Но не сам ли конгресс, отложив резолюцию о конечной цели, создал ту ситуацию, которая предвиделась в Булонском соглашении и в соответствии с которой члены Ревизионистского правления были обязаны предложить раскол на следующей партийной конференции?
Мнения разделились. Можно было возразить, что технически прямого "отвержения" резолюции конгрессом не было, — ее, можно сказать, просто отложили. Жаботинский думал иначе и предлагал принять Булонское соглашение, но сообщил об этом только в личном письме Гроссману (от 6 сентября). Когда Гроссман не согласился, Жаботинский настойчивости не проявил. Конечно, ему не слишком хотелось затевать дебаты, которые затуманили бы главный вопрос о расколе. Таким образом согласованная стратегия, поставившая конгресс пределом для решения вопроса о выходе из партии, отменилась этими событиями, и Жаботинский и все движение снова оказались там, где они были перед Булонским соглашением.
Остро переживая все более резкий тон писем Гроссмана и лондонских решений, Жаботинский пришел к мысли, что если он уйдет со сцены, напряженность ослабеет. Через несколько дней после конгресса он информировал лондонскую штаб-квартиру, что "берет отпуск" до следующей Всемирной партийной конференции, которая должна была состояться в декабре. Как он объяснял в письме к Якоби от 22 июля, ему нужно было отдохнуть, и, вероятно, он чувствовал, что освободившись от ежедневного нажима, сможет найти формулу для сохранения единства. В конце июля он, Аня, Эри и его старый друг Поляков уехали в Эльзас.
Вскоре он был вовлечен в злосчастную переписку с Лихтгеймом, нанесшим ему "жестокий удар" сообщением, что он уходит из движения. Жаботинский уговаривал его не совершать поспешного "необратимого" шага, ибо во всяком случае, если он, Жаботинский, не сумеет найти формулу примирения, он сам уйдет в отставку и оставит руководство на Лихтгейма и Гроссмана. Письмо Лихтгейма показалось ему возможным предвестием "начала конца его общественной работы". Он продолжал в очень личном, даже просительном тоне:
"Я надеялся, что такие друзья, как Вы и Гроссман, к чьим взглядам я приноравливался несмотря на мою политическую и личную совесть, теперь [в свою очередь] предоставят мне несколько лет доверия и пойдут за мной, поглядеть, правилен ли мой путь" (17 августа 1931).
Лихтгейм, однако, просьбу отверг, отрицая даже явную истину слов Жаботинского. Тут появилась новая угроза — из Палестины, от Розова: он уйдет из движения, если оно будет настаивать на независимости. Розову он тоже высказал свою обиду на коллег, которые не хотят вести себя с ним, как он сам вел себя с ними, и снова"…окажите мне доверие на три-четыре года" (24 августа).
Отпуск продлился недолго. Вопреки его надеждам, атмосфера стала еще невыносимей. Лондонское правление даже опубликовало циркуляр, обращенный ко всему ревизионистскому движению, критикуя и руководство "Бейтара", и самого Жаботинского. Уже 17 августа он написал правлению и подтвердил это в телеграмме Гроссману, что после консультаций с парижскими коллегами он решил сократить свой отпуск и продолжает оставаться президентом Всемирного союза. В письме от 6 сентября он информировал Гроссмана, что делает это, "чтобы избежать перерождения дебатов об отношениях с Сионистской организацией в раздор и раскол". Он сожалел, что они проводятся в таком духе, включая "предложение поторопиться с расколом, чтобы некоторые люди и группы покинули союз, — без следа того, чтобы кто-нибудь старался противостоять такому разрушительному заблуждению". Поэтому он рассматривает как "обязанность президента принять участие во всем и напомнить всем, кого это касается, что цель нынешних дебатов — добиться единства. Но единства, — добавил он, — нельзя ожидать при нынешнем положении вещей". И написал другим членам Лондонского правления и Розову, призывая найти формулу компромисса.
Переписка такого рода не могла продолжаться долго. Через три недели, по общему согласию, Всемирное правление снова собрало 28–29 сентября "Дом на полдороге" во Франции, в Кале. Шехтман вспоминает, что дискуссия, в которой он принял участие и о которой нет существенных следов, была "как в Булони, напряженной, а иногда и желчной. Не раз казалось, что соглашение так и не будет достигнуто"[393]. Однако в конце официальное коммюнике сообщило, что "достигнуто было полное единодушие по всем важным вопросам".
Казалось, что Жаботинскому снова удалось достигнуть соглашения, на этот раз компромиссным предложением, чтобы на предстоящем Всемирном конгрессе ревизионистов члены правления предложили гомогенный Союз сионистов-ревизионистов, которые "примут программу союза и подчинятся союзной дисциплине". Они могут не приобретать шекель у Сионистской организации, и тогда они перестанут быть членами Всемирной сионистской организации. В свою очередь Жаботинский и его сторонники согласились, что больше не будет разговоров о создании новой, независимой Сионистской организации.
