ре после того, как Трумпельдор пал в Тель-Хае, так и теперь, в далекой Риге, перед завороженными юношами он воссоздал портрет великого еврейского героя их собственного времени.
После лекции Пропес, преодолев благоговейный трепет, спросил Жаботинского, можно ли, чтобы группа, которую он возглавляет, была названа в честь героя Тель-Хая. Жаботинский, потеплевший от настроя, который здесь царил ("Я не понял, где здешняя молодежь набралась духу, чтобы плыть против течения"), тут же согласился; так появилось на свет первое подразделение организации, которая со временем стала "Бейтаром"* — Брит Йосеф Трумпельдор. Пропес позднее написал: "Тогда я понял, что это был лидер, которого я ожидал всю жизнь".
Но только через два-три дня Жаботинский принял свое судьбоносное решение. Через три года он описал это событие в веселой статье[34]:
"Ненавистникам активистского движения рекомендую особенно ненавидеть рижскую студенческую корпорацию 'Хасмонея '*; от нее пошла вся зараза".
В октябре или в ноябре 1923 года приехал в Ригу человек и прочитал лекцию об активизме. На следующий день "Хасмонея" пригласила его к себе в подвал и там поставила ему вопрос ребром: "А что дальше? Нельзя проповедовать такие взгляды и будоражить молодежь, если ты не намерен призвать взбудораженных к делу: или замолчи, или создай партию". Это звучало логично, а гость их принадлежал к той непопулярной в Израиле категории, которая в логику верит. Далеко за полночь гость и "Хасмонея", стоя, обменялись присягой: закатать рукава и выпрямить руку в сионистском приветствии.
В тот вечер хасмонейцы действительно очаровали его. Когда Жаботинский пел и пил с этими молодыми людьми, юношеское лукавство которых смешивалось с мечтой о еврейском национальном возрождении, он, казалось, на мгновение снова обрел очарование собственной юности итальянского периода.
"Они пели по-латышски и по-немецки, — писал он, — но они поют и еврейские песни на обоих языках. Одна из них мне особенно понравилась: дело в том, что я сам ее для них сочинил, по специальному заказу… Цвета "Хасмонеи" голубой, золотой и белый. Почтенному автору было заказано разъяснить в стихах с сефардскими ударениями, что эти цвета знаменуют. Ответ был в стихах на иврите: три цвета — это три капли крови Маккавеев*, смешавшиеся с кровью их потомков. Лазурь — это небо, высота, горизонт и дерзновенность полета. Белая капля — это капля пота, творящего и созидающего. Она и воздвигает, из срама и разгрома, родину Израиля. А золото — свет солнечного луча, торжествующего победу над ночью".
Однако он добавил от себя еще один цвет, чтобы напомнить им, что они, как Маккавеи, должны быть готовы оказать сопротивление врагу.
"Есть еще один цвет — есть капля, которой доныне мы не знали; на знамени ее нет, она в сердце — и она красная".
В этой веселой встрече с рижской "Хасмонеей" Жаботинский позднее увидел начало активистского движения.
Поскольку первоначальной целью поездки Жаботинского было раздобыть средства для "Рассвета", он и его коллеги по газете сформулировали название политической платформы, для которой они будут искать поддержки. Первая часть называлась "Политическое наступление" и должна была быть изложена в петиции, обращенной к главным державам и к Лиге Наций.
Она требовала облегчить расселение евреев по обе стороны Иордана, признать право еврейского народа на массовую иммиграцию в Палестину, ввести повсюду военное обучение еврейской молодежи и увеличить бюджет поселений на 2 миллиона фунтов стерлингов[35].
Ко времени возвращения в Берлин Жаботинский принял решение. 8 декабря он писал Маховеру: "Поездка не только освежила меня и дала мне крылья… но я еще и возвращаюсь в политику". Д-ру Паулю Диаманту он поясняет: "Я решил вернуться от писания к действию". И прибавляет, что активисты были рассеяны по всему свету, а он попытается сплотить их в организацию. По поводу молодежи он, видимо, еще не готов был сам вступить в движение, но произвел переоценку. В Прибалтике, как он пишет, он нашел "новую молодежь, новую в том смысле, что она тоскует по дисциплине и шлифовке"[36].
Его решение вернуться в политику укрепилось от злобной реакции части сионистской прессы на его путешествие по прибалтийским странам. Эта реакция отразила не только нетерпимость сионистского истеблишмента к любому критическому высказыванию, но, что гораздо серьезнее, бездну, разверзшуюся между тем, что еще вчера было официальной сионистской политикой, и нынешними идеями и настроениями, идущими от руководства к рядовым членам.
