На следующий день рано утром Ставский был арестован, и Стаффорд устроил парад идентификации. Опять перед госпожой Арлозоровой предстало девять человек. Все они были очень непохожи на Ставского и на его фотографию, которую она перед парадом отобрала. К тому же ее подкрепляло то, что Стаффорд обнимал ее за талию (как он потом объяснил, "она плохо себя чувствовала"), и она снова, не колеблясь, выбрала Ставского. И только на основании одной этой идентификации суд присяжных признал Ставского виновным и приговорил к смерти.
Ставский провел пятницу в Иерусалиме. Защита привела несколько свидетелей, видевших его в разных местах, — начиная с Ицхака Халуца, сотрудника отдела иммиграции, и кончая четырьмя посетителями ресторана "а-Шарон" на улице Яффо, где он обедал после 7.45 вечера. Среди них было двое детей, двенадцати и пятнадцати лет, которые играли с велосипедом и шумели, и хорошенькая молодая женщина, говорившая с ним по-польски. Единственное противоречащее свидетельство было получено от хозяина его квартиры в Тель-Авиве, с которым он поссорился за несколько дней перед тем. Этот человек, Ашер Хазан, сказавший, что в тот вечер пятницы Ставского в Тель-Авиве не видел, потом передумал. К несчастью для обвинения, он свидетельствовал, что видел тогда же и соседа Ставского по комнате Абу Ахимеира — но тут уж было неопровержимо, что Аба Ахимеир был в тот день в Иерусалиме и прочел там лекцию в девять часов вечера. Обвинение сравнило свидетельства посетителей ресторана со свидетельством двух полицейских, которые обедали в том же ресторане и заявили, что они Ставского не заметили. На других посетителей они тоже не обратили внимания — даже хорошенькую девушку не запомнили.
Обвинение заявило, что даже если, по свидетельству Ставского, он ушел из ресторана в восемь часов, он все равно "мог бы" оказаться у отеля "Кете Дан" в Тель-Авиве в 9.30 и увидеть, как чета Арлозоровых отправляется на прогулку…
Обвинение не представило ни малейших доказательств того, что Ставский мог знать о возвращении Арлозорова в страну, — об этом не сообщалось, и тем более не представлял себе его местопребывание. Он, конечно, не мог бы знать, что Арлозоровы договорились провести ночь в Яффо, в последний момент передумали и решили остаться в Тель-Авиве и там пообедать. Не было свидетельства о том, что он мог взять машину, которая доставила бы его в Тель-Авив, прямо к отелю ""Кете Дан"", уже готового к преследованию и убийству д-ра Арлозорова. Более того, не было свидетельств о телефонных переговорах между Тель-Авивом и Иерусалимом в этот предсубботний вечер, который мог бы подготовить четырехстороннее чудо "пунктуального" прибытия Ставского в Тель-Авив.
Полиция также не представила никаких доказательств своей собственной теории о передвижениях Ставского, о каких бы то ни было отношениях между Ставским и Розенблатом в то время, когда Ставский был еще в Иерусалиме, чтобы Розенблат стоял у отеля "Кете Дан" или на берегу моря ровно в девять тридцать. Вообще не было никаких доказательств, что Ставский и Розенблат знали друг друга.
Дело против Розенблата возникло более чем через месяц после ареста Ставского. Оно было запущено после заявления, которое подала молодая женщина Ривка Фейгина, член "Бейтар-Плуга" из Кфар-Сабы, членом которой был и Розенблат. В своем заявлении она рассказывала, будто ей было известно, что на заседании "Плуги" было решено убить д-ра Арлозорова, и Розенблат был избран исполнителем этой задачи. Явная нелепость этого обвинения усугублялась тем, что еще раньше она обвинила в убийстве Арлозорова своего бывшего мужа-коммуниста; что она была исключена из Кфар-Сабской "Плуги" за клептоманию; что Розенблат, в частности, за ее сексуальную неразборчивость назвал ее блядью; и, что после исключения из "Плуги" она вступила в лейбористский киббуц в Дгании, откуда через пять недель после убийства, она и явилась со своей историей про Розенблата.
После ареста Розенблата капитан Райс дал ей полфунта (два с половиной доллара), чтобы купить ему подарки. Ее три раза впускали к нему в камеру, и она передала ему поддельное письмо от его соседа по комнате Ахимеира, где тот уговаривал его признаться.
Поскольку на Розенблата не произвели впечатления ни подарки, ни уговоры, — а уговаривала очень красивая девушка, — то к нему в камеру привели г-жу Арлозорову. Она тоже стала уговаривать его (по-немецки) признаться, потому что против него существуют неоспоримые улики. В камере присутствовал и сам Райс. Г- жа Арлозорова сказала Розенблату, что Райс не понимает по-немецки (что была неправда).
Вскоре после ареста Розенблата, когда лейбористским спонсорам Ривки Фейгиной стала невыносима ее патологическая лживость и явная неуравновешенность, лидеры партии, в их числе был и Берл Кацнельсон, не поднимая шума, выслали ее из страны, так что на суде она не появилась. А затем произошло событие, которое произвело сенсацию.
