Хорошо, однако, выглядят мои друзья, которые теперь возражают против петиции из-за "дисциплины". Когда я приезжал в их города, они председательствовали на моих лекциях и произносили "совершенно беспартийные" приветственные речи, и каждая речь непременно содержала комплимент: "создатель Еврейского легиона". (Я-то вовсе не считаю себя "создателем", но это другое дело.) Почему же, друзья мои, в этом случае вам не приходит в голову, что вы даете свое благословение открытому, ужасному и даже историческому нарушению дисциплины?
Можно было бы понять и пожалуй даже простить такое запрещение, если бы оно исходило от организации, которая одновременно предлагала бы какие-то другие средства [мобилизации еврейских масс]. Хорошо, мои уши открыты, и глаза тоже; расскажите, какие средства рассматривались в вашей трагикомической организации, чье имя стоит над запретом".
Ответ на этот вопрос, как и на колючие статьи Жаботинского в последующие месяцы (петиционное движение тем временем развивалось), являл собой повторение голой формулы "вред для сионизма" и сомнительное обвинение в недисциплинированности.
Сравнение со спорами во время Первой мировой войны по поводу Еврейского легиона, при том, что сказано немало, кое о чем умалчивает. В конце концов, оппозиция созданию Еврейского легиона, хоть и близорукая и малодушная, была по-своему рациональна: существовала альтернативная политика — нейтралитет. Но какой альтернативный план содержался в 1934 году в сионистской пассивности перед лицом враждебной британской политики? Политики, выразившейся в издевательски малом количестве иммиграционных сертификатов, когда у евреев Восточной Европы и Германии необходимость в них росла с каждым днем. И в самом деле, если у Сионистского правления не намечалась никакая альтернатива, то не лучше ли было бы согласиться с планом ревизионистов, даже перенять его и распространять, поскольку ресурсов у Сионистской организации было несравненно больше.
Петиционный план фактически имел мало общего с прерогативами Сионистского правления. Это была в основном пропагандистская кампания, необычно широкое движение протеста, охватившего весь мир еврейской общины, в том числе десятки и сотни тысяч людей, не нарушавших ничьих прав, когда высказывали свою тревогу и свои требования.
В этом смысле петиция оказалась большим успехом. Жаботинский описывал энтузиазм рабочих и реакцию общества и удовольствие в ревизионистской штаб-квартире каждый раз, когда приходилось добавлять новый ящик в картотеку, где содержались листы с подписями. В официальном докладе на Всемирной ревизионистской конференции в январе 1935 года говорилось, что к концу 1924 года было собрано более 600.000 подписей из двадцати четырех стран мира, но через несколько месяцев Жаботинский уже мог сообщить, что общее количество подписей превзошло количество шекелей, которое было потрачено на Восемнадцатый сионистский конгресс, — 900.000 (избирателей на конгресс было 500.000).
Без сомнения, Жаботинский не удивился бы, узнав, что, когда петиция дошла до министерства колоний, его сотрудники воспользовались как предлогом конституционным пунктом, по которому те, кто не является подданным британской короны не имеют натурального права адресовать петиции Его Величеству. Но это не помешало тому, что реальная цель петиции была достигнута[540].
Учитывая оправдание Ставского и Розенблата и, что еще важнее, почти всеобщую моральную поддержку обоих молодых людей несоциалистической общиной Эрец-Исраэль — конечно же, у партии были основания для некоторой эйфории. Все движение явно окрепло, и Жаботинский решил этим воспользоваться, чтобы попробовать положить конец "гражданской войне". Как потом он писал Хаскелю[541], у партии было ощущение, что перспективы благоприятны и время созрело для пропагандистской кампании против Сионистского правления, да и сам он верил, что будет нетрудно "расколотить" официальный сионизм. Но сионизму грозила серьезная опасность и, как он писал, "наша главная обязанность была постараться наладить совместную борьбу". Для этого он предложил правлению смелый и, как сам он шутливо признался, "эффектный" ход. У правления не было общего взгляда, но принято было решение предложить "мирную конференцию" Лейбористской партии Палестины.
В письме, которое набросал Жаботинский и подписал от имени половины правления генеральный секретарь Сэмюэль Мерлин, он писал:
"Это — дни большой внешней опасности для сионистского предприятия. Отношение мандатного правительства к еврейской иммиграции и к сионизму вообще выражается в ухудшении тактики, которая день ото дня становится все более жесткой. Перед нами опять встала угроза законодательной ассамблеи, в которой подразумевается антисионистское большинство; внутри страны и на ее границах собираются силы, противостоящие нашим национальным устремлениям, и условия, в которых живет наш народ в диаспоре, все более приближаются к полному и абсолютному разрушению.
Предлагая такую конференцию, — писал он, — ни одна из сторон не ставила вопроса о принципиальном компромиссе.
