дьте осторожны!", она присмотрит, чтобы его не трясли напрасно. Если ему придется ожидать на месте, пока явятся люди из госпиталя с носилками, она останется с ним, подбадривая его, повторяя ему: "они скоро приедут, потерпи, увидишь, рана неопасна".
Нет оснований спрашивать, была ли женщина взволнована, смущена: даже если бы она совершенно потеряла голову, она не вела бы себя так; она не убежала бы с места происшествия. Остаться с раненым мужем — это не разумное решение, а нормальный инстинкт. Более того, если бы она прибыла вместе с раненым в госпиталь, нормальная женщина бросилась бы к дежурному врачу, к сестре, спросить, не находится ли ее муж в опасности, она просила бы: "пожалуйста, разрешите мне остаться с ним, можно?" И если бы в госпитале появился полицейский, чтобы ее допросить, она бы вышла к нему на цыпочках, на минутку, и прибежала бы обратно к постели мужа, — чтобы оставаться с ним до тех пор, пока его не повезут на операцию.
Но г-жа Арлозорова — совершенно другой человек. Как только на ее крики прибежали совершенно незнакомые ей люди, она бросила на них своего раненого мужа и побежала в "Кете Дан", чтобы позвонить по телефону. Полицейский инспектор Шитрит говорит, что даже у него это заняло бы, при быстрой ходьбе, минут двенадцать. Она появляется в пансионе "очень взволнованная, — рассказывает г-жа Кэте Дан, — но я взяла у нее телефонную трубку и сама вызвала полицию и врача… Потом я пошла с ней вместе [на берег], но там мы узнали, что его уже забрали в госпиталь".
И потом? Что потом? Может быть, тогда г-жа А. кинулась в госпиталь? Ничего подобного. "Она вернулась со мной в пансион и оставалась там довольно долго", — сказала г-жа Кете Дан. Приехал полицейский офицер, и она уехала с ним вместе. (Она отправилась с ним на место преступления, чтобы показать, как все происходило, это мы узнаем из собственного свидетельства г-жи А.) "Потом, — продолжает г-жа Дан, — она вернулась в пансион"; вернулась в пансион и не пошла к раненому мужу.
Все это время Арлозоров лежал в госпитале. Сестра Лола Блюмштейн свидетельствует: "Ночью он несколько раз спрашивал меня о своей жене, придет ли она, скоро ли она придет". Он пролежал сорок пять минут, пока нашли хирурга и дали ему анестезию — хлороформ. Хождение с г-жой Кете Дан и полицией на место преступления заняло больше сорока пяти минут. Поскольку адвокатам не разрешено задавать вопросы свидетелям во время предварительного расследования, до сих пор никто так и не спросил г-жу А: "Ходили ли вы повидать мужа, пока он был еще в сознании?"
Уже в начале июля Жаботинский почувствовал, что может написать Ане: "Настроение евреев Польши, после первых дней возбуждения и эксплуатации крови Арлозорова, заметно изменилось в сторону отвращения к левакам". Возможно, это несколько опережало события, но признаки перемены настроения и в самом деле становились заметны: значительно вырос тираж "Момента", который сражался против диффамации Ставского, и одновременно читатели стали почти бойкотировать "Хайнт", распространявшую информацию, исходившую из лейбористской пропагандистской машины. О нападках "Хайнта" на него лично Жаботинский саркастически писал:
"Никогда прежде я еще не наблюдал столь внезапных и резких перемен: в тот самый момент, когда один из бывших сотрудников покидает газету, они становятся его жестокими политическими оппонентами… Почти вся моя ревизионистская пропаганда появилась на страницах этой газеты… Теперь газета непрерывно публикует диссертации, объясняющие, как опасны были мои "обманы" и… даже что мои идеи, прямо или непрямо, вели к совершению преступлений… Эти идеи, которые "Хайнт" послушно публиковала в течение шести лет, ни единым слогом не критикуя их содержание или тон, даже в частных письмах и частных разговорах. Не произошло никаких перемен в издательском коллективе газеты, который всегда сердечно приветствовал меня в дни моих жесточайших атак на их нынешних друзей… и однако теперь…"
Это, заключал Жаботинский, не терпимость, а анархия, и он призывал читателей газеты "положить конец этой анархии".
Действительно, "Хайнт" и другие еврейские газеты несколько сбавили тон. Поспешные "приговоры", описывавшие Ставского как убийцу, писал Жаботинский, "полностью исчезли и из заголовков и из мелкого шрифта еврейской прессы, то же произошло и с кровавым наветом на ревизионизм и на "Бейтар"… Тысячи нейтральных и беспартийных читателей реагировали на эту кампанию клеветы бойкотом большой идишистской ежедневной газеты, которая начала эту неудачную игру, — и она была вынуждена опубликовать целую серию коротких статеек с сердитыми извинениями протестующих против такого бойкота"[505].
