Как бы то ни было, поэт, лингвист, эссеист постоянно требовали его к себе, но провидец в Жаботинском никогда не отдыхал. В тот же период он написал — на идише — то, что стало одним из его плодотворнейших очерков. Он назвал его "Ойфн припечик" ("На припечке"). Так называлась популярная песенка Марка Варшавского, одного из немногочисленной группы популярных еврейских авторов песен конца девятнадцатого века. Она была знакома каждому из детей и родителей в Восточной Европе и оттуда разошлась по всем углам диаспоры. 'Чудная песня", — говорил о ней Жаботинский. В этой песне есть атмосфера тепла и любви, а текст ее прост. Она рассказывает об учителе, который учит в своей комнатке еврейскому алфавиту маленьких детей.
Жаботинский взял текст и создал вокруг него драматическую сцену в комнатке[465], где горит огонек. Жаботинский увидел созданного Варшавским учителя сонным и зевающим, предлагающим награду тому из детей, который первым овладеет азбукой. Варшавский сразу рассказывает нам, какая это будет награда, но Жаботинский видит учителя, который еще не решил, что это могло бы быть. Ребенок получит, пишет Жаботинский…
"Тут учитель на минуту останавливается, потому что и сам еще не знает, что он сможет предложить ребенку. Деньги? Их нет. Удачу? Это будет ложью. И тут ему в голову приходит хорошая практическая идея: флаг. И она работает: дети поднимают головы, они слушают. Флаг — это что-то совсем неплохое. С этим можно идти по улице, а другие дети будут завидовать. Комната оживляется. И сам учитель просыпается. Он перестал зевать. Его слова ему самому кажутся серьезнее. Он открыл у детей новый интерес".
И сейчас мы на минуту вернемся к тому месту, где Жаботинский покинул Варшавского:
"Слушайте, милые дети, и запомните, чему вы учитесь здесь.
Повторите это еще раз и еще раз: комэц-алеф-о[466].
"О" здесь звучит как что-то важное, не то чтобы сокровище, или чудо, или удача, — но что-то ценное: свершение, ради которого стоит постараться.
И тут учитель начинает всматриваться в собственные слова. Что такое азбука? Это ведь не только коллекция букв. Они комбинируются в слова, в слова, которые рассказывают историю. Его ум вспыхивает историей, которую эти дети должны будут выучить, когда обучатся буквам. Во-первых, поскольку он стар… он вспоминает бесчисленные горести, которые помнит история.
Когда вы, дети мои, вырастете, вы сами поймете, как много слез содержат эти буквы, как много горя. Голос его дрожит, он сам чуть не плачет. Помните, дорогие мои, то, чему вы учитесь здесь.
"То" звучит как стон, а "комэц-алеф-о" как вздох. Если бы я был хормейстером, это были бы стон и вздох, выросшие из 4000 лет горестей.
Но учитель берет себя в руки. Что за пример он подает детям? И это даже не правда. Горе — не самая главная часть истории, о которой рассказывают эти буквы. Ни одна нация не живет 4000 лет только горестями, в особенности же последние 2000. Надо человеку быть сильным, чтобы вынести то, что мы вынесли. Мы прежде всего сильный народ, сверхчеловечески сильный, сильнее любой другой нации. Это главное, что дети должны ухватить сразу и никогда не забывать.
"Итак, — продолжает Варшавский, — когда вы, дети, борясь с трудностями галута, почувствуете усталость — черпайте силу в буквах. Присмотритесь к ним. Слушайте, вспомните то, что вы учите тут.
И теперь "то" становится гимном, марсельезой, ударом грома, и "комэц-алеф-о" звучит как восстание. Так я сам представляю себе то, чему и как надо учить малышей; и делать это надо пунктуально, — начиная медленно, вспоминая горести, постепенно двигаясь к утешению, которое лежит в понятии силы — единственном понятии, которое приносит утешение, потому что просто нет другого утешения, кроме твоей собственной силы. Это главный императив: впитать утешение силы. И больше ничто неважно, — тепло в комнате или холодно, настоящий это учитель или невежда, и содержание азбуки неважно, потому что у каждого поколения своя азбука".
И, внезапно, его "удар грома". Жаботинский открывает вторую часть своей темы.
"Для поколения, вырастающего у нас на глазах, которому, видимо, придется пережить величайший поворот в нашей истории, азбука звучит очень просто: молодые мужчины и женщины — учитесь стрелять!"
Он начинает отвечать в сдержанных, трезвых тонах — на аргументы, которые вечно используют против него, против его призыва к молодым изучать искусство самообороны и требования создать еврейскую воинскую часть, новый Легион. Он не отрицает ни вескости критических аргументов, ни их ценности. Это правда, подтверждает он, что каждый индивидуум должен следовать за своим призванием, каждый должен проникнуться национальной культурой, каждый еврей должен знать национальный язык и национальную историю. Он допускает безоговорочно, что стрельба не может основать государство, — для этого нужны пашни, и молотки, и коммерция, и пот, и мозги. Он не сердится даже на обвинение, что "стрельба" — это "милитаризм", в то время как нынешний мир ненавидит милитаризм и стремится к миру ("Хотя я не так уж уверен, — пишет он, — что у "всего мира" такие мирные намерения").
