Серый. Но серый был цветом немецких или каких-то там еще коммунистов. Синий был цветом очень противной венгерской организации.
Если цвет так трагичен, — продолжал Жаботинский, — то мы в хорошей компании. Что ж они забыли, что у нацистов только рубашки коричневые, а флаг их — флаг-то важнее всего — флаг у них красный, красный, как у социал-демократов и как у коммунистов, и как у наших партий "левого крыла" в Эрец-Исраэль"[400].
С течением времени список грехов увеличился. Выкопана была "утка" 1929 года — будто шествие молодежи к Западной стене спровоцировало арабские беспорядки и что это было шествие бейтаровцев. И что в Еврейском университете была устроена демонстрация против открытия Норманом Бентвичем кафедры "Мир"; и демонстрация против Драммонда Шилса, который считался одним из отцов пасфилдовской Белой книги и ее политики; и демонстрация против переписи населения, назначенной администрацией для того, чтобы вымостить путь к выборам в проектируемую законодательную ассамблею. Все эти шумные политические протесты были действительно устроены независимой группой молодых ревизионистов. Теперь и они попали в "отверженные", вместе с Жаботинским и старшими ревизионистами[401].
Вероятно, наименее заметным, но зато наиболее долгодействующим каналом демонизации была школа. В добавление к собственным социальным службам Гистадрут основал отдельную сеть школ. Формальным оправданием этого являлось существование сети религиозных школ, где, кроме обычных предметов, дети изучали еврейские религиозные обычаи и вводились в сокровищницу еврейского вероучения, чего обычная школа касалась только слегка.
Школы лейбористов учили социализму; ученики должны были проникнуться сознанием святости и высокого достоинства труда, а также справедливости эгалитарного подхода к жизни и обществу.
Но существовала еще одна, добавочная, конечно же, неизбежная школа. Рабочие школы "должны были рассматриваться как элемент, обеспечивающий постоянное существование рабочего движения в его разных формах. "Дети с раннего возраста должны были жить той жизнью, которая им предстояла. Дети должны были стать "рассадой общества"[402].
Поэтому "в школе все больше и больше внимания уделялось объяснению настоящего времени", особенно в старших классах. Сначала это делалось несистематично, просто учителя иногда что-нибудь рассказывали. Постепенно школы, одна за другой, стали вводить специальный час для "вопросов и ответов о современных делах"[403].
Один из ведущих педагогов того времени, С.Б. Кацнельсон (не Берл), дал этому логическое обоснование. Образование, пояснил он, предполагает направление. "Поскольку ребенок впитывает влияния из общества, он живет жизнью общества, в котором живет, разделяя его политическую жизнь. Так, в Эрец-Исраэль, где атмосфера насыщена политикой, невозможно избежать внесения политики в класс, несмотря на то что давать политическое образование — нелегкое дело"[404].
Другой педагог, объясняя специфические вопросы сегодняшнего дня, рассказывал, например, как надо проводить забастовки, какова мощь Гистадрута и каковы доводы работодателя[405].
Правда, дети родителей-социалистов и без школьной идеологической обработки подпадали под это единственное влияние. В тот бурный период, "пропитанный политикой", одной из основных аксиом, прививаемых детям, была вполне тоталитарная: "Лейбористы — хорошо, Жаботинский (и ревизионисты и бейтаровцы) — плохо". Киббуцы, где безраздельно царствовал "Давар", были герметически закрыты для всякого другого влияния.
Социалистическое образование в городах мало чем отличалось. Дети родителей-социалистов, у которых все друзья и одноклассники были сформированы по одному шаблону, не имели другой меры вещей; в школе учителя тоже все подтверждали, и это накладывало печать непогрешимости на все "факты жизни", выученные дома. Если же дети проявляли любопытство по поводу событий, описание которых могло намекнуть им на правду о Жаботинском и его движении, то они обычно встречались с уклончивостью или неправдой[406].
Окоченевшие последствия этой полученной в юности идеологической обработки сказывались еще долго. Последующая история еврейской общины в подмандатной Палестине периода Еврейского государства сильно запачкана этой традиционной ненавистью.
Лидеры Гистадрута не сделали необходимых выводов из результатов кфар-сабского эпизода. Их цель не была достигнута. Из их действий явствовало: они продолжают верить, что насилие и запугивание помогут им справиться с ревизионистами и с их растущей силой в стране, — хотя она и была меньше их собственной. (Рабочие ревизионисты и бейтаровцы в то время составляли одну восьмую всей рабочей силы в стране)[407]. Кфар-сабская история в последующие годы снова и снова повторялась в разных деревнях. И каждый раз вмешательство или арбитраж муниципальных властей кончались оправданием ревизионистов и бейтаровцев, чье право на работу каждый раз подтверждалось. Когда дошло до Тель-Авива, где пикеты Гистадрута разбивали бейтаровцам головы и разрушили стены двух строящихся зданий, спор кончился еще более эффектно: была основана муниципальная нейтральная биржа и записана в документе обязанность разделять работу между Гистадрутом и организацией ревизионистов и бейтаровцев. Но и эти поражения не смутили гистадрутовских лидеров. Казалось, что их постигло то, что впоследствии один из них, сопротивлявшийся насилию Берл Кацнельсон, назвал "опьянение насилием".
