолжают поступать, хоть и небольшие, деньги от продажи атласа; к этому добавляются заработки от статей для газет — варшавской "Хайнт" и нью-йоркской "Джуиш Морген Джорнал". В остальном у него могли собраться небольшие сбережения, которые постепенно таяли. Однако занимали его более трудные проблемы.
Жаботинский еще находился в открытом море по дороге из Южной Африки, когда следующий британский удар — доклад комиссии Шоу — был нанесен Сионистскому движению. Разумеется, у Жаботинского не оставалось никаких иллюзий относительно его антисионистской направленности.
Более того, он ни минуты не верил, что комиссия воздержится от вторжения в верховные владения политики. В конце концов именно поэтому он передал комиссии свой меморандум о земельных проблемах, требуя и выполнения 6-ой статьи мандата, и пристального наблюдения за земельными ресурсами страны. Комиссия представила специальные рекомендации о сокращении и иммиграции, и продажи земли евреям. Вейцмана доклад шокировал. Он реагировал на выводы комиссии с негодованием. В письме, написанном на следующий день после опубликования, он написал: это "страшный удар по всей еврейской нации". Но вместе с тем поспешил заверить премьер-министра, что он "с надеждой ожидает заявления", которое Макдональд должен сделать в парламенте[288].
Макдональд произнес в нижней палате парламента несколько рутинных фраз о правительстве, стоящем на охране мандата. После чего, игнорируя тот факт, что комиссия Шоу нарушила свои неоднократные обещания, уверения и заверения относительно невыхода за пределы своей компетентности, правительство тут же принялось готовить к реализации именно те рекомендации, которые вытекали из этого нарушения. Решили послать эксперта для проверки обстоятельств вокруг эмиграции и продажи земли, по поводу чего комиссия дала свои ограничительные рекомендации.
Тогда Вейцман повторил свое первоначальное требование о создании комиссии высокого уровня. Его требование поддержали письмом в "Таймс" Ллойд Джордж, Бальфур и Сматс — все трое члены кабинета, издавшего Декларацию Бальфура. Это тоже было отвергнуто, но Макдональд обещал Вейцману: "В Палестину будет послана чрезвычайно важная особа, чтобы посмотреть, какую административную машину наладить, чтобы она правильно выполняла мандат". Вейцман доложил, что Макдональд даже назвал Сматса как подходящую персону[289].
Через неделю Макдональд сказал Варбургу, что Сматс "слишком предвзят", т. е. слишком любит мандат[290]