ой Вашим превосходительством".
На своих внутренних конклавах лейбористские лидеры чувствовали себя более "изолированными", чем когда-либо. Это с ними плохо обращались. Они заявили, что общественная радость по поводу того, что жизнь Ставского спасена, есть враждебный акт по отношению к лейбористскому движению. Через три месяца после оправдания, получив приглашение встретиться с Главным раввином Куком, предлагавшим исправить их отношения с ревизионистами, Бейлинсон, с общего одобрения, пожелал, чтобы Главному раввину было объяснено, что его позиция во время суда (постоянные настойчивые утверждения о невиновности обвиняемых и усилия спасти им жизнь) раздражали лейбористское движение[521].
Разумеется, радости власти смягчали чувство изолированности, и кампания ненависти к ревизионизму поддерживалась с лихорадочным жаром. И все-таки не будет слишком смело сказать, что именно чувство изолированности определило странное событие, происшедшее через несколько месяцев после суда над Ставским: переговоры — в сущности, прямые разговоры — между Бен-Гурионом и Жаботинским.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
ПАЛЕСТИНСКАЯ администрация не держалась в стороне от арлозоровской трагедии. Задолго до того, как суд закончился, она беззастенчиво использовала ее, чтобы внести собственную лепту в поношение ревизионистов. В свой доклад 1933 года Перманентной мандатной комиссии Лиги Наций она включила упоминание об убийстве и прибавила:
"Справедливо или ошибочно, это убийство приписывается ревизионистской проповеди против того, что эта партия, как говорят, считает боязливыми попытками Еврейского агентства; за свои методы террора и прямого действия она обвиняется в предательстве еврейского дела".
Будучи ответственной за поддержку закона и порядка, палестинская администрация, конечно же, должна была доложить Постоянной мандатной комиссии обо всех замеченных ею актах терроризма и "прямого действия".
И тогда выяснилось бы, что единственные "террористические" или "прямые действия", совершенные в 1932 и 1933 гг. были физические нападения рабочих-лейбористов, пытавшихся терроризировать рабочих-ревизионистов и бейтаровцев на рынке труда; что в нескольких случаях в дело пришлось вступить ее собственной полиции; что в каждом из этих случаев арбитражный суд приходил к выводу, что агрессорами не являлись ревизионисты[522].
Но и это было не все. В частном разговоре в Женеве с профессором Вильямом Раппардом как с членом Постоянной мандатной комиссии, Готорн Холл, глава секретариата палестинской администрации (высочайший пост после верховного комиссара), сказал ему: "К сожалению, кажется, не осталось сомнений, что Арлозоров был убит ревизионистом".
Несколько позже, во время напряженной кампании по спасению Ставского Жаботинский попросил Раппарда вмешаться в это дело. В их беседе Раппард объяснил, что Постоянная мандатная комиссия вмешаться не может; но рассказал ему то, что услышал от Холла. Недели через две (13 июня 1934 года) Раппард получил от Жаботинского телеграмму:
"Пожалуйста телеграфируйте могу ли я повторить что м-р Холл вам сказал нет сомнения Арлозоров был убит ревизионистами. Спасибо".
Раппард ответил немедленно (15 июня):
"Заявление помните правильно но сделано мне в частной беседе поэтому лучше не повторяйте. Привет".
Однако Жаботинский, борясь за человеческую жизнь, не мог не воспользоваться этим очевидным доказательством предубеждения против ревизионистов, так же как неуважением к суду со стороны самого высокого должностного лица правительства, проводящего суд над Ставским. Среди многих британских важных лиц, к которым он обращался в Лондоне, был и полковник Ричард Майнерцхаген, игравший важнейшую роль в ниспровержении британской военной администрации в 1920 году. В письме к нему Жаботинский, описав некоторые судебно наказуемые проступки полиции во время суда и поднявшуюся в палестинской еврейской общине волну сочувствия Ставскому и Розенблату, просил Майнерцхагена обратить внимание на влияние, которое оказывает палестинское правительство, "открыто проявляющее свою враждебность к партии, к которой принадлежит Ставский. Прочтите страницу 18 правительственного доклада в Лигу Наций за 1933 год. В параграфе 6 говорится о ревизионистских "методах терроризма и прямого действия". М-р Холл, главный секретарь, рассказал профессору Раппарду в Женеве (это конфиденциально, беседа была неофициальная, и передо мной лежит телеграмма Раппарда, подтверждающая слова Холла, с просьбой ко мне их не повторять): "к сожалению, кажется, не осталось сомнений, что Арлозоров был убит ревизионистом"[523].
Майнерцхаген сразу же переслал письмо Жаботинского в министерство колоний с просьбой о разъяснении. Там были потрясены, и за ним последовала сконфуженная, хотя и несколько комическая корреспонденция и памятные записки. Письмо было передано Холлу, который ответил министерству колоний отрицанием того, что у него был такой разговор с Раппардом, публичный или частный. Чтобы усилить свое отрицание, он прибавил: "Последний человек, перед которым я сделал бы какие либо конфиденциальные замечания, граничащие с неосторожностью, был бы Раппард, к которому я испытываю самое полное недоверие". И все-таки он добавляет, что "не может поверить, будто "Раппард до того глуп, что не только выдумал такую невероятную историю, но еще и сообщил ее такому безответственному человеку, как Жаботинский, да еще и подтвердил это телеграммой… Во всяком случае, я думаю, что Раппарду следует воспользоваться случаем, чтобы отрицать это"[524]. Вероятно, он думал, что Раппард обрадуется предоставляемой возможности объединиться с ним для того, чтобы взвалить всю вину за эту историю на Жаботинского.