Ведь то, что теперь говорил Жаботинский, отвечало не только духу, но, в большей своей части, и букве официальной сионистской политики. Его требование строить поселения в Трансиордании повторяло решение Тринадцатого конгресса. Право свободной еврейской иммиграции в Национальный дом было само собой разумеющимся и часто повторяющимся пунктом азбуки сионизма. Принцип еврейского воинского соединения в Палестине (хотя Вейцман его и отверг) существовал во всех книгах как сионистское требование. Что касается обучения самозащите в диаспоре — то какой еще мог быть способ защитить жизнь и дома евреев?
Но его критика Сионистского правления за то, что оно не выполняет поставленных задач, и предложение поднять общественное мнение и пожаловаться в Лигу Наций на британские урезания Декларации Бальфура — что вполне законно в демократической организации, — были встречены ревом бешенства. Его требования, названные "экстремистскими", были заклеймены за то, что "дают всему миру ложное представление о сионистах, которые якобы хотят покорить палестинских арабов военной силой и таким образом дают нашим врагам оружие против нас"[37].
Его лекции в Прибалтике были охарактеризованы как "кампания против священных основ сионистского движения" и даже, что довольно забавно, как препятствие "прогрессирующему примирению с арабами"[38]. Именно в это время, незадолго до отъезда Жаботинского в Прибалтику, британское правительство консерваторов сбросило коалицию Ллойд Джорджа и, будучи открыто людям, недружелюбно настроенным к сионизму, собиралось нанести Сионистской организации самые тяжелые удары из когда-либо бывших, а также разоблачило фальшивые заявления о прогрессирующем примирении с арабами. За два года перед тем Сэмюэл предложил министру колоний Черчиллю для умиротворения арабов — отвергавших все предыдущие уступки — разрешить им создание Арабского агентства как "противовеса" Еврейскому агентству, основанному согласно статье 4-й мандата. Черчилль эту идею отверг[39]. Теперь, во время поездки Сэмюэла в Лондон летом 1923 года, он возобновил свое предложение, и министерство колоний его приняло.
Арабское агентство, нейтрализующее статью мандата, прямо определившую статус еврейского народа как единого целого и воплотившую самую его суть — воссоздание Еврейского национального дома, фактически свело бы на нет эту цель. Такое агентство получило бы право голоса во всех областях еврейского развития; оно могло бы положить конец хоть сколько-то значительной еврейской иммиграции и строительству поселений — и сделало бы это. Чтобы подчеркнуть особый статус, предполагавшийся для Арабского агентства, британское правительство не стало консультироваться заблаговременно с Сионистской организацией, как, согласно мандату, обязано было сделать: это являлось главной прерогативой организации.
Сионистское правление узнало о предложении, только когда два его члена, Кауэн и Эдер доложили, что на завтраке с Ормсби-Гором (ставшим помощником министра колоний) он сказал им, что правительство, "возможно", предпримет шаги "для успокоения арабов, создав Арабское агентство как противовес Еврейскому". Он нашел нужным присовокупить, что правительство "вероятно, воздержится от формулировки какого бы то ни было отношения к Декларации Бальфура"[40].
Через две недели, 12 октября, правление официально проинформировали о предложении, уже сделанном арабам. Сразу же стало известно, что арабы предложение отвергли. Их представитель Муса Казим-паша заявил, что они совершенно не заинтересованы в подобном статусе и не признают никакого статуса за евреями. Однако значение предложения, сделанного британским правительством, было очень важным, и 7 октября правление признало его нарушением мандата. Кауэн и другие члены правления стали настойчиво требовать созыва Исполнительного комитета.
Леонард Штейн, политический секретарь правления, возражал. Он основывался на том, что дело фактически уже исчерпано. Но его возражение не было принято, и заседание Исполнительного комитета было назначено на конец месяца[41].
Жаботинский дал краткий и сжатый анализ того, что подразумевалось в британском предложении, — которое зачеркнуло бы Декларацию Бальфура, — но отметил, что не менее тревожна реакция официальной сионистской прессы на это предложение. "Она уже старается, — писал он, — затуманить истинную природу этого шага тем, что усматривает в Арабском агентстве, в сущности, только орган национальной автономии арабов. Трудно найти вежливые слова, чтобы охарактеризовать по заслугам такое извращение правды… приманка для арабов заключается совсем не в автономии, т. е. не в праве арабов заведовать своими делами… Приманка должна была заключаться в праве арабов официально и авторитетно вмешиваться в еврейские дела".
Поскольку правление не опубликовало своей официальной реакции, кроме того, что оно созывает собрание Исполнительного комитета, "…для
обсуждения плана, который уже похоронен, — писал он, — будет весьма поучительно проследить, окажется ли и новый ИК на той же высоте умеренности и аккуратности"