Об этом только шепчутся, а говорят открыто о мусульманском конгрессе (в Иерусалиме). Мы все знаем, что это было не блестящее событие, что наиболее авторитетные представители ислама на нем не присутствовали. Но важно не то, что знаем мы, сидящие в этом зале, или в Европе и Америке. Важно то впечатление, которое это произвело на миллионы людей на базарах — от Каира до Басры. Ахмеды ничего не знают о статистике представительства. Они не знают, что происходит тут, в Иерусалиме. Они знают только, что организовывается панисламистское движение против Европы и против ее ответвлений — против евреев в Эрец Исраэль.
Сколько в мире городов управляется по принципам ислама? Есть Дамаск, Каир и Мекка. Но это не Дамаск, не Каир и не Мекка, а кто-то другой дал разрешение избрать Иерусалим для провозглашения этих лозунгов. И снова на базарах шелестит: "Ага, теперь мы понимаем"[421].
Публикация фальшивой версии варшавской речи Жаботинского немедленно вызвала открытое осуждение Жаботинского сионистским истеблишментом. Профессор Бродецкий, Давид Эдер и Авигдор Гольдсмит (из правления Еврейского агентства) — все они написали письма в "Таймс". Каждый без возражений соглашался с аккуратностью сообщения, а Жаботинского обвинял в безответственности. Разумеется, основное содержание версии "Таймс" разошлось по всему миру, прежде всего, конечно, по всем углам Британской империи. И у министерства колоний, и у Еврейского агентства был полный текст речи, и они могли ясно видеть, насколько фальшиво сообщение "Таймс". Они также читали письмо Жаботинского в "Таймс". Однако министерство колоний хранило молчание — как и лидеры Еврейского агентства[422].
В своем послании партийной конференции в Палестине Жаботинский еще подробнее, чем в варшавской речи, рассказал об угасании его долгой веры, когда он твердил (а это и лежало в основе его конфликта с Вейцманом), что разворачивание британской государственной антисионистской политики может быть ограничено и пресечено просвещенным британским общественным мнением. В течение многих лет неумение Вейцмана сопротивляться систематическому урезанию британских обязательств по мандату облегчило для Лондона переход к позиции поддержки господства арабов в Палестине — защищенного формальным британским владычеством. В конце концов, это и было главным в предложении немедленно создать законодательный совет. Волей-неволей по вопросу о сионизме вес общественного мнения в Британии снизился; это отразилось и в прессе, и в парламенте. К тому же события на Семнадцатом сионистском конгрессе убедили среднего британского гражданина в том, что сионисты согласились с британской политикой. Если они сами заявили, что отказываются от стремлений еврейского большинства и, следовательно, от еврейского государства в Палестине, то для среднего и даже дружелюбного нееврейского мышления это означало, что евреи принимают статус национального меньшинства. Что же оставалось от надежды повлиять на британское общественное мнение, которое может, как прежде, благожелательно отнестись к стремлению создать Еврейское государство?
Жаботинский никогда не отрицал аксиомы, что "политика — искусство возможного". Возможное же, по его представлению, при каждом уравнении сил, было включение таких факторов, как способности, ресурсы и мотивация еврейского народа.
Вот тут и находятся психологические корни его конфликта с Вейцманом. Во время мировой войны Вейцман был захвачен мыслью о еврейском влиянии и потенциальной политической силе, но после войны эта мысль постепенно гасла и окончательно погасла к 1922 году[423].
После войны все большее и большее значение в политике Вейцмана играла дихотомия его мировоззрения — конфликт между сионистским лидером и британским гражданином. Он откровенно изложил эту дилемму в письме, которое написал Черчиллю осенью 1921 года[424]. И о том, какое действие оказывает эта дихотомия на его поведение, он написал 20 июня 1931 года профессору Раппарду, члену Перманентной мандатной комиссии Лиги Наций. Жалуясь на то, что палестинская администрация продолжает применять Белую книгу, как если бы письмо Макдональда не существовало, он написал, что одна из причин, по которой он не приедет в Женеву, та, что "наше правительство все еще нервно относится к моим поездкам в Женеву, и я предпочитаю стоять в стороне"[425].
Жаботинский видел факты такими, какими они разворачивались и назревали после 1929 года, и сделал выводы. Он не подхватил клич, возникший в некоторых частях общества: "если Британия не в состоянии выполнять мандат, то пусть уходит из Палестины". В это время, при сложной международной обстановке, трудно было ожидать давления откуда бы то ни было на передачу мандата в другие руки, и у Жаботинского не было готового рецепта, чтобы вытащить сионизм из того положения, в котором он оказался. Он искал более осторожную формулу и другие средства воздействия на Британию, которые мог бы оказать болезненно подавляемый еврейский народ. Жаботинский начал применять политику, которая стала его "политикой альянсов".
