"В политических делах, — сказал Лихтгейм, — ревизионисты должны руководствоваться логическими последствиями своей критики". Последствия эти зашли далеко, и Литгейм их перечислил. Ревизионисты не могут больше признавать нынешнее Сионистское правление, сказал он, как судью, решающего, что будет лучше для сионизма. Они уже начали работать над этим и будут продолжать и расширять свою работу, насколько это понадобится. По вопросу "расширенного" Еврейского агентства прогноз ревизионистов оправдался буквально. Сионизму теперь противостоит несионистская "пятидесятка", не существовавшая как организация, не функционировавшая и не предоставившая финансовой помощи, которой от нее ожидали. Она играла роль ширмы, за которой Сионистское правление прятало свои ошибки и бездеятельность. Ревизионисты питали самое глубокое уважение к некоторым отдельным несионистам, согласившимся войти в агентство, и они в самом деле были готовы сотрудничать с ними, если они войдут в правление, и выработать нечто вроде реформы, которая сделала бы возможной настоящую поддержку с этой стороны, не ставя Всемирную сионистскую организацию в глупое и опасное положение, когда зависишь от нескольких человек, ни перед кем не ответственных и не имеющих собственного тыла в стране"[303].
Лондонское правление, возглавляемое Гроссманом, в самом деле уже некоторое время проводило собственную политику. Д-р Юджин Соскин, проживавший в Женеве, сообщал ревизионистскую точку зрения членам постоянной мандатной комиссии — организации, конституционно наблюдавшей за выполнением Великобританией мандата. В самой Британии правление стало выпускать регулярный бюллетень с обзором происходящего и распределяло его среди членов парламента. Критический анализ, которому в бюллетене был подвергнут доклад Шоу, заставил Друммонда Шилса, — продолжавшего мягко настаивать, что у еврейского народа нет оснований для всемирного протеста, — пожаловаться Вейцману. "Пропаганда, которую ведут ревизионисты, — сказал он — производит на членов парламента впечатление, потому что подчеркивает все несправедливости правительства"[304]. Через д-ра Соскина критика достигла и ушей постоянной мандатной комиссии, и вопросы, которые она задала, немало смутили британскую делегацию в Женеве.
Что Сионистское правление было обеспокоено политическими действиями ревизионистов, стало ясно из приветствия конференции ревизионистов в Праге, которое произнес профессор Бродецкий. Он предупредил ревизионистов, чтобы они не увлекались сепаратной политической деятельностью, поскольку это нарушает прерогативы Сионистского правления. Такие действия, сказал он, "могут только обрадовать противников сионизма".
Это было сознательное введение в заблуждение. Бродецкий знал, что противники сионизма в министерстве колоний не только не выражали радости, но были обеспокоены ревизионистской "пропагандой". Шилс не только пожаловался Вейцману. Он упрекал и самого Бродецкого и, когда прочел в его докладе о Пражской конференции изъявление неудовольствия, сделал вывод, что его, Шилса, разговоры "принесли свои плоды"[305].
Коллеги Жаботинского были уверены, что он, хотя и очень огорчился "серией катастроф", в том числе и разрушением демократической структуры Сионистской организации в результате создания смешанного агентства, не станет поднимать на конференции вопрос о выходе. В прошлом году он писал Шехтману: если он увидит, что главные его коллеги будут за сохранение старого курса, "я не буду бороться". Через восемь месяцев, 20 января 1930 года, он написал Якоби: "Я не дам [ревизионистскому] союзу отколоться… Если бы я увидел, что "раскол" [с Сионистской организацией] приведет к утрате большой части союза или кого-то из его основателей, или даже только к пассивности, я предпочел бы покориться. Невозможно начинать строить партию заново — я для этого слишком стар".
Когда событие подступило, он, так сказать, прозондировал рану. С согласия коллег была проведена специальная, хотя и закрытая, сессия конференции для обсуждения решения, и общее согласие, характерное для прежних сессий, сменилось бурным, порой даже злобным раздором. Вступительная речь Жаботинского отражала чрезвычайно удручающие перспективы. Не то чтобы слушатели не знали фактов, но, сжатые в одно выступление, они производили эффект взрыва. Это была беспощадная операция, проведенная с острейшей, режущей логикой, с сдержанной страстностью. Он рассмотрел каждый аспект сложного развившегося кризиса. Процесс отравления британского отношения к ревизионистам, подчеркнул он, оказался успешным.