"Я даже признаю: очень, очень печально, что в такое время мы, евреи, вынуждены учиться стрелять. Но мы вынуждены, и бесполезно спорить с тем, к чему принуждает историческая реальность.
Это принуждение говорит: ты можешь быть хорошо образован, можешь учиться пахать землю и строить дома, можешь говорить на иврите и читать наизусть пассажи из всей нашей национальной литературы, начиная от Песни Деборы до Авигдора Хамейри и Шленского, но если в то же время ты не знаешь, как стрелять, то надежды нет. Таков урок реальности нашего времени, и такое будущее предстоит в жизни наших детей. Таков наш опыт за последние пятнадцать лет и таков же вид на будущие лет пятнадцать-двадцать"[467].
Таким образом Жаботинский представлял себе напор и направление событий, — но не то, что они проявятся так скоро. Он не мог предвидеть, когда именно наступит новый кризис безопасности в Палестине. Одно было несомненно, — что степень опасности определялась тем, как скоро еврейская молодежь научится — или не научится — стрелять.
А в это время на горизонте появилась новая туча. Хрупкость и ненадежность положения еврейских общин в Европе были главной его сионистской заботой. В первое десятилетие британского управления Палестиной, несмотря на серьезную, а иногда и нелепую эрозию британских обещаний и обязанностей по мандату, — которую он частично приписывал слабости сионистской политики, — Жаботинский продолжал надеяться, что наступит перемена, и Британия займет просионистскую позицию. В 1929 году он говорил комиссии Шоу, что Палестина должна будет абсорбировать большую волну исхода евреев из Восточной Европы.
Совершенно очевидно, что теперь его многолетняя надежда на большую иммиграцию, и, соответственно, на еврейское большинство в Палестине, при том, что в европейской зоне несчастий евреи все больше в Палестине нуждались — увяла после беспорядков 1929 года и резкой эскалации британской антисионистской политики, выраженной в Белой книге Пасфилда и не только в ней.
И именно тогда — в последние горькие месяцы перед Катовицами — он написал статью, которая называлась "Об авантюризме". В последующие месяцы и годы она тоже стала для его последователей гимном, призывающим к действиям. Начиналась она с философских рассуждений о хорошем и плохом авантюризме. Он подчеркивал, что некоторые виды авантюризма дурны, но его авантюризм — призыв к чистому духу юности. Каковы шансы на успех? — спрашивал он.
"Серьезные люди верят, что их метод — расчет, спокойствие, "как у государственных людей", — такие шансы имеет. Но что подсказывает нам опыт? Опыт — бессовестный плут, он смеется над расчетами "как у государственных людей" так же часто, как над легкомыслием авантюристов. Например, недавняя история сионизма: "государственники" не стали рисковать, ни тени авантюризма у них не было — и вот результат: Белая книга Пасфилда.
С другой стороны, мы помним время, когда все серьезные люди называли Герцля авантюристом, а еще задолго до Герцля так называли других, например, Гарибальди, Вашингтона, Колумба. Нельзя отрицать, что еврей, угрожавший нашему учителю Моисею, когда он убил египетского надсмотрщика, крикнул ему на египетском языке: "Ты авантюрист". Очень трудно определить, где начинается авантюра и где кончается "государственный расчет"… Однажды мыслитель (но не дурак) сказал об этом так: каждое начало считают авантюрой — до той минуты, когда приходит успех".
Он же не всегда готов защищать авантюризм, но: "Сейчас его надо защищать, во-первых, потому, что он неизбежен… Именно потому, что мы, евреи, еще не мертвое тело, а живые люди. Да и сионизм еще не умер, но напротив, он стал, слава Богу, более упрямым, более решительным, более упорным, чем когда-либо…" Именно дух авантюризма, утверждал Жаботинский, должен стать реакцией на почти наглухо закрытые врата Палестины. Фактически немало молодых евреев уже действовали в этом духе. За последние два-три года, еще до призыва Жаботинского сотни людей из восточных стран — Йемена, Сирии, Ирака — перешли "нелегально" северную границу Палестины. Большинство их, переживших немало трудностей по дороге, прибыли в Бейрут в Ливане, неясно представляя себе, как прорваться через палестинскую границу. Предприятие добровольцев, возглавляемое бейтаровцем из Рош-Пина (в Северной Галилее) Давидом Асса, бывшим в хороших отношениях с ливанскими арабами и черкесами, организовало постоянный перевод новых и новых групп из Ливана через границу, а в Рош-Пина бейтаровские плугот гиюс (группы общественной службы) их принимали, предоставляя кров и пищу, до тех пор, пока вновь явившихся становилось возможно отправить на юг, где их абсорбировала еврейская община. В сущности, многие из этих