Публикация этого коммюнике, безусловно, спасла лейбористское правительство от поражения на выборах в Уайтчепле. Прежнее большинство — 9100 — действительно сократилось до 1100, и это было ясное моральное поражение, но главная цель партии была достигнута[335].
Письмо, которое Вейцман написал Макдональду, добавляет почти юмористическую сноску ко всему эпизоду.
Он попросил премьер-министра в качестве "личного одолжения" предоставить его сыну Малькольму (который был рядовым членом парламента) какую-нибудь официальную должность в связи с предстоящими переговорами. "Он пользуется нашим полным доверием, — писал он, — и нашей искренней любовью и уважением"[336].
Гендерсон, как и следовало ожидать, назначил Малькольма своим личным помощником.
Малькольм ответил на жест Вейцмана, приготовив меморандум (разумеется, конфиденциальный) для членов правительственного комитета, с инструкциями по каждому вопросу, подлежавшему разбору, в том числе и абсурдной статистики, по которым следовало отвергнуть и оспорить аргументы Вейцмана и его коллег против Белой книги[337].
Еврейское общественное мнение продолжало бушевать, и британские парламентарии, его поддерживавшие, тоже были разочарованы. Парламентский корреспондент "Джуиш кроникл" отразил эту реакцию:
"Хилый компромисс Вейцмана с правительством, повторяющий худшую форму секретной дипломатии, представляет разительный контраст с полными и повсеместными протестами еврейского народа. Тактика сионистских лидеров с момента выхода Белой книги рекордна по количеству невероятно грубых ошибок"[338].
Явно стремясь смягчить еврейские протесты, Сионистское правление объявило о созыве Семнадцатого конгресса, который должен был быть созван вскоре после событий 1929 года и уже дважды откладывался, на 24 февраля 1931 года. Но и это оказалось пустым обещанием.
1931–1933. КОНФРОНТАЦИЯ "ДОМА" И ЗА ГРАНИЦЕЙ
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
ПОЧТИ одновременно с выходом Белой книги Жаботинский отправился в запланированное заранее лекционное турне по Восточной Европе. Но приехав в Польшу, он выяснил, что правительство объявило о запрещении его лекций. Он приписал это давлению британского правительства. Какова бы ни была причина, запрет был немедленно снят. Его передвижения и адреса находились под тщательным наблюдением нескольких британских дипломатических представителей. Они посылали подробные отчеты о его выступлениях из Ковно (Литва) и Риги[339].
Из этих отчетов, как и из отчетов обо всех выступлениях Жаботинского во время двухмесячного турне, видно, что он старался рассеять близкую к отчаянию атмосферу, создаваемую Белой книгой среди бедствующих общин Восточной Европы. И, как он это делал всегда в такие трудные времена, он считал своим долгом внушить: "Как сейчас ни плохо, не надо преувеличивать". Он не уклонялся от жесткой критики палестинской администрации. И не притуплял острие своих нападок на официальную сионистскую политику, теперь лежащую в руинах.
По мере его продвижения турне все больше принимало черты избирательной кампании еще и потому, что все ожидали скорого созыва Семнадцатого сионистского конгресса. В этом контексте то, что Жаботинский мог обещать, была перемена политики, резкая и целебная, включающая новый план отношений с мандатными властями. Его воодушевляла реакция публики на призывы о поддержке, и он предвидел, что в Польше резко увеличится количество голосов за его партию. Тем не менее он не верил, что ревизионисты станут достаточно сильны для того, чтобы возглавить правление, и неоднократно разъяснял, что не присоединится к коалиции, возглавляемой другой партией. Ревизионистская политика, которая должна вдохнуть в движение новую жизнь, могла быть доверена только правлению, возглавляемому ревизионистами[340].
И откровенно наслаждаясь поддержкой еврейских общин Восточной Европы, он мучился тревогой из-за событий, разворачивающихся в руководстве ревизионистской партии. За те недели после публикации Белой книги, когда он отсутствовал, Гроссман и его коллеги в Лондоне приняли решение, которому он противился.
Жаботинский уже раньше говорил о не слишком хороших отношениях с Гроссманом после августовского собрания Исполнительного комитета, на котором присутствовали Гроссман и Лихтгейм. Он указал Гроссману, что ему пришлось узнавать о том, что там происходило, из газет и что еще более удивительно, от Соскина из Женевы, которому Гроссман это рассказал[341]. Сам он писал регулярно лично Гроссману, а раньше правлению в Лондоне, сообщая и информацию, и свою точку зрения на вопросы и события. Теперь же, после Белой книги, он, к своему удивлению, узнал, что Гроссман обратился к Сионистскому правлению с новым предложением о сотрудничестве через объединенный Чрезвычайный комитет. По этому поводу Жаботинский напомнил Гроссману, что обстоятельства совершенно изменились за двенадцать месяцев, истекших после того, как Ревизионистское правление сделало такое предложение, отвергнутое правлением. Теперь вместо сотрудничества с сионистским истеблишментом он бы предложил бойкот Исполнительного комитета до тех пор, пока он не опубликует свое несогласие с августовским заявлением Вейцмана о Еврейском государстве. Кроме того, он рассказал Гроссману то, что сам говорил слушателям в Польше: если бы Вейцману и агентству предложили 2000 иммиграционных сертификатов в год и право приобретать ограниченное количество земли в рамках Белой книги, то они, пожалуй, могли бы согласиться даже рассмотреть вопрос о Законодательном совете[342].
