Он подчеркнул, что следствие до сих пор не представило таких доказательств виновности Ставского, которые имели бы шанс "убедить непредвзятый суд", и торжественно обещал: "Мы будем стоять за этого невинного человека, как мое поколение стояло за Менделя Бейлиса"[499]. Я снимаю шляпу перед памятью этого честного, спокойного, усердно работавшего еврейского патриота, который на своем смертном одре попытался оказать последнюю услугу своей нации, сказав: " Я не думаю, что убийца был евреем". Мы тоже так не думаем и будем действовать соответственно".
За этим заявлением последовала, через три дня после ареста Ставского, статья в "Моменте" под названием "Спокойно и твердо". Судя по всем современным откликам, эта статья ошеломила еврейскую общину Польши, а затем и всего мира, и заставила рассуждать здраво. Она значительно замедлила бездумную погоню за приговором и, как это видно теперь, уже и тогда предсказывала перемену настроя общественного мнения. Это был пример сдержанной страстности, направлявшей холодную логику его мышления, веры в своих последователей и беспредельной преданности им. Сам призыв к спокойствию и твердости стал сердцем всего движения, призванного избежать того тягостного испытания, которое, как он скоро увидел, было задумано лейбористским движением. Именно в этот час своей жизни Жаботинский, как национальный лидер поколения, предстал перед ним на вершине.
Вскоре стало ясно, что он хорошо понимал конечную политическую цель этого покушения на жизнь молодых людей. Он отвечал лейбористским науськивателям с вызывающим презрением и заверял их, что по-прежнему будет бороться против идеи классовой борьбы. Затем он вплотную занялся разбором "Дела". Полиция, не представившая ни малейшей улики, повидимому, верила в виновность Ставского.
"Но с каких же это пор полиция стала так доверчива, особенно палестинская полиция, которую даже левая пресса сотни раз жестоко бранила за неумение поймать убийц? И разве же не гуляют сегодня по Хеврону и Цфату убийцы 1929 года, которых все знают, но которых палестинская полиция так еще и не открыла?
Единственная слабая тень "доказательства", которую мы до сих пор обнаружили в печати, — слух о том, что г-жа Арлозорова "узнала" арестованного. При всем глубочайшем уважении к горю молодой вдовы, этого далеко не достаточно… Убийство было совершено недалеко от арабского кладбища. Это пустынное темное место. Есть ли там какое-то освещение? Почему нам говорят, что убийца осветил лицо г-на Арлозорова карманным фонариком? И как можно так безошибочно "узнать" человека, которого ты видел только раз, в темноте, несколько тревожных минут или даже секунд? Во всей Англии, во всем мире вы не найдете судью, который принял бы подобное свидетельство за доказательство".
Далее он решительно расправился с коварной абсурдностью лейбористского обвинения, будто между убийством и тем, какой критике ревизионисты подвергают проводимую лейбористской партией политику, должна существовать связь. Если на этом основываться, писал он, то это будет означать, что, поскольку Талмуд содержит немало нападок на поведение христиан по отношению к евреям, то он предлагает убивать христиан.
"Я предостерегаю всех подстрекателей от этой логики: она может быть использована против них и притом гораздо точнее. Можно заполнить множество газетных столбцов цитатами — и какими! — из их собственных писаний и речей насчет святости классовой борьбы. Это уже не критика, какой пользуемся мы, а прямые угрозы подавления и конфискаций; не просто наши обвинения оппонентов, что они рассуждают неправильно, но обвинения еврейской "буржуазии", что она эксплуатирует еврейских рабочих и сосет их кровь, и живет в роскоши за счет того, что рабочие голодают; не просто угрозы, что одна партия победит другую на выборах в конгресс и захватит власть "на улице Рассел"[500], но угрозы устроить революцию; не только агитация среди евреев, которую проводим мы, но агитация среди арабов с призывами "пролетариев всех наций соединяться" — соединяться против буржуазии всех наций, включая и еврейскую буржуазию в Эрец Исраэль; не только аргументы, которыми мы пользуемся, но забастовки и погромы против еврейских рабочих. Если кто захочет доказать, что все это ведет прямо к самым отвратительным индивидуальным преступлениям, он найдет тут куда больше материала, чем мог бы найти против нас".
Он был в курсе кампании распространения слухов и снабжения полиции клеветническими докладами; но был во всей этой кампании еще более уродливый элемент.
"Всем известно, что с первой же минуты подстрекатели дрожали от надежды, что убийцей окажется еврей… [Арлозоров] выбирал в товарищи добрых друзей; их не удовлетворяет трагедия убийства, они хотят другой трагедии — чтобы позор пал на евреев; каждое сообщение в газете, говорящее другое, их огорчает. Они жаждут, они торопятся, они сидят у телефона и сообщают провинции, что "стало ясно, что это был еврей"; они превратились в восторженных поклонников палестинской полиции и как только получают известие, что эта полиция захватила еврея, они уже не ждут доказательств — все, ура! Они выиграли!"