ГЛАВА ВОСЬМИДЕСЯТАЯ
НЕСМОТРЯ на то что лейбористским лидерам удалось отменить ревизионистскую резолюцию о Еврейском государстве, несмотря на то что им удалось занять командные посты в новом и слабом правлении — два члена из шести, в первые дни и недели после конгресса у них были основания для беспокойства. Во-первых, чувство вины. Оно наверняка мучило лидеров "Ахдут а-Авода" Кацнельсона, Бен-Гуриона и Голомба, которые, что ни говори, дезертировали с поля боя за воплощение главного идеала сионизма и демонстративно объединились с лидером, который объявил об отказе от этой цели. Конечно, для людей, которые за десять лет перед тем были в первых рядах борьбы за эту цель, такой поступок означал самопредательство. Постоянные нападки Жаботинского на их новую позицию обостряли их чувство вины и усиливали ненависть, которую они к нему чувствовали. Кроме того, они не могли не понимать, что главным событием после 1929 года стало то, что электорат ревизионистов значительно вырос. Это проявилось и в новой волне, которая поднялась и не собиралась опадать. Не могли не замечать Бен-Гурион и его коллеги громадной популярности Жаботинского среди американцев и совпадения их взглядов[394]. Умно составленная телеграмма Голомба действительно спугнула американцев, но тактика такого рода не всегда могла быть успешной.
Поэтому нельзя считать случайным, что после Семнадцатого конгресса кампания против ревизионистов в Палестине развернулась еще шире. Новостью стало усиление уже проводившейся операции, направленной сломить сопротивление со стороны ревизионистов лейбористской гегемонии в экономической области.
9 сентября 1930 года Жаботинский написал официальное письмо руководству Гистадрута от имени правления Всемирной ревизионистской организации. Центральной ее темой было требование "специального контракта" между рабочими и предпринимателями, по которому нейтральная биржа труда обеспечивала равные возможности для всех рабочих, — предложение, полностью отрицающее практику и цели политики Гистадрута.
Но обращение Жаботинского не ограничивалось принципиальной постановкой вопроса. Он прямо обвинил руководство Гистадрута в активной враждебности и дискриминации рабочих, являющихся членами "Бейтара" и ревизионистских движений. Они предпочли бы, писал он, единый тред-юнион для всех рабочих, но если Гистадрут (как профсоюз) не готов действовать вне своего партийного политического характера и хочет сохранять свою твердую оппозицию открытию нейтральной биржи труда, создание второй профсоюзной организации (подобно той, которая существует в Германии и в других странах) надо будет сделать национальной задачей. Поэтому он предлагает прямые переговоры между Гистадрутом и Всемирной ревизионистской организацией в надежде добиться договоренности и мира в отношениях с рабочими. В переговорах ревизионисты заявят свое требование гарантировать:
а) беспартийный характер рабочих организаций, учреждений и должностных лиц;
б) беспартийный характер каждой газеты, издаваемой Гистадрутом или получающей поддержку из его фонда, или пользующейся привилегиями благодаря влиянию Гистадрута[395].
Газета "Давар" всегда считалась не только проводником политических взглядов лейбористской партии, но и поставщиком демонстративно односторонних и искажающих сообщений и самых яростных нападок на ревизионистов и "Бейтар".
Письмо Жаботинского кажется почти отчаянной арьергардной попыткой положить конец все ухудшающимся отношениям внутри Гистадрута. Полностью контролируя Гистадрут и почти монопольно пользуясь субсидиями из сионистских фондов, лейбористские лидеры держали в руках самое эффективное оружие в борьбе за гегемонию в национальной экономике — контроль над правом на работу. Эта часть мечты о диктатуре большевистского стиля и контроле над жизнью рабочих, изложенная Бен-Гурионом за десять лет перед тем, была реализована. Однако не без сопротивления со стороны политически сознательных последователей Жаботинского.
Использование насилия у лейбористов не было результатом локальных событий и огорчений. Оно коренилось в марксистской идеологии и хотя не имело всеобщей поддержки в движении, долго оставалось рассчитанной политикой большинства гистадрутовских руководителей в борьбе за еврейских рабочих. Оно было применено по отношению к еврейским фермерам, использовавшим арабских рабочих, а иногда и против самих арабских рабочих. Но в 1923 году лейбористские руководители приказывали осуществлять насилие или санкционировали его уже и против еврейских религиозных рабочих, членов партии "Мизрахи", которые получали работу под эгидой их собственных маленьких профсоюзов. Некоторые из "мизрахистов" были ранены, здания, которые они строили, разрушались. Они не сдавались, и в конце концов после вмешательства некоторых беспартийных гистадрутовским лидерам пришлось признать себя побежденными. Союз "Мизрахи" был признан и впоследствии добился договоренности с Гистадрутом по вопросу о распределении работы. Затем в 1929 году произошло заранее запланированное чисто политическое нападение сотни лейбористов "Асефат а-Нивхарим" на двенадцать ревизионистов, включая Жаботинского, за то, что те осмелились возражать против плана смешанного Еврейского агентства.