На ранних этапах Фруминского конфликта Жаботинский опубликовал две большие статьи, в которых изложил свои доводы против политики классовой борьбы, проводимой Гистадрутом и говорил о необходимости национального подхода в трудовых отношениях, в том числе о замене забастовок обязательным арбитражем и также — ввиду неоспоримого партийно-политического характера Гистадрута — о создании других, нейтральных, бирж труда. В одной статье, под названием "Красная свастика", он предупреждал от эскалации насилия среди рабочих и от монополии на рынке труда, которой лейбористская партия обладает через Гистадрут. Он также обратился с предупреждением к "буржуям" — предпринимателям, что если они не предпримут шагов против насилия, то и на их головы обрушатся удары.
В другой статье он подчеркнул, что правила, сформулированные в нормальных обстоятельствах, в ненормальных ситуациях становятся нелепыми.
Например, предложение Законодательной ассамблеи для Палестины должно быть отвергнуто, потому что большая часть населения еще должна быть абсорбирована. (Это был единственный принятый во всем мире принцип и raison d etre [смысл] мандата.) Вот почему еврейское большинство стремилось к восстановлению отвергнутого принципа в производственных отношениях; вот почему расточительные забастовки (так
же, как локауты) должны быть запрещены законом и управлять производственными отношениями должен арбитраж.
Однако он начал свою статью энергичным ответом на обвинение, что его конфликт с лейбористами является результатом желания "сломить" Гистадрут.
"Никто не хочет сломить организацию еврейских рабочих. Боже сохрани. Рабочие должны быть организованы. Хочется сломить только претензию на монополию. Это правда. Да — сломить".
К несчастью, он так и назвал статью "Кен, лишбор" ("Да, сломить")[410], и тут на него сразу обрушилась вся лейбористская пресса и пропагандисты: это и было явное доказательство, что Жаботинский советует "сломить Гистадрут". Как справедливо пишет историк Анита Шапира[411], "немногие, если вообще они были, члены Гистадрута и во всяком случае только постоянные читатели Жаботинского в польской Haint или в палестинской "Доар а-Йом" читают то, что он написал, но "Да, сломить" было легко произнести и легко понять. Ненависть к Жаботинскому, таким образом внушавшаяся молодым членам партии лейбористов, значительно углубилась.
Через несколько дней после того, как он подписал соглашение с Фруминым и, конечно, страдал от своего поражения, Бен-Гурион выступил в печати с самыми яростными нападками на Жаботинского и ревизионистов (18 февраля 1933 года). Это был прозрачный призыв к насилию. К этому времени он уже совершенно произвольно соединял имена Жаботинского и Гитлера (который только что стал канцлером Германии и уже начал кампанию унижения, бойкота и насилия против евреев).
"Я хочу, чтобы вы знали, что нарушение забастовки у Фрумина и в Петах-Тикве [гда уже была объявлена новая забастовка по обычному образцу] не случайные, мимолетные эпизоды. Перед нами жесткое и опасное соперничество. Это соперничество не ограничивается территорией Палестины — оно распространяется по всему миру. То, что произошло в Германии… дешевый демагог, над которым вначале смеялись и чей приход к власти рассматривается во всем мире как культурное и моральное унижение Германии, добился успеха лживой пропагандой, обращенной ко всем классам — рабочим, крестьянам, богачам, чем завоевал сердца миллионов немцев… не будем пренебрегать опасностью гитлеризма для еврейской общины. У Гитлера, как и у московских коммунистов, есть своя Евсекция[412]. И они не удовлетворятся нарушением забастовок. Они не остановятся перед кровопролитием и убийствами, как мы это видим в Германии".
Он сослался на поджог рейхстага, который нацисты использовали для оправдания террористических актов против "марксистов"… так же и действия в Петах-Тикве, сказал Бен-Гурион (не смущаясь, утверждавший, что именно бейтаровцы били членов Гистадрута), были только провокацией.
Это не все. Далее Бен-Гурион выдал историю о том, как Жаботинский приехал с визитом в Германию после того, как Гитлер пришел к власти, и под охраной бейтаровцев, одетых в нацистскую униформу, всячески ругал марксизм в Сионистском движении. "Владимир Гитлер, — заявил Бен-Гурион, — хорошо знал, что в германской столице это политическая провокация против большинства германских сионистов, и он сделал то, что сделал, с предварительным расчетом".
Жаботинский посетил Германию вскоре после прихода Гитлера к власти. Это посещение было запланировано заранее. В Германии еще действовали сионистские группы, и посланцы Сионистской организации еще свободно посещали эту страну. В своей речи Жаботинский не сказал ни одного слова ни о марксизме, ни о сионистах. В основном речь была посвящена сионистской политике по отношению к Германии.
Но и это было не все. Бен-Гурион выкопал план Жаботинского предупредить погромы петлюровской армии на Украине в начале двадцатых годов. "Я не буду удивлен, если человек, который в дни погромов на Украине стал союзником Петлюры, завтра станет союзником Гитлера".
Далее он рассказал слушателям, что "гитлеристская евсекция" имеет целью кровопролитие, и "необузданная пропаганда Жаботинского требует беспорядков в стране".
