Главным же достижением лейбористов, однако, было избрание комитета из шести человек для "расследования" обвинения против ревизионистов. От имени комитета было заявлено, что были обнаружены документы, доказывающие обвинение лейбористов, — что ревизионистская партия действительно дала приют "террористической группе"[507].
В заключение всей этой постановки из Палестины на конгресс прибыла обычная еженедельная телеграмма, она была доставлена в зал и вручена председателю Лео Моцкину. Видимо, взволновавшись, он что-то прошептал своим коллегам в президиуме и внезапно, не объясняя причин, закрыл заседание. Вскоре узнали содержание телеграммы: Ахимеир признался в своих грехах. Лейбористы шумно ликовали.
Жаботинскому, опоздавшему на заседание, объяснили, почему оно было отложено. Он расхохотался и созвал всю ревизионистскую делегацию. Он сказал им: "Вы поверите, что Арлозорова убил я? Так же точно в этом невиновен Ахимеир. Сейчас уже поздно (это был вечер субботы 26 августа), и я советую вам всем ложиться спать и отдохнуть. Когда утром встанете, узнаете, что телеграмма была поддельная. — И с горечью добавил: — Я жалею только об одном: что эта левацкая провокация превратила Сионистский конгресс в бардак". Разумеется, заключает Шехтман, описавший эту сцену, наутро пришла другая телеграмма, на этот раз настоящая[508].
Жаботинский страдал и испытывал отвращение. Он явно недооценил глубины смешной лейбористской ненависти и масштаба ее политического использования. Но призыв к своим коллегам и последователям не реагировать на отравленную атмосферу был действием мудрым. По этому поводу американский раввин Стивен Вайз потом сказал: "Это не был Сионистский конгресс… Лейбористы, с помощью послушных сателлитов из Америки и Польши, превратили конгресс в войну с Жаботинским, с ревизионистами, с религиозными "Мизрахи", и с обычными сионистами"[509].
Жаботинский старался смягчить удушливую атмосферу. "Несколько раз, — вспоминает Шехтман, — он говорил своим близким коллегам: пойдем в какой-нибудь бар, или туда, где танцуют, чтобы можно было почувствовать себя свободно и увидеть вокруг улыбающиеся дружелюбные лица. Можно ведь с ума сойти от этой отравленной атмосферы, полной такой бесконечной смертельной ненависти. Ни на одном конгрессе, ни на одной конференции мы не проводили так много ночных часов и с таким удовольствием, как в веселых и светлых трактирах Праги. Когда Жаботинскому говорили, что ему нужно отдохнуть, он отвечал: "Ничего подобного. Я таким образом сохраняю свое душевное здоровье".
В заявлении, которое Жаботинский сделал на пресс-конференции сразу же после конгресса, не было никаких признаков усталости. Воодушевлявшие его сильные эмоции были скрыты деловитостью его профессорской манеры. И тем более неоспоримо прозвучал его беспощадный приговор конгрессу.
"Конгресс не выполнил ни одной из задач, которые, как предполагалось, он разрешит. Более того, он допустил абсурдную ошибку, которой он должен был избежать, чего бы это ни стоило: он унизил наш народ перед наглостью Третьего рейха. Он не сумел сорвать маску с антисионизма мандатных властей… Конгресс усилил агрессивность классовой борьбы. Хуже всего то, что конгресс представил перед всем миром уродливую картину внутренней ненависти, сорвав традицию свободных парламентских процедур, и совершил то, что я, не колеблясь, назову преступлением, — вторгшись в дело, которое находится в сфере судебного расследования. Более того, он вмешался с расчетом привести на виселицу троих молодых евреев, утверждающих, что они невиновны, — и я также совершенно уверен в их невиновности".
Затем он заговорил о дальнейших задачах ревизионистского движения. "Прежде всего — усилить и организовать движение за бойкот Германии, в чем мы готовы сотрудничать с другими активными в этой области организациями.
Второе: в ближайшие месяцы будет запущено петиционное движение. Это политическое наступление, которое будет проводиться миллионами евреев, требующими для этих миллионов Землю Израиля.
Третье: мы собираемся устроить в Эрец-Исраэль второй Гистадрут, профсоюз рабочих-сионистов, возражающих против классовой борьбы".
Он говорил о будущем своей партии с оптимизмом: "Мы единственная партия, которая пользуется доверием великого и страдающего еврейского среднего класса — позвоночного столба нашего народа. Мы будем игнорировать бесстыдные сплетни, которыми замышляют убить ревизионизм, неудержимый террор партии классовой борьбы, которая охвачена страхом перед нашей растущей силой". По поводу "комитета расследования", созданного конгрессом: "Мы не боимся никакого расследования, потому что знаем, что в наших рядах никогда не было "террористической группы". Комитет расследования, предсказал он, "умрет опозоренный, как опозоренным он родился". И в самом деле, после потока шумных заверений и обещаний сенсационных разоблачений, которые представит комитет, общество никогда более о нем не услышало.
