Получив копию лихтгеймовского письма, Жаботинский, хоть и был поражен предложением Лихтейма отказаться от соглашения, которое сам же подписал, ответил по-деловому, даже дав понять, что готов повременить. Его письмо состояло из серии вопросов, которые, как он уверял Лихтгейма, были не полемическими, а вполне серьезными — с целью понять, чего именно Лихтгейм хочет. Прежде всего усилия захватить Сионистскую организацию — ставит ли Лихтгейм этому какие-то временные рамки? Жаботинский соглашался, что ему советовали повторить сделанное в 1931 году: согласиться с общими усилиями захватить следующий, восемнадцатый конгресс, и если это не удастся, всем вместе выйти из этой и создать независимую сионистскую организацию. Это предложение давало временные рамки; имеет ли Лихтгейм какие-либо временные рамки в виду?
Следующий вопрос был: что он имеет в виду под словами "захват сионистского правления"? Значит ли это большинство в правлении или только часть, большую или малую, но с ревизионистской программой?
Окончательный отказ от соглашения в Кале означает делегитимацию независимых политических действий, по поводу чего согласились все стороны. Хочет ли Лихтгейм этого?
Подчеркивая свои миролюбивые намерения, Жаботинский высказал пожелание, чтобы Лихтгейм истолковал его жест именно таким образом. "Вообразите, — написал он, — что у нас был дружеский разговор"[429].
Неизвестно, ответил ли Лихтгейм на эти вопросы, но Жаботинский так сильно ощущал серьезность разногласий между ними, что в письме Гроссману сообщил о своей готовности отсутствовать на следующем заседании всего правления во избежание словесного столкновения с Лихтгеймом. Это заседание должно было быть последним перед Пятой всемирной конференцией в Вене (28 августа 1932 г.), где предполагались важнейшие дебаты по вопросу о будущем движения.
Дебаты были долгие и горячие. Местная пресса сообщает, что во время одного из затянувшихся ночных заседаний соседи, жалуясь на шум, вызвали полицию. Шум подняла в основном палестинская делегация, большинство которой резко критиковало Жаботинского. Они нападали на него за то, что ради единства движения он предает собственные убеждения. Они потребовали от него вести их обратно, в чистый сионизм. Один из них, Элияху Бен-Хорин, картинно воскликнул: "Ты бросил лозунг "Назад к Герцлю"; мы просим тебя провозгласить: "Назад к Жаботинскому!"[430]. Две воинственные группы — Клуб ревизионистов-максималистов, возглавляемый Абой Ахимеиром, и "Активисты" (глава фон Вайзль) пошли дальше. Они потребовали, чтобы лично Жаботинскому была предоставлена вся полнота власти — т. е. режима диктатуры. Жаботинский, не раз на многих форумах выражавший неприятие этой идеи и даже прекративший поэтому субсидировать их двухнедельник "Хазит а-Ам", снова отверг эту идею с патрицианским презрением:
"Идея диктатуры во всяком случае не годится с самого начала, хотя бы потому, что диктатора тут не видно; кандидат, которого имеют в виду адвокаты этой идеи, объяснял им, что этот путь ему не по силам и не по вкусу. Однако проблема эта значительно глубже. В современном мире и в особенности среди молодого поколения мечта о диктаторе стала эпидемической. Я пользуюсь случаем еще раз заявить, что я беспощадный враг этой мечты. Я верю в идеологическое наследие девятнадцатого века, века Гарибальди и Линкольна, Гладстона и Гюго… Сегодняшняя идеологическая мода: человек по сути нечестен и глуп, поэтому ему нельзя дать право управлять собой; свобода ведет к гибели, равенство — ложь, общество нуждается в вождях, в порядке и в палке… Я не хочу веры такого рода; лучше вовсе не жить, чем жить при такой системе"[431].
Дебаты закончились не только ратификацией соглашения в Кале при подавляющем большинстве голосов (82 против 24), но и принятием принципа "приоритета ревизионистов", т. е. дисциплина ревизионистского движения идет впереди дисциплины Сионистской организации.
Удивительно, но Гроссман и его коллеги позднее отрицали, что таков был смысл принятой резолюции; а Штрикер через восемь месяцев после конференции дошел до того, что утверждал, будто громадное большинство конференции и все правление отвергло требование Жаботинского (о приоритете) и ему пришлось снять свое предложение. Это просто неправда. В официальных протоколах конференции (составленных людьми Гроссмана) можно прочесть резолюцию дословно, и она была передана в прессу, сообщившую к тому же: резолюция принята единогласно[432].
Подтвердив, что "Союз сионистов-ревизионистов остается однородной организацией", в резолюции далее, между прочим, стоит:
"Все члены Союза сионистов-ревизионистов подчиняются дисциплине союза".