Через две недели он прочел в протоколах заседания правления в Лондоне, что оно приняло другое, поразительное решение, включающее сотрудничество с расширенным Еврейским агентством. Ошеломленный Жаботинский немедленно телеграфировал в Лондон, что такое решение не входит в компетенцию правления. И предупредил, чтобы оно не принимало никаких решений, признающих права несионистов[343].
Ему было нелегко, и 20 ноября он излил душу Маховеру. Он объяснил, что не пишет Гроссману потому, что, как ему известно, у Гроссмана много неприятностей с его частным бизнесом, но хочет, чтобы Маховер довел его мнение до всех членов правления. Он указал на те его решения, которые противоречат и рекомендациям партии, и ее традициям.
Точка зрения ревизионистов, настаивал он, должна быть выражена как можно яснее. "Или ликвидация влияния несионистов на политическую роль Еврейского агентства — или же выборы всего агентства общим Сионистским конгрессом, предложенным на одной из наших конференций. В любой формуле должно быть сказано со всей ясностью, что люди, которые не были избраны на конгрессе или на международной конференции не будут признаны нами политически".
Он продолжал:
"Прошу правление со всей серьезностью рассмотреть мои требования. Прежде всего — это решения конференции. Во вторых, некрасиво изменять политику в отсутствие одного из активных членов правления и делать это, когда ему приходится ездить черт знает куда, чтобы собрать деньги на уплату счетов правления, и потому он не может принять участия в его решениях. Меня очень обеспокоила тактика правления по отношению к Белой книге: предложение создать "Объединенный чрезвычайный комитет" — в то время, когда уже слишком поздно, чтобы спасти что бы то ни было, и требование созвать Исполнительный комитет, хотя состав и отвратность этого учреждения так хорошо нам всем известны.
Иногда меня посещает неприятное воспоминание — да простит меня Бог! — как я приехал в Соединенные Штаты собирать деньги для "Керен а-Йесод" и как, когда я вернулся в Лондон, меня встретила Белая книга Черчилля и ситуация, когда ничего нельзя было сделать, кроме как подписаться под грубыми просчетами моих коллег. Мне кажется, что в отсутствие члена правления долг его коллег быть вдвойне внимательными к его идеологическим чувствам. Так фактически я себя и веду. Я всюду кричу о том, что мы требуем передать "власть" нам, хотя, как вам известно, я этого не хочу".
Тут Жаботинский явно понял, какой серьезной критике он подвергает своих коллег, и сразу же прибавил: "Пожалуйста, не показывайте больше никому это последнее замечание. Я хотел только, чтобы вы поняли мое настроение — очень горькое, много хуже, чем я описал". Его долгая дружба с Маховером, начавшаяся еще в российские годы, никогда не страдала от различия мнений.
Настроение во время долгой и трудной поездки по Восточной Европе могло только ухудшаться, если вспомнить, что, словно в насмешку, он сам был ответствен за то, что административную власть передали как раз противникам его политики по отношению к Сионистской организации: Гроссману, Маховеру, Шварцману и Анджелу. Правда, они, как и Парижская группа, были избраны Конференцией, но он все же согласился на перевод штаб-квартиры движения в Лондон. Всем в то время было ясно, что это не только проявление веры в Гроссмановские организационные способности, но и уверенность, что Гроссман будет проводить политику, о которой договорились на партийной конференции. Жаботинский позднее говорил — даже Гроссману, — что предпочел бы, чтобы штаб-квартира возвратилась в Париж. Гроссман, однако, хотя и не мог сосредоточиться на партийных делах (из-за тревоги за свой бизнес), не обратил внимания на этот намек.
Вскоре после возвращения Жаботинского в Париж стало ясно, что Гроссман, в отличие от Жаботинского, не собирается идти на компромиссы или примирение по главным политическим вопросам. Жаботинский как президент настаивал на своем праве поставить вопрос об отношениях с Сионистской организацией на повестку дня следующего заседания Всемирного правления. Теперь же, впервые, он открыто сказал, что, если компромисс невозможен, он готов к расколу в партии.