После того как лейбористы успешно достигли доминирующего положения на Восемнадцатом конгрессе, они, казалось, стали приближаться к гегемонии в сионизме и в Палестине, о чем всегда мечтал Бен-Гурион. Но их престижу, бесспорно, помешала бессовестно проводимая публичная кампания по делу Ставского. Может, это и был источник оптимистического заключения о результатах конгресса, которое сделал Жаботинский в письме к Тане: "Этот конгресс — самое лучшее, что случилось с ревизионизмом с 1925 года". Он увидел, что ветер переменился, видел его направление и смотрел вперед, ожидая победы: "Пятьдесят процентов Сионистской организации ликвидируется в предстоящие годы. Теперь для нас открылась дорога, и, хотя это еще не все понимают, популярность наша выросла невероятно".
Как бы хорошо ни было предсказание будущего, трудностей настоящего оно не открывало. Поскольку приближалось открытие процесса, становилось необходимо усилить защиту. Юристы, занятые в процессе, не могли справиться с его проблемами. Это были лучшие юристы, каких можно было найти в стране, их судебный опыт не внушал никаких сомнений, — но их английский язык, на котором велось судопроизводство, был далеко не адекватным. Положение требовало крупного британского юриста. И тут доктор Вайншаль, глава палестинской ревизионистской партии и сам юрист, и Кайзерман, член группы защиты, — оба обратились к Жаботинскому с просьбой обеспечить участие Ораса Сэмюэля (легионера, служившего в Палестине адвокатом и судьей, прежде чем вернуться в Англию).
Но пригласить Сэмюэля, пользовавшегося большим уважением в Британии и годами критически наблюдавшего за колебаниями палестинской политики, значило разрешить серьезную экономическую проблему. Каким-то чудом Жаботинский оказался в состоянии это сделать. Он обратился к единственному человеку, который фактически уже оплатил две трети бюджета защиты, — Михаэлю Хаскелю из Южной Африки, богатому человеку, хотя и не миллионеру. Как большинство евреев Южной Африки, он был литовского происхождения, всю жизнь был сионистом, на Конгресс 1931 года приехал как общий сионист и стоял рядом с Жаботинским во время всех происходивших там бурь. Когда Ставский был арестован, он собрал всю доступную ему информацию и послал Жаботинскому крупный чек, с выражением твердой уверенности, что "этот молодой человек невиновен. Я знаю, что еврейские руки не пролили кровь Арлозорова. Пожалуйста, проследите, чтобы были приняты все необходимые меры". Он продолжал регулярно посылать чеки, покрывавшие две трети расходов на защиту[510]. Жаботинский выступил с призывом к Ревизионистской партии, и недостающая треть была покрыта.
Когда призыв Жаботинского дошел до Хаскеля, он находился в Лондоне по своим делам. Вот как Сэмюэль впоследствии вспоминал об их встрече:
"Михаэль Хаскель доставил меня на самолете в Париж, чтобы я поговорил с Жаботинским. Для ревизионистов дело это было не менее важно, чем пожар Рейхстага для коммунистов, ибо политические враги ревизионистов (а самым худшим было британское правительство) считали успешное обвинение средством унизить и даже сломить партию раз и навсегда"[511].
Очень нуждавшийся в отдыхе Жаботинский уехал с Аней на три недели в Виши. Там он пил воды, но оттуда же продолжал следить за ежедневными новостями и излагал Сэмюэлю свои комментарии и предложения для подготовки к суду. Когда в октябре Элиас Гинзбург (Гильнер) из Америки попросил его написать статью, он был вынужден ответить: "Я просто не могу писать. Я в полном изнеможении".
В первые дни суда Жаботинский написал с глубоким сочувствием г-же Арлозоровой, хотя и был поражен ее поведением в отношении мужа сразу после того, как об убийстве стало известно. Немного времени прошло — и сострадание перешло в презрение. То, что она решила помогать найти убийцу — предприняла "детективную" работу, как выразился Жаботинский, было одно; но совсем другое были ее старания помочь партии лейбористов и полиции отправить невинного человека (а потом и двух невинных людей) на виселицу. Просматривая отчет, он изумился, увидев, как она отвечает на манипуляции капитана Райса. Райс и Арлозоровы были, очевидно, в очень дружеских отношениях. Но Жаботинский усмотрел особую психологическую связь с г-жой Арлозоровой. Он вспомнил знаменитый роман Дю Морье — " Трильби".
В этой книге действует герой по имени Свенгали, гениальный музыкант, но еще и гипнотизер. Г-жа Трильби совершенно неспособна отличить пение Марсельезы от декламации 127-го псалма в англиканском молитвеннике. Но когда Свенгали, из глубины своего сиденья на галерке устремляет свой взгляд на нее, она поет как соловей в садах Шехеразады[512].
Помимо многих свидетелей защиты (числом 14), из них большинство полицейских, противоречивших версии г-жи Арлозоровой (беспрецедентный случай столкновения между полицией и ее собственным учреждением), тут существовала физическая улика, противоречившая самым основам рассказа г-жи Арлозоровой. Медицинское свидетельство установило не только то, что роковая пуля попала Арлозорову в правый бок, но и то, что она поднялась вверх, вероятно, из-за положения пострадавшего на коленях. Но особенное, действительно важное значение этом