новича, но Сэмюэль объявил, что список свидетелей уже закрыт.
Но самым вопиющим был случай Ривки Фейгиной.
Официально она, конечно, была свидетельницей полиции, но именно Комитет лейбористской партии подсказал полиции, что ее полезно будет допросить. Она рассказала свою нелепую историю (о том, как митинг всей "Плуги" постановил убить Арлозорова и что для этого был избран Розенблат). Лейбористский комитет взял Ривку под свое крыло. Шитрит, который ее расспрашивал, вскоре понял, что она прирожденная лгунья, психологически неустойчивая, к тому же имеющая личный мотив для того, чтобы стараться обвинить Розенблата; и ему стало ясно, что как свидетельница она станет катастрофой для обвинения. Он сообщил это лейбористскому комитету. Ривка и там, допрошенная и в комитете, и двумя адвокатами по очереди, показалась опасной для обвинения. Посоветовавшись с Кацнельсоном, ее срочно выслали из страны — в Румынию[492].
Тем временем кампания против ревизионистской партии и против Ставского, а теперь и Розенблата, как и Ахимеира, арестованного по обвинению в подстрекательстве к убийству, продолжалась, не прекращаясь, день за днем. Это был случай всемирной попытки линчевания с помощью прессы и настоящий культ ненависти, вероятно, беспримерный в новое время, страшнее преследования Дрейфуса во Франции за сорок лет перед этим. При этом следует иметь в виду, что по всем западным стандартам и западным законам Ставский был невиновен… Чтение протоколов гистадрутовского правления показывает те средства, которыми на высшем уровне лейбористского движения поддерживался накал ненависти и явное стремление увидеть Ставского повешенным. А ведь это были вполне интеллигентные люди, которым, конечно, были известны западные представления о праве и о том, как надо вести процесс; но даже скептики среди них, с самого начала без всяких улик осудившие Ставского, а потом и Розенблата, были явно недостаточно подкованы, чтобы сопротивляться лавине сфабрикованной дезинформации, которая обрушилась на них из статей их коллег, таких же, как они, лидеров лейбористского движения, по мере продвижения дела.
3 июля, через две недели после ареста Ставского, они получили отчет, который, даже если его сравнить с показаниями, представленными полицией, выявляет рассчитанный отбор сплетен и толков, долженствующий убедить, что дело Ставского неопровержимо. Пункт первый: пять свидетелей показывают, что видели его в пятницу вечером в Тель-Авиве, у него дома, в компании пятерых людей. Пункт второй: хозяин квартиры и его жена, переменившие свои показания, описаны как простые невинные люди. Пункт третий: Тургеману, содержателю гостиницы в Иерусалиме, приписывалось намерение перейти в ислам; подозревалось, что его гостиница — бордель. Еще один пункт: правительство верило, что алиби Ставского разрушено, потому что арабские филеры безошибочно опознали его следы. Существовало, как сообщалось, важное свидетельство, которое "почти доказывало", что за убийством существовала организация. Сообщалось еще, что во время убийства было совершено несколько преступлений в других частях Тель-Авива — например, поджоги магазинов — с целью отвлечь внимание от выстрела на берегу. И так далее, и тому подобное[493].
Через шесть недель, 14 августа 1933 года, когда судебное следствие еще продолжалось, в правление поступил доклад (на этот раз от Голомба). Он писал:
"Немногие детали доступны, но среди доступных существуют важные документы, которые осветят убийство. Есть пункты, полностью снимающие все сомнения в том, что это за организация… Я не могу сообщить подробности, но факты скоро станут доступны публике".
Под конец дискуссии в правлении, 3 июля, один из ее участников (имя не названо) заявил:
"Если связи [с организацией] не будут открыты, но Ставский будет признан виновным в совершении этого поступка, я объявлю, что Жаботинский отвечает за деяния Ставского"[494].
Лидеры лейбористского движения поселили в сознании публики, и особенно в восприимчивых головах своих членов, уверенность, что Ставский не только убил Арлозорова, но и создал для этого самую сложную и загадочную организацию, какая когда-либо существовала в мире детективной литературы. Любой член лейбористского движения, который посмел бы усомниться в правдивости их пропаганды, получал клеймо "защитника убийства" или "фашиста". Даже те лидеры, которые не участвовали ни в подделках, ни в давлении на свидетелей и начинали сомневаться в обвинении, боялись заговорить. Орентировавшаяся на МАПАЙ Анита Шапира писала: "Вина Ставского и его товарищей была для лидеров МАПАЙ (партия лейбористов) догматом веры, и даже тогда, когда возникли сомнения, их не обсуждали публично. Никто не смел публично отрицать вину обвиняемых, — и Берл [Кацнельсон] не был исключением"[495].