Как ни сурово было это суждение, Жаботинский не знал, что вся правда еще страшнее, чем его оценка. Только через сорок лет, когда секретные документы министерства колоний стали доступны изучению, выяснилась эта правда. Даже в моменты, когда все сионисты видели британское предательство своих обещаний еврейскому народу, даже когда самые горькие жалобы евреев на британское правительство становились известными, почти полная гармония существовала между отделом колоний и Сионистской организацией по одному вопросу: Жаботинский и ревизионисты
Но хватало и того, что он знал, чтобы убедить его: если ревизионисты придут к власти, их встретит множество препятствий и со стороны правительства, и со стороны многорукой сионистской бюрократии. Однако он не думал, что получить власть в Сионистской организации реально. В конце концов, секция конгресса в любом случае будет против ревизионистов, и даже руководимого ревизионистами правления, и тогда их поддержит пятьдесят процентов несионистского контингента Еврейского агентства.
Да и сами ревизионисты могли просто не согласиться принять руководство Сионистской организацией без ревизии всех договоров с несионистами, которым не должно позволяться участвовать в политических решениях. Возможность согласия несионистов с такой ревизией, конечно же, представлялась сомнительной. Но это не все: трясина, в которую Сионистское правление загнало движение, была глубока. Ни одна нормальная партия не взялась бы ее вычистить. Да и Сионистское движение утратило свой моральный облик в глазах всего мира. Он, Жаботинский, во всяком случае не был готов потратить следующие десять лет на попытки совершить перемены в Сионистской организации. Он отдал бы этому один год и потом стал бы искать другие возможности.
О ревизионизме же он сказал, что конференция открыла массу способных, полных энтузиазма и морально не запятнанных людей, которые вполне могли бы руководить Сионистским движением. В них, и только в них он верил. Положение "не трагичное, но неприятное и тяжелое". Их дело — предъявить факты, которые восстановили бы веру народа в сионизм.
В заключение он бросил вызов. Или мы идем на конгресс, и он принимает ревизионистскую программу, включая "Легион" (т. е. необходимость защищать безопасность еврейской общины еврейскими же военными силами), или мы покидаем организацию.
Лихтгейм, который, как и Гроссман, оппонировал взглядам Жаботинского, не отбросил в принципе возможность раскола; но он напрочь отбросил идею о том, чтобы заявить о расколе заранее. С этим можно подождать, сказал он, до конца Семнадцатого конгресса.
И тут Жаботинский воскликнул: "А если следующий конгресс снова выберет вейцмановское правление, сколько вы будете ждать тогда?" Лихтгейм ответил: "Не бесконечно, но я не хочу объявлять об этом заранее". Он стал объяснять, что ревизионистское движение все еще слишком слабо, а его противники слишком сильны. Если конгресс снова выберет вейцмановское правление, неминуемое разочарование общества станет источником добавочных сил для ревизионистов.
Гроссман был гораздо неистовее. Он обвинил Жаботинского в пораженчестве. "Наша задача не в том, чтобы создавать чистые души и запирать их в отдельной комнате. Мы должны создать большое массовое движение и захватить конгресс". Когда Жаботинский спросил его, как он спросил Лихтгейма, сколько он собирается ждать, тот резко ответил: "Я вам это скажу за два часа до закрытия конгресса".
Хотя общее настроение конференции казалось благоприятным по отношению к Гроссману, реакция рядовых членов партии была не столь ясна. Поэтому сторонники Жаботинского потребовали от него выдвинуть вопрос, который они считали решающим, особенно ввиду все углубляющегося кризиса сионизма. Он же настаивал на отсрочке. Самое важное для него было единство партии. 29 декабря 1930 года он написал в Палестину Аврааму Вайншалу, что отсрочка в самом деле опасна, но раскол был бы еще хуже. Он верил, что время и обстоятельства принесут желанный консенсус и призывал к терпению и жертвам, которые приносил сам — ради того, чтобы, как он выражался, "длинноногие и коротконогие были в одном строю".
В этом столкновении мнений произошло ненужное осложнение:
"географическое" разделение между сторонниками и противниками раскола. В Цюрихе, на Десятом сионистском конгрессе Жаботинский согласился перенести штаб-квартиру всемирного движения из Парижа в Лондон. Все члены правления, жившие тогда в Лондоне и заправлявшие партийными делами — Гроссман, Михаэль Шварцман, Иона Маховер и А. Анджел, — были против раскола. Жаботинский с таким энтузиазмом отнесся к переводу правления в другой город, потому что терпеть не мог организационной работы, к которой был не очень способен, — в то время как Гроссман именно этим славился (не говоря уже о его живом литературном стиле и обильном сотрудничестве в сионистской журналистике и пропаганде). Однако партийная пресса оставалась в Париже — "Рассвет", а с 1929 года и идишистский еженедельник "Дер Найер Вег" ("Новый путь").
Той же весной 1930 года всплыли два события, которые можно расценивать как угрожающие. Д-р Бенджамен Акции, который, как и Артур Кестлер, был в числе венских студентов, очарованных Жаботинским в 1924 году, работал в Париже генеральным секретарем; когда штаб-квартира была перенесена в Лондон, его тоже туда перевели. Против перевода возражал Гроссман, который, как вспоминал позднее Акции, "не хотел в лондонской