Раппард, получив отрицание от Холла, отказался его удовлетворить. Он снова подтвердил, что Жаботинский передал все правильно. Его письмо к Холлу — образец дипломатического, но неуступчивого стиля.
Вспоминая свою переписку с Жаботинским, он продолжает:
'Что касается серьезного расхождения между вашими и моими воспоминаниями — насколько я помню, наш разговор по этому поводу происходил во время перерыва для чая в комнате, где мы встречались, с правой стороны (озерной) на маленьком возвышении, где вы сидели. Наш разговор, насколько я помню, был коротким, но вполне ясным. Я даже вспоминаю особенно серьезное выражение вашего лица, когда в ответ на мой вопрос о приписываемом ревизионистам убийстве Арлозорова вы сказали: "Боюсь, сомнений по этому поводу нет никаких". Почему я так точно и живо вспоминаю то, о чем у вас никаких воспоминаний нет? Вы не поняли моего вопроса? Это могло быть потому, что вы перед этим измучились, как всегда на собрании представителей. Может быть, я не понял ваш ответ? Это не невозможно, хотя очень маловероятно, учитывая впечатление, которое он на меня произвел. Что я не мог выдумать наш разговор, кажется очевидным, поскольку я совершенно просто повторил его всего через несколько дней. Кроме того, это не та тема, которая не дает мне спать ночью, и этим могла бы перекосить мой мозг, подсказав выдуманный разговор"[525].
Никто в министерстве колоний не мог бы поверить, что Раппарду этот инцидент приснился; с другой стороны, как Жаботинский давно уже открыл с невыгодой для себя и на что часто указывал, сотрудники министерства колоний не выдавали друг друга, и таким образом роль Холла была "заметена под ковер" и "старики" министерства состязались между собой, отыскивая плечи, на которые можно будет взвалить вину. Во-первых, м-р Раппард был "безответственным", во-вторых, он был "проеврейским"; Жаботинский, конечно же, был "безответственным". Однако именно глава департамента, м-р А.Паркинсон, выдвинул самое знаменитое и лихое суждение: "в конце-концов Жаботинский мог "выдумать" всю историю!" Скромному мистеру Холлу была предоставлена возможность дать самый подходящий комментарий по поводу собственной честности, отношения к закону и правосудию и святости sub judice. В заключительном письме Паркинсону (23 августа 1934 г.) он писал:
"Если бы я действительно сказал, что у правительства нет сомнений в том, что убийство Арлозорова было совершено ревизионистом, я бы, не колеблясь ни минуты, признал это, ибо, кроме естественной склонности к правде, не считал бы это замечание особенно нескромным, поскольку, если бы представители правосудия в правительстве не были твердо убеждены в вине обвиняемых, они бы не посоветовали отдать их под суд".
Он к тому же, по-видимому, забыл, что в более раннем письме к Паркинсону он написал, в доказательство того, что не мог говорить Раппарду ничего подобного: "Вы помните, что в то время, когда я был в Женеве, приговор суда присяжных еще не был вынесен, и все дело было, таким образом, in judice".
Но и окончание дела не принесло окончания административной кампании — явно превратившейся в вендетту, — против Абы Ахимеира. Проведя год в тюрьме под предлогом приписываемого ему соучастия в убийстве, он был освобожден даже не будучи ни разу допрошен по этому делу обвинителями (холловскими "представителями правосудия в правительстве"). Едва он вышел на волю, как тут же снова был арестован по обвинению в принадлежности к "нелегальной террористической организации". Таким образом администрация откликалась на басни лейбористских лидеров.
Они знали, и не было ни следа доказательств противного, что "Брит хабирионим", который вообще трудно было назвать "организацией " (он, вероятно, насчитывал не более двадцати человек), никогда не занимался ничем, хоть отдаленно напоминавшим терроризм. Никаких доказательств обвинение не представило, да и не могло представить. Они располагали философским сочинением Ахимеира 1927 года — теперь с загнутыми уголками страниц, — которое он тогда предложил для публикации лейбористскому журналу "А-Поэль а-цаир". Конечно, это не имело отношения ни к какой группе, террористической или иной. Кампания пропаганды, проводимая Голомбом и его коллегами внутри правления Гистадрута и на Восемнадцатом сионистском конгрессе, обещала опубликовать "секретные документы", доказывающие вину Ахимеира, — но они чудесным образом испарились, как только была выполнена их функция: смутить изумленных делегатов. "Документы" — опять-таки те самые записи 1927 года — появились на суде над Ахимеиром (еще одно доказательство сотрудничества между лейбористской специальной комиссией и полицией). Там они мелькнули погасли. Миф об "обличающих документах", тем не менее, просуществовал много лет, хотя никто их не видел.