Все, что осталось от мифа, — продолжал Жаботинский, — была необходимость разъяснить, что неудача была неминуема, что глупостью была сама концепция, будто в дипломатических отношениях главное — личность дипломата. Фактически самый большой абсурд из абсурдов — это представление, что такая магнетическая личность вообще существует.
Альтернатива, которая была испробована, оказалась не менее дурацкой: мобилизация множества известных людей, которая должна была произвести впечатление на министра.
В Сионистском движении немало миллионеров, пэров и министров. Может быть, миллионеры в Еврейском агентстве добавили впечатления. Но привело ли это куда-нибудь? Довольно ли этого, чтобы поставить вопрос и получить ответ? Никогда в истории сионизма Еврейское агентство не третировалось с таким оскорбительным неуважением, несмотря на то что лорд Рединг поддерживает его усилия и лорд Мельчер его официальный участник, как и м-р Варбург и господин директор Вассерман из Германии"[299].
Почему эти финансисты и политические деятели не имели того большого влияния, на которое свято надеялись еврейские массы еще год назад? Причина проста: "Теория, будто министра охватывает благоговейный трепет и почтение, когда он видит перед собой лорда или миллионера, тоже миф буколической политики.
Для меня, незначительного еврея с Волыни, миллионер или лорд — огромная мировая сила, точно так же, как для мыши кошка — самый сильный зверь на свете. Но для министра, особенно министра великой страны, случается и так, что он сам лорд (как Пасфилд, например). Потом, если он министр колоний, то он хозяин над семьюдесятью семью другими лордами, которые служат в его министерстве или губернаторствуют в разных маленьких колониях. Для него лорд — не новинка. Так же, как и миллионер. Британские министры ворочают бюджетами, в которых "миллион" значит столько же, сколько содержимое еврейского ящика для пожертвований.
Вывод так же стар, как и сам здравый смысл: важно то, чего вы требуете; важно то, от чьего имени это требуется. Если требование предъявляется от имени большой массы народа, очень важно, чтобы сама эта масса поясняла время от времени, что она серьезно в этом требовании заинтересована. Важно терпение и выносливость, и один из важнейших факторов — нужно, чтобы человек, представляющий дело, был способен излагать его ясно и вежливо. Имеет ли он к тому же титул на визитной карточке или миллион в кармане — неважно. Истина эта доказана самой жизнью"[300].
Затем в третьей статье "Нет ли здесь выбора?" он обратился к двум течениям в еврейских взглядах. Некоторые евреи готовы ухватиться за малейшую уступку — как на разрешение приносить стулья, чтобы сидеть у Западной стены, или "пенни и улыбку" — и заявить, словами Вейцмана, известными в двадцатые годы, что "положение удовлетворительно". И если бы после этого протесты прекратились, это означало бы: "Этот народ не заслуживает, чтобы для него строили государство". Правда, писал он, было в нашем народе ядро, требовавшее коренных перемен, которые противостояли бы нынешнему походу против сионизма. Но против него, однако, проснулся старинный, как век, дух самоуничижения и отчаяния: "Кто мы такие, чтобы требовать? Разве можно рисковать разрывом с таким могущественным партнером? Разве мы можем изгнать своего партнера из страны, и, если бы могли, согласились ли бы мы остаться в стране одни, без защиты? Есть ли альтернатива [для Британии]?"
В первый раз он произнес вслух, хоть и непрямо, слова о возможности "оторваться" от Британии.
"Конечно, тут есть выбор, даже не один. Я говорю это без волнения. Буду хвастаться сегодня, как всегда хвастался: каковы бы ни были мои грехи, впечатлительность к ним не принадлежит — равно как и у членов моего лагеря… Последние события не изменили наших мнений, потому что мы, в конце концов, их предвидели — не по тайному чутью, но благодаря знанию обстоятельств и точному расчету. Я не изменил своего мнения о характере [британской] нации. Даже теперь, когда у нее такого рода правительство…"
Перемены в британской политике могут быть достигнуты, "только если мы исправим наши пути и заменим руководителей, которые, по слепоте, глупости и беспрецедентной безответственности, сбили нас с пути".
Тем не менее он отверг идею, что у Британии "нет альтернативы", что "то, что было, должно быть". Идея о невозможности перемены статус-кво не имеет оснований. В иллюстрацию этого он привел собственное историческое высказывание, которое было осмеяно (а под конец отомщено), так же, как уверенность в арабских мятежах или в жизненной необходимости для правительств устраивать массовые поселения (теперь принятое всеми) или, сказанное в 1914 году: "Турция проиграет войну".
Мы не потеряли веры в британский дух даже в дни Макдональда. [Но] британцы в Иерусалиме и на Даунинг-стрит хорошо сделают, если поймут, что, если мы всерьез разочаруемся в нашем нынешнем партнере… он не останется в стране. Он будет заменен другим, которому удастся то, что не удалось ему"[301].