Совершенно неожиданно молодой араб, Абдул Махид, сидевший в тюрьме по обвинению в убийстве, совершенном вместе с неким Иссой Дарвишем, признался в убийстве Арлозорова. Он подробно рассказал все, что происходило на берегу (в том числе и то, что помочился в море), объяснив, что они с Иссой хотели изнасиловать женщину. Полиция обыскала комнату Иссы, обнаружила пистолет и пули того же типа, что были использованы для убийства. Пули на суде показаны не были: полиция их уничтожила. Потом началась кампания давления на Махида, чтобы он отказался от своих показаний. Его поместили в одиночку и то и дело возили в полицейское управление. Его допрашивали часами; как сумел выяснить совет по защите Ставского, было проведено за двадцать четыре дня восемнадцать допросов (в сумме на допросы было потрачено более тридцати часов). Он держался твердо — до тех пор, пока обвинение не применило нового ухищрения (совершенно незаконного, как подчеркнул совет защиты) — прямо в его камеру привезли из Яффы четырех арабских нотаблей, чтобы те на него надавили. Цель была достигнута: Махид отказался от своих показаний. Теперь его объяснение было иным: он получил от Ставского и Розенблата взятку в 1500 фунтов. Пока Махид не отказался от своего признания, защите ничего о нем не говорили. Когда эта история была рассказана на суде, то выяснилось, что несколько документов исчезло и несколько заявлений, записанных Райсом и упомянутых как доказательства, не были подписаны теми, кто их сделал.
Но за два месяца до ареста Ставского и через месяц после ареста Розенблата Иехуда Танненбаум, старший офицер полиции, который вел расследование этого дела, имел длинный разговор со своим начальником, заместителем главного инспектора капитаном Райсом; через три дня он послал ему доклад из 5000 слов. Смысл его был в том, что ни Ставский, ни Розенблат невиновны в убийстве Арлозорова, Танненбаум детально представил одиннадцать пунктов, по которым г-жа Арлозорова противоречила сама себе или которые противоречили фактам, происходившим на берегу. Например, в описании, данном ею сразу после убийства, — если ее слова о местоположении, которое занимали четыре участника этой драмы, были верны, то пуля из пистолета должна была пройти слева направо[486]. Когда же она узнала, что доктор считает, что пуля прошла справа налево, она просто переменила свое описание.
Танненбаум снова подчеркнул, что семь человек — из отеля "Кете Дан" и господа Гатт и Гордон из Еврейского агентства — слышали непосредственно от г-жи Арлозоровой, что убийцами были арабы.
Что касается обвинения против Розенблата, то Танненбаум обличал его полную несостоятельность. Он подчеркнул, что когда г-жу Арлозорову пригласили на опознание через сорок три дня после убийства на темном берегу, она заранее знала, на кого должна указать, — на человека по имени Цви Шнайдерман. Эта часть доклада Танненбаума бросала яркий свет не только на поведение Симы, но и на то, как полиция выстраивала дело.
Когда Цви Шнайдерман с несколькими другими был арестован, писал Танненбаум, "я заметил, что одна рука у Шнайдермана не работает и на ней не хватает нескольких пальцев. Прежде, чем началось опознание, я сказал г-ну Шитриту (своему коллеге) в присутствии д-ра Йозефа (одного из адвокатов г-жи Арлозоровой), что Шнейдерман похож на человека, который стрелял в Арлозорова и что он левша". Когда Симу привели на опознание, она стояла напротив Шнейдермана и попросила его взять портфель в руку. Он взял его правой рукой. Она сказала, чтобы он переложил его в левую. Тогда Шнейдерман показал ей, что он не может ничего взять левой рукой, потому что там у него не хватает пальцев. После этого она сказала, что он не был убийцей ее мужа. Одним словом, заключил Танненбаум, ей или была показана фотография, или ей заранее его описали — и сказали, чтобы искала левшу. (Когда рассматривались доказательства, стало ясно, что ни Шнайдерман, ни другие на этом параде не были похожи на Розенблата, а Розенблат непохож на описание, которое дала г-жа Арлозорова.)
В своем докладе Танненбаум заявил напрямик: "Из того, что говорили свидетели обвинения, начиная с г-жи Арлозоровой, которая дала прямые или косвенные свидетельства против обвиняемого, мне совершенно ясно, что тут присутствует злонамеренное стремление "утопить" обвиняемого любыми возможными средствами. Это намерение особенно заметно в свидетельстве г-жи Арлозоровой. С самого начала расследования заметно, что ею руководит кто-то, знающий и лицо и изнанку полицейского расследования убийства".
Танненбаум отмечает и других свидетелей, которым, прежде чем их выпустили на парад идентификации, была показана фотография Ставского.
Самая серьезная фальсификация улики исходила от араба-филера, который сделал пластиковые отпечатки следов на месте происшествия и доложил, что они не принадлежат ни Ставскому, ни Розенблату. Тогда полиция изготовила новую пару следов Ставского, снятую с тех, что он оставил на песке тюремного двора, и приказала арабу, чтобы он засвидетельствовал, что они сняты на месте преступления. Об этом Танненбаум тоже доложил Райсу; тогда филера призвали и предупредили, что если он скажет на суде, что существуют более ранние, настоящие следы, то ему "отрубят голову".