Жаботинский следил за событиями с нарастающей тревогой. Он набросал краткий прогноз их развития в статье под названием "Право кулака в Эрец-Исраэль".
"В одной из палестинских колоний произошел недавно ряд столкновений между рабочими из Гистадрута и рабочими, не принадлежащими к Гистадруту. Случайно на этот раз последние оказались не ревизионисты, а мизрахи… Драки эти были только симптомом одного глубокого и органического зла, которое грозит отравить все внутренние отношения ишува; это зло есть практика кулачного права. Чем дальше, тем чаще она применяется и всегда с одной и той же стороны: "слева". Избиения происходят в поле, на улице или в собрании "Асефат а-Нивхарим"; и всегда при благоразумном соотношении сил, выгодном для нападающих, — от двух до десяти на одного. На рынке еврейского труда это явление приводит к тому, что рабочего, не принадлежащего к "левому" лагерю чуть ли не морят голодом… Если же он устроится на работу помимо Гистадрута, то на сцену появляются богатыри в соответствующей пропорции от двух до десяти на одного и "снимают" еретика. Жаловаться некуда; нейтральных бюро труда нет, органов арбитража тоже. Нет, конечно, никакого сомнения, что долго этот порядок вещей не продержится. В ишуве и в диаспоре нарастает глубокое раздражение против "классового" хулиганства. Несколько лет назад считалось в Палестине богохульством сказать, что Гистадрут стал злокачественной опухолью на теле ишува; теперь это у многих уже ходячая формула…. Классовый Гистадрут должен быть сломан; это произойдет очень медленно, очень постепенно, но другого пути нет[408].
Но Гистадрут не отступился. Потеря престижа во всей еврейской общине, казалось, только подстрекнула его к еще более откровенным операциям. Он открыл в Иерусалиме новый "фронт". Он объявил первую в промышленности забастовку — на маленькой бисквитной фабрике некоего Яакова Фрумина. Все тридцать с чем-то рабочих фабрики были членами Гистадрута, и когда Фрумин взял на работу девушку, которая была членом ревизионистского "Бейтара", они отложили свои орудия производства и потребовали, чтобы девушка была уволена. Фрумин отказался подчиниться принуждению и предложил арбитраж. Арбитраж был отвергнут. Тогда он вызвал полицию, которая очистила фабрику. Когда Фрумин вновь предложил арбитраж и его отвергли снова, то после двухнедельных переговоров Фрумин попросил ревизионистско-бейтаровскую организацию прислать ему замену. При сложившихся обстоятельствах у них не было причин для отказа. Когда первая группа рабочих направилась на фабрику, она была встречена градом камней из засады. Некоторых увезли в госпиталь, а некоторых гистадрутовцев, участников атаки, — в тюрьму и отдали под суд. Они заявили, что бейтаровцы украли их хлеб с маслом; Гистадрут выпустил заявление, что "реакционные ревизионисты", рука об руку с "черной буржуазией" (в лице м-ра Фрумина), вели кампанию, чтобы "подорвать самое существование Гистадрута".
На этот раз они пошли еще дальше. Они объявили бойкот фабрике Фрумина, которая, как и вся юная еврейская промышленность, еще боролась за точку опоры и старалась создать рынок для экспорта. Разгневанные упорством Фрумина они раздумывали и спорили, как бы вообще лишить Фрумина его бизнеса; проектировалось создание другой бисквитной фабрики, которая бы конкурировала с Фруминым. В конце концов решено было отказаться от этой затеи[409].
Через четыре месяца, в течение которых ревизионисты и бейтаровцы продолжали работать, стало ясно, что вся община, за исключением Гистадрута, не поверила, что бейтаровцы и ревизионисты нарушили законную забастовку и что насилие было законной мерой. Тогда вожди Гистадрута прекратили конфликт и подписали с Фруминым соглашение, по которому рабочие-гистадрутовцы возвращались на работу, но Фрумин прибавит к их числу десять членов Союза ревизионистов и "Бейтара". Более того, при каждом следующем увеличении рабочей силы Фрумин получал право нанимать 20 % нечленов Гистадрута. Таким образом, вместо того чтобы потерпеть одного бейтаровского рабочего, Гистадруту пришлось соглашаться на одиннадцать и на дальнейшее увеличение этой цифры.