Но не прекратились, однако, нападки на Жаботинского лично. Некоторые были замаскированы под "новости". Появлялись сообщения о существовании тех, кто хочет "отомстить" за смерть Арлозорова, и "Хайнт" объявляла, что поэтому Жаботинский отменил свою предвыборную поездку по нескольким польским городам. Это действие сыграло роль бумеранга, когда Жаботинский, и не помышлявший ни о чем подобном, появлялся то на одной, то на другой платформе разных городов со всем напором своего ораторского таланта, — толпы, собиравшиеся его слушать, взволнованные более, чем когда-либо, устраивали ему овации за овациями. Жаботинский, писавший сестре о своих выступлениях в этих городах, уговаривал ее не беспокоиться. "Все, что было, — это бурные аплодисменты". Он уверял Таню, кроме того, что часто разговаривает по телефону с Аней.
Однако же это было далеко не все. За пределами некоторых залов его ожидали, объединившиеся в странном партнерстве, толпы лейбористов-сионистов, коммунистов и левых антисионистов. Они встречали его криками и камнями, а однажды повредившие его машину. Он сохранял спокойствие и, проходя из машины в зал, игнорировал враждебную толпу, не глядя ни вправо, ни влево.
Но нельзя было игнорировать угрозу серьезного физического нападения, и в каждом городе ему предлагали охранника. Его это отталкивало. "Да ничего не произойдет, — уверял он Шехтмана. — Все эти разговоры о том, чтобы меня избить или убить, — это только выпускание пара. А что касается охранника — да я просто представить себе не могу, как это я буду шагать под защитой какого-нибудь крепкого парня с ружьем или с палкой". Шехтман, который часть пути совершил с ним вместе, старался преодолеть его сопротивление. "Я вижу, — говорил он, — что вы мечтаете о мученическом венце, единственном, которого не хватает в вашей карьере. Ладно, вы можете его получить. Идите вперед и дайте себя убить. Обещаю вам замечательные похороны со знаменами, оркестрами, цветами и речами". Это подействовало. И вот, пишет Шехтман, крепкий парень со странной фамилией Кулявый, был назначен охранять Жаботинского. Польские власти дали ему разрешение на оружие, и некоторое время он как тень следовал за своим "подопечным". Через неделю или две Жаботинский от него избавился с множеством благодарственных слов и явным облегчением"[506].
Настроение действительно менялось, и если бы выборы на Сионистский конгресс происходили через два-три месяца — даже раньше, чем на суде было оглашено оправдание подсудимых, нет сомнения, что отрицательное влияние на шансы ревизионистов значительно бы снизилось. В одной из двух наиболее чувствительных областей — в Польше — так оно и было; но в общемировом масштабе ревизионисты очень пострадали. За ревизионистов во всем мире проголосовало 95 тысяч из 550, т. е. 19 процентов по сравнению с 20 в 1931 году. Вполне возможно, что предсказания, делавшиеся в апреле и в мае, обещавшие ревизионистам около 30 %, были не слишком оптимистичными. Если бы не кампания лейбористов после убийства Арлозорова, вполне возможно, что список ревизионистов, доходивший до 2/3 лейбористского количества в 1931 году, в 1933-м разделил бы все голоса поровну с лейбористами.
Конгресс, продолжавшийся с 21 августа до 3 сентября, превратился в чистилище для Жаботинского и его партии. Лейбористы, которым принадлежало 43 процента всех мест, стали командовать с самого начала, вместе со своими союзниками представляя явное большинство, — ибо Грюнбаум и некоторые из Общих сионистов поспешили примкнуть к лейбористской кампании против Ставского и ревизионистского движения. Лейбористы, таким образом, получили возможность проталкивать на конгрессе любое решение, что не отвечало ни обычаям, ни конституции. Они действовали по сформулированному ими принципу: ревизионисты — партия, давшая приют террористической группе, и некоторые лейбористские лидеры, включая Кацнельсона, даже попробовали предложить исключение ревизионистов из Сионистской организации. Вопреки установившемуся обычаю, ревизионистам было отказано представительствовать в президиуме конгресса, — хотя это решение было принято крошечным большинством в два голоса. Каждая резолюция, предложенная ревизионистами, отвергалась. Ни по каким капитальным вопросам, которые поднимали ревизионисты, не разрешалась дискуссия. Лейбористские ораторы клеветали на ревизионистов, сколько их душе было угодно. Когда Шехтман поднялся на трибуну, чтобы прочесть главное ревизионистское обращение, лейбористы, как один человек, покинули зал.
Когда Жаботинский поднялся на трибуну, чтобы произнести, как он собирался, свою единственную речь — с требованием объявить бойкот Германии, ему было сказано, что дискуссии по этому поводу не будет. Ему разрешили только прочесть свое заявление. Новый режим в Германии, заявил он, угрожает основам и существованию евреев во всем мире; в сущности, этот режим собирается уничтожить еврейский народ. Поэтому он призывает "рассматривать и реагировать на это не как на дело только немецких евреев, но как на дело всей еврейской нации. И поэтому долг всего мирового еврейства — реагировать всеми средствами законной самозащиты".
Эта резолюция даже не была поставлена на голосование. Конгресс принял две нейтральные резолюции протеста.