у свидетельству придавало указание, что на пиджаке Арлозорова не хватало пуговицы и что она, как показал свидетель-эксперт Сэмюэля, безусловно была оторвана.
Нельзя себе представить, чтобы доктор Арлозоров — известный как человек аккуратный и хорошо одевавшийся — пошел на ланч к верховному комиссару с оставшимися от оторванной пуговицы висящими нитками на пиджаке, да еще пошел в таком виде с женой.
Этот факт опровергает сценарий г-жи Арлозоровой, но поддерживает заявление Абдула-Махида: "Человек хотел бороться".
Задолго до конца суда еврейское общественное мнение — помимо лейбористов — совершенно переменилось. Лондонская "Таймс" сообщала, что, когда подсудимых привозили в суд, их приветствовали толпы встречающих, и это отражало уверенность не только в том, что они невиновны, но и что они — жертвы заговора. Тем не менее община оставалась пассивной, и Жаботинский с горечью писал: "У вас перед глазами был разыгран подлый, бессовестный заговор против трех евреев, в чьей невиновности вы убеждены. Ни в кампании против Дрейфуса, ни против Бейлиса подлость не была так очевидна. Только моллюски могли бы принять это без сопротивления. В любой другой стране такой кровожадный навет пробудил бы совесть общины, в правительство пошли бы гневные протесты. Но моллюски застыли"[513].
Четкий и сжатый отчет Ораса Сэмюэля о суде состоял в основном из перечисления неопровержимых фактов и улик, доказывающих, как он выразился, что "рассказ [г-жи Арлозоровой] о происшедшем совершенно неправдив" и является свободным изложением того, что сфабриковала полиция. Суд присяжных, однако, все это игнорировал. Его приговор — большинством трех против одного — был вынесен 8 июня 1934 года. Ни слова об анализе свидетельских показаний там не было. В самом деле, как мог бы суд сохранить для потомства свидетельство о собственном бесчестье? Он оправдал Розенблата, поскольку "суд не находит других материальных улик, требуемых для опровержения идентификации г-жи Арлозоровой". Ставский был признан виновным.
Единственный из четверых судья-еврей, Моше Валеро, потомок одного из старинных сефардских семейств, опубликовал рассуждение в обоснование своего собственного вывода: ни один из обвиняемых не имел никакого отношения к убийству, которое было не политическим, а, "вероятнее всего, обычным нападением с сексуальными целями".
Судебные дискуссии и приговор не были такими четкими, как казалось. Опять-таки, о правде вспомнили только после смерти судьи Валеро. Его сын, Шломо Валеро, рассказал в 1983 году на государственной комиссии расследования о разговоре, который был у него с серьезно больным отцом в Лондоне в 1939 году. Отец сказал, что его серьезно беспокоило кое-что, связанное с делом Арлозорова:
"Когда слушание было закончено, у судей началась дискуссия. Обычный порядок дискуссий был такой: председатель суда сперва спрашивал, что думает об этом самый молодой судья, затем самый пожилой, и тогда высказывал собственное мнение. Но тут он изменил порядок. Он первый высказал свое мнение и потом спросил о мнении остальных, и так судьи Планкетт и Хасна (член суда — араб) оба сказали, что Ставский виновен — в отличие от взгляда, который они высказывали раньше, во время слушания дела, что показания г-жи Арлозоровой и ее опознание Ставского не должны быть приняты".
Другой сын Валеро, адвокат Хаим Валеро, прибавил к этому, что позиция его отца вызвала бешенство у работников Еврейского агентства. Им удалось убедить председателя иерусалимского районного суда потребовать отставки Валеро с его юридического поста. Накануне суда он был одним из кандидатов в члены Верховного суда, но после суда об этом уже не было речи.
Жаботинский был наполовину готов к такому приговору. Он по собственному опыту знал, это же чувство было у Сэмюэля; и, в сущности, это давно уже понимал каждый умеющий чувствовать палестинский еврей, что британское правосудие стало функцией политики, когда это нужно было мандатным властям. Однако у колониальных служащих, будь то работники полиции или суда, было нечто вроде "связей старой школы". В деле Ставского призыв к солидарности во много раз усиливался необходимостью компенсировать полицейское руководство за суровую критику, которой его подвергали. На первых порах во многих статьях Жаботинского репутация капитана Райса приводилась как пример неумелости.
Таким образом, когда Райс нашел возможным, благодаря энтузиазму помогавших ему лейбористов, довести до конца фарс этого дела — председатель суда присяжных, не давая никому объяснений, мог поддержать его нужным приговором.
Еще до суда Жаботинский предупредил нескольких своих друзей в Англии об опасности судебной ошибки. Веджвуд и лорд Страболджи (Кенворти) поставили этот вопрос перед министром колоний Филиппом Канлиф-Листером, который дал хорошо скроенные заверения. Теперь, когда приговор был вынесен, жизнь Ставского висела на волоске. Шехтман рассказывает, что, когда пришло это известие, он находился вместе с Жаботинским в помещении "Рассвета", на улице Понтуаз.