Он призвал своих читателей не поддаваться этой кампании кровавого навета, избранного как орудие борьбы за победу на сионистских выборах[501].
И с этих пор Жаботинский день за днем следил за каждой мелочью, за каждой уликой, возникавшей из газетных отчетов и записей полицейских допросов. Все это ему посылал один из адвокатов защиты, Йозеф Кайзерман[502], и дополнялось отчетами пунктуального корреспондента "Момента" Иехуды Лейба Больмана. Это породило в последующие месяцы серию замечательных статей, анализирующих каждое сообщение и каждое искажение для читающей публики Польши, Америки и Палестины. За десять недель до августа, когда состоялся Восемнадцатый сионистский конгресс, он опубликовал восемнадцать статей в еврейской прессе и четыре статьи в "Рассвете", подытоживая предварительные допросы[503].
В это же время он послал свой анализ сначала трем адвокатам в Палестине, а затем ведущему юрисконсульту, назначенному позднее, Хорасу Б.Сэмюэлю. Он сомневался, он спрашивал, он взвешивал показания, он советовал, по какой линии вести перекрестные допросы. Вот пример того, как он рассматривал двух свидетелей обвинения. Обвинение представило молодого человека по фамилии Вайзер в качестве свидетеля. Он лежал на песке на берегу во время совершения преступления. Главным вопросом, писал Жаботинский Сэмюэлю, должен быть вопрос об освещении.
"Последний свидетель — Вайзер (идиот, который сидел на берегу с девушкой, чей цвет глаз он даже не заметил) — заявил, что находился в двадцати — двадцати пяти метрах от места преступления, что означает — на таком расстоянии убийцы не могли эту парочку разглядеть (иначе они бы не осмелились); не разглядела его и его милую и г-жа А., поскольку она ничего об этом не сказала. Потом, когда он подбежал, он только и увидел женщину и раненого человека. Все это говорит об очень плохой видимости. Я уверен, что существует… множество правил по этому вопросу, предостерегающих судей по поводу звездного света и т. п. Но мне почему-то кажется, что самым "поразительным" во всех трех случаях является опознание г-жой А. Розенблатова пиджака. Я могу ошибаться, но чувствую, что это основной тест всех ее показаний. Видите ли, она "узнала" Розенблата (человека, не пиджак) через 43 дня после того, как она видела его при свете звезд, бритого и бледного, хотя в ночь преступления он был небритым и загорелым. Одного этого было бы достаточно, чтобы каждый порядочный и внимательный судья отнесся ко всем ее показаниям подозрительно. И тут она внезапно идет и опознает пиджак, который действительно принадлежит Розенблату, среди десяти других, из которых два имеют примерно тот же рисунок. Если это подлинно так, то и все прочие ее показания принимают больший вес: вот вам свидетельница, награжденная поразительной, почти сверхчеловеческой зрительной памятью. Такова была бы моя реакция, будь я одним из судей. А я заявляю, что именно это — самая гнилая часть всей этой подозрительной постановки"[504].
В это время Жаботинский еще не знал, что вся "постановка" с розенблатовским пиджаком «была еще хуже. Показания перед судом в свое время открыли, что г-жа Арлозорова видела этот пиджак "где-то лежащим" в полицейском управлении, когда ее допрашивали. Таким образом, она могла увидеть, что пиджак, который ей предстоит опознать, кроме зигзагового рисунка, упомянутого в ее первоначальном описании, имеет еще красную полоску. Соответственно она к своему "опознанию" пиджака уже прибавила, что он имеет красную полоску. Однако на суде было убедительно доказано, что разглядеть красный цвет в темноте невозможно.
Прилагая огромные усилия, чтобы донести правду до еврейской публики, Жаботинский не позволил себе роскоши проигнорировать необычное поведение г-жи Арлозоровой сразу же после убийства — поведение, которое инспектор Танненбаум тоже нашел характерным для этого дела (в письме к генеральному инспектору). Сэмюэль, которому не хватало нитей для объяснения поведения г-жи Арлозоровой, на суде не стал об этом рассуждать. Жаботинский, со своей стороны, решительно ухватился за этот острый вопрос, но отгадки этой "внутренней тайны" у него не было.
"Прошу читателя послушать и подумать: женщина гуляет с мужем за городом. Мужа ранят пулей в живот; не надо быть врачом, чтобы понять, как это опасно и как болезненно. Она зовет на помощь, и на ее крики сбегается несколько мужчин. Что в таких случаях сделала бы любая нормальная женщина? Спросите вашу жену, вашу сестру, вашу невестку. Вы получите неизбежный ответ: она останется около своего раненого мужа. А помчаться в город и оттуда позвонить в больницу и в полицию — она бы послала одного из молодых людей, во-первых, потому, что они добегут быстрее, чем она, а главное, потому, что она не захочет оставлять своего раненого мужа. Если его надо будет отправить в город без носилок, нормальная жена, сестра или невестка не позволит, чтобы это было сделано без нее, она пойдет с теми, кто его понесет, она скажет им: "пожалуйста, ради Бога, бу