Точное значение резолюции было подчеркнуто там же, на конференции, самим Гроссманом. "В любом случае, — заявил он на пресс-конференции, — участие ревизионистов в сионистском движении подчиняется дисциплине Всемирного ревизионистского движения и решениям Всемирной ревизионистской конференции"[433].
Еще более явное подтверждение того, что резолюция никакому другому толкованию не поддавалась, пришло от Лихтгейма. Сразу же после конференции, на которой он не присутствовал, он вышел в отставку как президент Ревизионистского союза Германии и в своем заявлении написал:
"Я был очень удивлен тем, что решение Кале не утверждено конференцией и что принята специальная резолюция, в которой декларировалось, что ревизионисты подчиняются только дисциплине Союза ревизионистов. Я не вижу, каким образом эту резолюцию можно примирить с декларацией, сделанной по этому вопросу на последней сессии Сионистского исполнительного комитета"[434].
Более того, резолюция была настолько ясна самому Жаботинскому, что он нашел возможным убрать из нее слово "приоритет". В апрельской статье 1933 года он вспоминает:
"В Вене я честно верил, что все резолюции о приоритете означали для моих коллег — так же, как и для меня — признание принципа приоритета. Будучи уверен в этом, я пошел на уступки и не требовал многократных упоминаний слова "приоритет", казавшихся излишними моим коллегам"[435].
Вторая резолюция знаменует резкую перемену позиции ревизионистского сионизма: перевод штаб-квартиры Всемирного ревизионистского движения в Женеву, местоположение Лиги Наций.
Ревизионизм не будет более считать своим первым долгом влиять на британскую политику через британское общественное мнение. Теперь для этого он будет использовать свои ресурсы влияния "на факторы, имеющие право контролировать Британию и перед которыми она ответственна за моральный и юридический аспект своих действий". В этом же контексте конференция наконец приняла идею международной еврейской петиции.
Довольный тем, что в движении восстановилась гармония, Жаботинский занялся делом, бесспорно ставшим одной из главных его ошибок в жизни. По конституции предлагать конференции состав нового правления являлось прерогативой президента. Конференция не обязана принимать его предложения, но можно было предположить, что если они поддерживали баланс между двумя обозначившимися фракциями, то могут быть приняты. К всеобщему изумлению, Жаботинский поступил иначе. Он назвал только членов соперничающего лагеря: Гроссмана и трех его сторонников — Маховера, Соскина и Штрикера. "Он не включил в это новое правление, — пишет Шехтман, — никого из своих парижских коллег, которые либо разделяли его взгляды, либо были лично ему преданны".
Почему он совершил такое радикальное самоотречение? "С его стороны это было проявление высшего личного доверия, — пишет Шехтман, — к Гроссману и его коллегам. Он верил, что они не используют своего большинства — четыре к одному, — чтобы помешать свободе его действий"[436], и он весело опроверг страхи парижских коллег, что в новом правлении он сам окажется в меньшинстве.
Его эйфория продолжалась недолго. Не прошло и двух месяцев, как он был вовлечен в обмен резкими письмами с Лихтгеймом, который очевидно находился под впечатлением пропагандистского шквала из Палестины против рабочих ревизионистов и бейтаровцев. Жаботинский обвинил его во "впечатлительности" и неумении прислушаться к обеим сторонам. Если бы он присутствовал на конференции ревизионистов, подчеркнул Жаботинский, он мог бы, например, понять, насколько серьезны люди в Палестине, — даже если он и не согласен с их взглядами, как не соглашался с ними и сам Жаботинский. Лихтгейм также согласился с отвратительным обвинением, что "Бейтар" (своей униформой) имитирует нацистов. Жаботинский, который прежде выражал желание встретиться с Лихтгеймом в Берлине, больше этого не повторял. Такая встреча, писал он в октябре 1932 года, теперь может только повредить. Кроме того, писал он, Гроссман и Штрикер пишут статьи, поощряющие раскол в партии; а Штрикер даже отверг статью, написанную Жаботинским.
Новый, еще более серьезный кризис произошел в ноябре. К нескрываемому удивлению и тревоге Жаботинского, варшавская "Хайнт" от 13 ноября опубликовала статью Гроссмана, откровенно пренебрежительную к венскому решению; эта же статья была перепечатана в официальном ивритском органе Сионистской организации "а-Олам" от 17 ноября. Тут Гроссман объявил, что не признает никакой дисциплины, ни Сионистской организации, ни Ревизионистского движения.
Это было похоже на смертельный удар по надеждам Жаботинского. И все-таки он написал Гроссману длинное письмо, напоминая ему, что было решено в Кале и в Вене. Он отбросил явно выдуманное утверждение Гроссмана, что он писал свою статью не как вице-президент Союза ревизионистов, а как простой член организации. 23 ноября Жаботинский потребовал, чтобы Гроссман и его друзья подтвердили, что принимают принцип "приоритета", или же ушли из правления.