Сильное свидетельство об этой атмосфере морального террора дал известнейший литератор того времени (позднее профессор) Дов Садан, член лейбористской партии, конечно же, наивный в политике. Через тридцать пять лет Садан признался в собственном грехе. В письме к другому литератору, Шломо Гродзенскому, он напоминал ему, как сначала ни один из них не верил в вину Ставского, и в коридорах издательства "Давар" (где Садан работал) он встретился с насмешками и враждебностью."…Теперь с прошествием времени, — писал он, — мне стало ясно, что весь этот суд — это дело Кирова в миниатюре[496] с отличием в масштабах, средствах и режимах".
В этом письме он раскрыл чрезвычайно важный факт, который на суде не фигурировал.
"В тот день я видел Ахимеира в Иерусалиме еще перед наступлением субботы, вместе с Барухом Шехтманом (библиотекарь в Еврейском университете), а потом, уже после субботнего обеда, я шел по улице Кинг Джордж и, поглядев в подвал, увидел Абу Ахимеира на платформе — он с кем-то разговаривал… Совершенно ясно, что презумпция обвинения, будто он был в Тель-Авиве, взорвалась бы в свете моего свидетельства.
Его свидетельство, — продолжал он, — было записано полицейским следователем, м-ром Атариахом, но он не был вызван свидетелем в суд, потому что "вмешалась чья-то быстрая рука".
Более того, когда он указал Бейлинсону (в то время издателю "Давара") на "хрупкость обвинения и мешанину подробностей", Бейлинсон ответил: "Даже если обвинение в суде совершенно провалится, Гистадрут будет настаивать на своем суде".
Больше Садан об этом не писал. Даже когда первый шок миновал и множество литераторов, не связанных с сионизмом и даже оппозиционно настроенных к нему, публиковали заявления в поддержку Ставского, Садан воздержался[497].
Бен-Гурион в самом деле подал сигнал, и между ним и его коллегами в Палестине царила полная гармония. В своих статьях — полностью посвященных Жаботинскому, — которые он продолжал писать в Восточной Европе, единственная информация, цитированая им, была предоставляемая советом расследования из лейбористской партии и Гравицким из "Хайнта". Таким образом, все свидетели, которых он цитировал, были те, чьи показания вскоре были признаны ложными, а из свидетельств г-жи Арлозоровой он процитировал только те, в которых она "определенно идентифицировала" Ставского и Розенблата. Все это он представлял как святую правду и решительно, в самых оскорбительных тонах, обзывал ложью тщательный анализ событий, который Жаботинский печатал в "Моменте". Тема всех его писаний в то время была одна: должен или не должен быть повешен Ставский за убийство Арлозорова, но главное — это то, что должен быть распят Жаботинский[498].
Йозеф Шехтман, самый близкий в Польше Жаботинскому человек, в течение всего этого страшного года, начавшегося с убийства Арлозорова, "живо помнит", как реагировал Жаботинский на обрушившийся шквал событий. "В нем жила, — пишет он, — спокойная, непоколебимая, почти инстинктивная вера в невиновность обвиняемого". Однако в первом же заявлении Жаботинского, открывавшемся словами "Я уверен, что Ставский невиновен", следовала яростная атака на тех, кто был ответствен за диффамацию Ставского и на массы народа, очевидно согласившиеся с этой диффамацией.
"Нашим ответом на клеветническую кампанию будет не апология, а обвинение. Существует два правила, священных для всего цивилизованного человечества: человек, заявивший, что он невиновен, считается невиновным до тех пор, пока его не признает виновным суд. Второе: даже доказанная вина индивидуума никогда не ставится в вину всей его общине. Оба эти правила должны быть особенно священны для всех евреев, и вдвойне — второе, ибо именно нарушение его становилось отравленным оружием в руках антисемитов.
И в этом деле я обвиняю большой слой евреев в постыдном нарушении обоих этих незыблемых принципов. Они видят молодого еврея в палестинской тюрьме, который клянется в своей невиновности, борется за свою жизнь и честь; они еще не слышали ни единого доказательства против него — и все-таки уже объявили его убийцей и толкают на виселицу. Более того, они обвиняют целое большое движение, насчитывающее десятки тысяч сторонников и в десять раз больше симпатизирующих среди еврейства, в моральном сообщничестве в этом гнусном преступлении. И проводят это открыто, очевидно для всех как отвратительную партийную вендетту и предвыборную спекуляцию. С высоты авторитета человека, отдавшего всю жизнь служению еврейскому делу, я бросаю в лицо этой недостойной части еврейства свое холодное, горькое презрение.
Я знаю, что большая часть нашего народа испытывает отвращение к постыдному погрому и кровавому навету, которые ведутся евреями против евреев. Но я предупреждаю их, что своим робким молчанием они способствуют неслыханной деморализации нашей общественной жизни и, хуже того, — помогают врагам еврейства и сионизма увести дело об убийстве Арлозорова от расследования истинных его причин — без сомнения, тех же, которым мы, в Палестине, обязаны событиями августа 1929 года, убийствами Ягура и Нахалала и недавнему пожару в Бальфуровском лесу".