Мы надеемся, однако, что соперничество между лагерями, каждый из которых стремится к решающему влиянию на ишув и на сионизм, может продолжаться приличествующим достоинству (и безопасности) нации образом"[542].
На это письмо так и не последовало формального ответа. Единственной немедленной реакцией стала враждебная редакционная статья в "Давар" от 9 августа 1934 г.
Тем не менее после долгих обсуждений лейбористские лидеры решили, что Сионистское правление должно начать переговоры с другими сионистскими партиями. "Общие сионисты" — "Мизрахи" и новая Еврейская государственная партия Гроссмана были информированы об этом решении. Два заседания, на которых Якоби и Шварцман представляли Ревизионистское движение, состоялись, как должно, в начале октября. Но привели они только к повторению того, что обеим сторонам было известно. Итак, повидимому, дверь закрылась.
И вдруг картина переменилась. Состоялась встреча между Жаботинским и Бен-Гурионом. Это была инициатива Пинхаса Рутенберга, находившегося в дружеских отношениях с обоими, хотя ни один из этих двоих не был высокого мнения о его политических способностях или устойчивости. Роль Рутенберга в их встрече добавляет элемент исторической иронии ко всему эпизоду. Каждый из них встречался с Рутенбергом в 1915 году, когда началась борьба за Еврейский легион. С Жаботинским Рутенберг встретился в Италии, где они договорились отправиться в Америку для пропаганды идеи Еврейского легиона; в Америке Рутенберг был предупрежден Бен-Гурионом, чтобы он ничего подобного не делал: Бен-Гурион вместе с Бен-Цви боролись не на жизнь, а на смерть против всякого упоминания о Еврейском легионе.
Теперь Рутенберг, очень влиятельный в экономической жизни страны как основатель и глава Палестинской электрической корпорации, только спорадически проявляющий политическую активность, да и то не всегда на одной стороне, — решил воспользоваться своей политической независимостью, чтобы добиться мира — и не в последнюю очередь промышленного мира — в мучительно растревоженной общине. Поэтому он в переписке с Жаботинским завел разговор о встрече с Бен-Гурионом и получил положительный ответ. 8 октября 1934 года Бен-Гурион, прибывший в Лондон после тура по Восточной Европе, писал в своем дневнике:
"Важный разговор с Рутенбергом. Положение серьезное и т. д. — словом, единый фронт. Хочет, чтобы я встретился с ним. Я сказал ему, что, если он, Пинхас Рутенберг, пригласит меня на встречу с Жаботинским, я приму его приглашение"[543].
Только у Бен-Гуриона есть хоть какое-то описание первой встречи 10 октября:
"В шесть часов я пришел к Пинхасу Рутенбергу и нашел у него Жаботинского. Я сказал ему "шалом", не подавая руки. Он встал, протянул руку и спросил: "Ты не подашь мне руки?"[544] Я удивился и в ответ подал ему руку"[545].
Так начался явно самый невероятный эпизод в сионистской истории. Один из биографов Бен-Гуриона, да и другие, указывали на личные оскорбления, которыми они осыпали друг друга, особенно в последние годы, когда шел суд над Ставским и выборы на Восемнадцатый конгресс. Эти историки не слишком внимательно читали их речи и статьи. От отрицания, что Жаботинский основал Еврейский легион, до "Владимира Гитлера", "фашиста", "сотрудника Петлюры" и разнообразных ругательств, Бен-Гурион вылил на голову Жаботинского целый поток оскорблений, не говоря уже о таких мягких характеристиках, как непрямая ответственность за убийство Арлозорова. С другой стороны, вы не найдете ни единого слова в речах и писаниях Жаботинского, которое было бы личным оскорблением Бен-Гуриона. На всем протяжении суда над Ставским он нападал на лейбористских лидеров за их кампанию ненависти и явную кровожадность и за то, что они закрывают глаза на истинные факты, вскрывшиеся на суде. Ни одного из них он не помянул лично и никогда ни к кому из них не применял оскорбительных эпитетов. Правда, он явно относился с презрением к личным нападкам на него Бен-Гуриона и просто их игнорировал.
Личные нападки и ругательства вообще были не в его характере. И поэтому с тем большей силой мог прозвучать вопрос: "Как мог он пожать руку человека, который так оскорбительно его поносил?" И вопрос прозвучал — его задал на Шестом ревизионистском всемирном конгрессе (Краков, январь 1935 г.) делегат из Варшавы, которому был двадцать один год: Менахем Бегин. Это произошло через несколько недель после конца переговоров.
(Жаботинский, вероятно, выражался сильнее в частных разговорах с близкими, когда его знаменитый среди ровесников репертуар народных русских выражений пускался в ход. Но даже следов этого мы не встречаем в связи с его переговорами с Бен-Гурионом.)