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
ТАКОВО было настроение Жаботинского, когда летом 1930 года в Праге на Четвертом конгрессе ревизионистского движения, он открывал дебаты по поводу отношений с Британией. И розог он не пожалел. Представленные им факты оказали влияние на сокрушительные обвинения палестинской администрации, которая, сказал он, была названа "Хевронским правительством", точь-в-точь как царские правители, которые получили название "Кишиневского правительства".
Он не обошел и вопроса о разрыве с Британией — о конце политики, которую он вместе с Вейцманом породил и за которую боролся в самые темные для Британии дни мировой войны. Он все больше и больше, как и другие наблюдатели, убеждался, что нынешняя Британия психологически уже не та, какой была в дни своей имперской славы. "Нет ли в Англии сегодня других центробежных сил, — спросил он, — которые препятствуют политическому истеблишменту приноровить жизнь государства к реальным интересам империи? Это надо учитывать при перекройке сионистской политики. Мы не можем пренебрегать возможностью другой ориентации".
Кроме того, тут был еще один вопрос, который нужно было рассмотреть.
"Нельзя отрицать, что могут возникнуть обстоятельства, при которых существование британского мандата окажется более вредным для сионизма, чем его отсутствие в стране… Такие обстоятельства смогут возникнуть, например, если предложено будет разрешение кризиса, основанное на status quo ante massacrum — т. е. на режиме, который позволяет ограниченную иммиграцию, сопровождаемую большими расходами, и использует наши деньги на усиление наших оппонентов".
Он призвал конференцию обратить внимание на то, что вина лежит на сионистском руководстве, постоянно защищавшем правительство. Серьезных попыток добиться изменения британской политики сделано не было. Напротив, "вместо того чтобы обвинить администрацию за ее проступки, оно распевало ей хвалы". Из этого следовало, что, несмотря на обиду и недоверие к Британий, преобладавшие среди еврейского народа, "мы должны соблюдать спокойствие и произвести последний эксперимент с Британией. Условием для этого, однако, должно быть новое и сильное сионистское руководство, которое начнет смелую и многообразную политику".
Но в конце этого экспериментального периода еврейский народ сможет сделать выводы и определить, соответствует ли интересам сионизма оставление мандата в британских руках.
Влияние резолюции о "последнем эксперименте", которая была принята конференцией единогласно, не ограничилось ревизионистским движением. Ибо ревизионизм, как это показала многолюдность и репрезентативность конференции, стал важным фактором для еврейских общин во всем мире, особенно для Восточной Европы.
Невероятно выросло количество членов движения — "30.000
зарегистрированных членов в двадцати странах" после беспорядков 1929 года.
Правление планировало, что на конференции будет 200 делегатов, но число их оказалось больше. Большая делегация прибыла из Восточной и Центральной Европы (без учета Советской России); присутствовали делегаты от каждой значительной еврейской общины во всем остальном мире.
"Мое посещение бюро конференции в доме общины, — писал корреспондент "Джуиш кроникл", — было особенно продуктивным. Послания с выражением поддержки и поздравлениями шли туда потоком, и мне сказали, что более 300 таких телеграмм уже прибыли, многие от отдельных лиц и организаций, до сих пор относившихся к движению или неприязненно, или незаинтересованно. Делегаты объясняют это сильнейшей еврейской реакцией на британскую политику и сопротивлением ей"[302].
Реакция на конференцию трезвой и, как всегда, дружестенной "Джуиш кроникл" была восторженной. Конференция, говорилось в ней, является "вехой в еврейской истории". И далее:
"К лидеру этой секции, м-ру Жаботинскому, перешло руководство сионизмом, если не Сионистским движением. Д-р Вейцман… уступил гордый пост, который он так долго занимал, смешанному Еврейскому агентству, в оркестре которого он в лучшем случае одна из первых скрипок, но никак не дирижер".
Газета призывала Жаботинского нажать на британское правительство, чтобы оно объявило о своих намерениях в отношении евреев, и напомнить ему, "что если оно не чувствует себя в силах выполнять мандат, то пусть об этом заявит и примет очевидные последствия этого".
За резолюцией конференции о Британии последовало решение об отношениях с Сионистской организацией, возможно еще более значащее для будущего ревизионизма. Важность усиливалась тем фактом, что ее предложил Ричард Лихтгейм, считавшийся "умеренным". Его заявление было ясным и прямым. Ревизионисты, утверждал он, силой обстоятельств уже представляют отдельную организацию, а не часть аморфного "Общего сионизма". Идеология их самостоятельна, они вели сепаратную политическую работу, у них была своя экономическая программа и своя юношеская организация.