Под конец он заявил, что конфликт не ограничивается Палестиной. Ревизионисты "хотят закрыть страну для 'халуцианской" иммиграции и давать сертификаты только штрейкбрехерам"[413]. И тут Бен-Гурион раскрыл мотивы своей длинной речи: "Мы находимся на пороге решающего состязания на выборах в предстоящий конгресс"[414].
Надо иметь в виду, что, произнося свою подстрекательскую речь, Бен-Гурион вел еще одну борьбу в самой лейбористской партии — против некоторых своих современников. Берл Кацнельсон и некоторые другие постоянно требовали прекратить насилие, признать право ревизионистов на работу и гарантировать создание нейтральной биржи труда. Соглашаясь распространять ненависть к Жаботинскому, Кацнельсон отказывался демонизировать его последователей, которые, в конце концов, "тоже рабочие". Борясь с этими идеями, Бен-Гурион заключил союз с более молодыми лидерами местных союзных объединений — в основном социалистами-иммигрантами послевоенного периода, так называемой Третьей алией из Восточной Европы. Они отличались верой во влияние официального насилия и демонизацией политических оппонентов, как практиковалось большевистским социалистическим режимом в Советской России. Эти люди и были "аудиторией", на которую был нацелен доклад Бен-Гуриона. Они не только воспринимали те образы, которые он рисовал перед ними; эти образы стимулировали их на развитие кампании насилия, которая очевидно и была ближайшей целью Бен-Гуриона.
Противоречивые взгляды на организованное насилие были вынесены как главный вопрос для обсуждения на правлении Гистадрута вскоре после того, как было подписано соглашение с Фруминым, но конфликт в Петах Тикве находился в зените. Дебаты продолжались два дня. Много голосов было услышано, но доминировали голоса Бен-Гуриона и Берла Кацнельсона. Кацнельсон предложил формулу, которая могла бы положить конец конфликту, которая могла бы даже предотвратить его возрождение. Он был за переговоры с "Бейтаром", за нейтральную биржу труда, словом, он был готов положить конец монополии Гистадрута на рынке труда. Он даже выразил мнение, что надо обсудить вопрос об обязательном национальном арбитраже (предложенном Жаботинским)[415].
Это действительно положило бы конец конфликту — но усилило бы ревизионистов и бейтаровский союз и сделало бы трудной, если не невозможной, ту пропаганду против ревизионизма и Жаботинского, которую партия лейбористов распространяла в Палестине и за ее пределами. Бен-Гурион продолжал яростно обличать ревизионистов (хотя никогда более не достигал высот своего публичного выступления) и заодно воинственно ораторствовал и против всех этих "фашистов" — фермеров, застройщиков, мануфактурщиков, — предоставляющих работу ревизионистам и бейтаровцам; было ясно, что он на стороне насилия. Он сделал одну оговорку: право на насилие не дано всем; оно должно "контролироваться", т. е. подчиняться решениям высшей власти в Гистадруте — Исполнительному комитету. Из произнесенных речей стало ясно, что большинство Исполнительного комитета его поддерживает. И в самом деле, единственным решением, принятым на этой сессии, было решение о продолжении забастовки в Петах-Тикве[416].
В последующие дни Бен-Гурион произносил речи в киббуцах вокруг Петах-Тиквы; ежедневные нападения на бейтаровцев продолжались; на седьмой день Пасхи (17 апреля 1933 года) здания, построенные рабочими-ревизионистами и бейтаровцами, были разрушены. Их профсоюз издал заявление, где рассказывалась история конфликта в Петах-Тикве и сообщалось, что Союз, так же как муниципальные власти Петах-Тиквы и союз фермеров, неоднократно обращались в Еврейское агентство и "Ваад Леуми" с просьбой вмешаться, чтобы остановить насилие. Ни одна из этих организаций не ответила. Поэтому Союз теперь принял решение ответить на силу силой и призывает добровольцев со всей страны поддержать его членов в Петах-Тикве.
И тогда Еврейское агентство и "Ваад Леуми" решили вмешаться. Они назначили независимого арбитра. В результате достигнутого соглашения, подписанного 5 мая 1933 года, признавался профсоюз рабочих-ревизионистов и бейтаровцев, а также право работодателей предоставлять работу его членам. Короче говоря, это было еще одно оправдание и победа рабочих-ревизионистов и бейтаровцев[417].
Однако в то же время произошло событие, которое, по словам Аниты Шапира, "открыло новую страницу в истории насилия, практиковавшегося лейбористским движением в стране". На седьмой день Пасхи (17 апреля 1933 года) у движения Бейтар происходил слет в Тель-Авиве. В заключение его участники в возрасте от восьми до восемнадцати лет устроили шествие по улице Алленби. Согласно инструкциям полиции, они были разбиты на возрастные группы и следовали на расстоянии 200 метров одна за другой, впереди восемнадцатилетние, последние — восьмилетние. Когда первые несколько групп поравнялись со зданием гистадрутовского страхового фонда, оттуда вышли молодые люди и стали раздавать листовки, призывающие юн