В послании Конференции ревизионистов в Палестине он предложил как вступительную часть к общественному просвещению:
"Британское правление в Палестине стало препятствием для сионизма… Мы должны распространять эту правду во всех странах, подчеркивать ее для всего мирового общественного мнения, от министров до рядовых граждан. Пятнадцать лет мир убеждали поверить, что вопрос об Эрец-Исраэль уже "не проблема", а результат, к которому пришли удовлетворительно для всех и навсегда. Наш долг разрушить эту веру; мы должны объяснить правителям мира, что, напротив, Палестина — это проблема, требующая нового решения".
Он, очевидно, верил, что постепенно такая кампания может привести к движению о передаче мандата. Далее в его послании стояло:
"Мы должны оживить в сердцах каждой общины Европы и Америки то понимание, которое было у некоторых из них перед войной — понимание, что великие перемены могут все-таки наступить в международном статусе нашей страны и что есть возможность возобновить соперничество наций за желанную корону"[426]. Это бремя висело на нем — необходимость открыть кампанию по распространению его послания, необходимость довести до мирового общественного мнения сведения о продолжающемся и углубляющемся отчаянии евреев Восточной Европы. Однако несмотря на то что спор внутри партии закончился решением, что ревизионизм должен проводить независимую программу политического просвещения, он увидел, что необходимо объяснить рядовым членам партии сложное соглашение, заключенное в Кале. Он рассказал о нем на партийной конференции во Франции в начале апреля 1932 года:
"Если мы хотим сохранить единение нашего союза для ревизионистской работы, в чем между нами нет никаких разногласий, мы должны предоставить друг другу полную свободу в единственном вопросе, по которому мы разделены — быть или не быть членами Сионистской организации. Давайте будем осторожны с этим вопросом, чтобы не ранить чью-нибудь совесть… Если будет решено, что каждый ревизионист обязан уплатить шекель или что союз в целом станет частью сионистской организации, — такое решение будет означать, что из союза буду исключен я и те, кто разделяет мои взгляды, т. е. что союз будет развален. С другой стороны, есть много ревизионистов, чья совесть требует, чтобы они принадлежали к СО, которая дорога им, как создание Герцля, которое они надеются завоевать и спасти; и если союз решит, что ни один ревизионист не имеет права уплатить шекель, то такое решение будет означать исключение их из союза, т. е. что союз будет развален. Я серьезно советую вам избежать этих бедствий и для этого утвердить соглашение в Кале. По этому соглашению союз как таковой должен быть суверенной организацией, политически действующей от собственного имени, и ни один ревизионист не обязан платить этот шекель; но те ревизионисты, которые хотят сделать это, могут заплатить свой шекель и продолжать свои усилия по завоеванию Сионистской организации"[427].
Но, как выяснилось, он ошибался, поверив, что движение проникнется духом и выполнит букву соглашения в Кале. Атмосфера между членами союза не улучшилась. Из Палестины по-прежнему доносилось ворчанье недовольства; две из трех партийных групп, к которым к тому же причислялось большинство молодых членов, продолжали проповедовать выход из Сионистской организации[428]. Фракция меньшинства, к которой принадлежал старый и любимый друг Жаботинского Исраэль Розов, отказалась примкнуть к центральному комитету, когда большинство конференции, отвечая на призыв Жаботинского и согласившись голосовать, явно оказалось на стороне голосовавших за выход.
Больше всего расстроила Жаботинского реакция Лихтгейма. Как-то раз он прислал Жаботинскому короткое личное письмо с оповещением, что решил выйти из партии, поскольку считает разногласия между ними непримиримыми. Очевидно, он так и не сделал этого окончательного шага, потому что позднее, в конце июня 1932 года, он написал своим коллегам в Лондон, просто призывая их отказаться от соглашения в Кале.
Лихтгейм, воспитанный в германской сионистской школе, где доминировали крайние сторонники Вейцмана, считался у них мятежником, но так до конца и не нашел с Жаботинским полного политического согласия.
Жаботинский, глубоко уважавший его интеллект, избрал его и Джозефа Кауэна членами своей команды, когда вошел в сионистское правление в 1921 году. Однако в 1923 году, когда Жаботинскому, непрестанно критиковавшему политику Вейцмана, его коллеги предложили уйти в отставку, Лихтгейм к ним присоединился.