"Его лицо посерело. Минуту он сидел молча, потом прошептал: "Неважно, мы спасем Абрашу. Теперь опять это зависит от нас". В том же настроении он ответил на взволнованную телеграмму матери Ставского: "Спасите моего сына, он невинен". — "Мы не перестанем бороться, пока не восстановим честь и свободу вашего сына".
Это же обещание он повторил в телеграмме самому Ставскому. "Мы склоняем головы перед твоим мужеством, верим, что оно не покинет нас"[514].
Он сразу же бросился на политическую арену. Он знал, что решение придет отсюда. Канлиф-Листеру он послал длинное, вежливое, но недвусмысленное письмо. Сославшись на ответ министра Веджвуду, он продолжал:
"Ни один британский суд не потерпел бы того, что иерусалимский суд, приговоривший Ставского к смерти, принял как точное и убедительное доказательство. Г-же Арлозоровой показали фотографию Ставского перед тем, как она пришла опознать его как убийцу. Позвольте мне процитировать обращение лорда Главного судьи, аннулировавшего приговор некоему Томасу Дуайеру в 1924 году: "Он явно незаконен, совершенно не полагается предварительно информировать свидетеля, который будет вызван для опознания, знакомя его с чертами лица обвиняемого по фотографии".
Далее: два араба-филера, которым поручено было опознать следы Ставского как похожие на следы убийцы, получили разрешение за несколько часов до торжественной идентификации увидеть Ставского в тюремном дворе и разглядеть его следы там (земля во дворе была покрыта "пылью и гравием" из-за каких-то ремонтных работ). Будете ли Вы настаивать, что какой-нибудь британский суд потерпел бы это?
Простите, что я пишу прямо Вам, человеку такого высокого положения, но должен ведь существовать человеческий путь обращения даже к министру, когда речь идет о человеческой жизни и — как в данном случае — о чем-то гораздо большем, чем эта жизнь.
Палестинское еврейство, которое несколько месяцев назад, хотя и удрученное этим, почти единодушно верило в вину Ставского, теперь так же единодушно убеждено в его невиновности: в течение шести месяцев предварительного разбирательства и шести недель суда оно пристально следило за приводимыми доказательствами. Не лишено значения, что телеграмма "Таймс" от 9 июня вынуждена сообщить, что "в дни суда обвиняемый входил в здание суда и выходил оттуда под приветственные крики еврейских толп". Не лишено значения, что единственный еврей — член суда, г-н Валеро, не согласился с приговором и потребовал оправдания. Не лишено значения, что рабби Кук — человек высочайшей морали, о чем Вам может быть известно, дал телеграмму архиепископу Кентерберийскому с просьбой, чтобы церковь спасла "невинного и честного человека"; что этот Главный раввин, старый человек, очень тактичный и сдержанный, и весь раввинат Палестины, прекрасно понимающий, что означают слова "неуважение к суду", подписали протест, в котором содержится фраза: "Приговор основан на влияниях извне".
Сэр, я умоляю Вас отвратить катастрофу, угрожающую англо-еврейским отношениям во всем мире, которая будет непоправима. До сих пор существовал постоянный конфликт между сионизмом и палестинским режимом, но он ограничивался политическими мероприятиями, дискуссиями по истолкованию обязанностей и интересов. Это же впервые переводит конфликт в моральный план. Два народа не могут сотрудничать там, где существует широко распространенное убеждение, что режим делает невозможным выполнение правосудия.
Сэр, кассационный суд — это тоже палестинский суд, состоящий из людей, принадлежащих к той же среде колониальной "лояльности", вынужденных работать, соблюдая необходимость спасать лицо Департамента криминальных расследований, нарушившего лучшие традиции британского крикета, может быть, также ненавидящего партию, которую ваши советники так несправедливо обвиняют в "террористических методах". Я умоляю Вас: кто бы мы ни были, кто бы я ни был, Ставский так же невинен, как мой собственный сын. Одного Вашего слова достаточно, чтобы Дом правительства в Иерусалиме понял: единственное "лицо", которое надо спасать, — это чистое лицо правосудия под британской эгидой.
Не дайте этому человеческому призыву погибнуть втуне"[515].
За письмом последовали поездки в Лондон, к членам парламента, издателям газет, другим важным британцам, среди них и к старым друзьям времен легиона, Викхему Стиду и Герберту Сайдботэму. Манчестер Гардиан и другие либеральные газеты печатали его отчеты о судебных заседаниях. Отдел колоний принимал множество политических лиц, говоривших о необходимости справедливого суда.
Оживилось и еврейское общественное мнение. Во многих странах были созданы комитеты "Спасите Ставского". Особенно бурными были реакции в Палестине. Первый и главный протест и призыв пришел, как писал Жаботинский в своем письме, от самого Главного раввина Кука, поразительной личности, блестящего и сердечного человека, которого любил весь народ, все классы с тех самых пор, как пятнадцать лет назад он занял свой пост. Он выпустил заявление в благоговейных терминах, употреблявшихся лишь в самых серьезных крайних ситуациях, и 108 других раввинов подписали его вместе с ним.