Бегину Жаботинский ответил так, как всегда отвечал на такие вопросы:
"Я никогда не забуду, что такие люди, как Бен-Гурион и Элияу Голомб, когда то носили форму легиона и уверен, что ради дела сионизма они без колебаний надели бы ее снова".
Учитывая это прощение, а также внутреннее рыцарство, характерное для Жаботинского во всех его отношениях с людьми, и тревогу по поводу насилия, проникшего в жизнь сионистов, и усиливающийся раскол в этом движении, его готовность начать личные переговоры с Бен-Гурионом и "пожать его руку" не кажутся ненатуральными. Проблема Бен-Гуриона сложнее. Он был известен своим пренебрежением к изяществу поведения в погоне за властью и ее сохранением, а также своими усилиями ликвидировать любую серьезную угрозу этой своей амбиции. Его резкие обличения палестинских еврейских предпринимателей, как если бы все они были "капиталистическими кровососами", его осуждение всего еврейского среднего класса изобилуют примерами, хотя и не такими крайними. Что бы он ни выбросил из своего большевистского запаса, одно он сохранял всегда и применял, когда нужно, один из главных его догматов: фабрикацию фактов и целый код ругательных эпитетов — все для блага партии. Не приходится сомневаться, что яростные нападения на Жаботинского и его движение были рассчитанным политическими актом. Его биографы к тому же согласны, что личное отношение Бен-Гуриона к Жаботинскому было гораздо более сочувственным, чем политические высказывания.
Таким образом, непохоже, чтобы Бен-Гуриона мучила совесть из-за того, что он пожал Жаботинскому руку. Кроме того, он, очевидно, пришел к выводу, что в спокойной, нормальной атмосфере он сможет наладить отношения с ревизионистской молодежью и убедить ее в справедливости своей линии. Своему поверенному и другу Мелеху Нойштадту он писал:
"Если нам удастся положить конец ссорам и конфликтам между рабочими в стране, вся ситуация изменится, и ревизионизм потеряет почву для роста, а также и отношения с работодателями, откуда и идет вся его сила"[546]. На критические замечания своего пятнадцатилетнего сына Амоса он послал очень интересный ответ, показывающий, как мало, в сущности, он сам верил в свою антибейтаровскую пропаганду: "Мне все равно, какую рубашку парень носит, мне важно, что парень делает. Если "Бейтар" не будет нарушать забастовки и не будет предавать [принципы] еврейского труда, мне все равно, какие рубашки он будет носить"[547].
Через месяц переговоров Жаботинский и Бен-Гурион выработали три соглашения. Уже 26 октября они опубликовали первое. Семь его пунктов составляли широкую всеохватывающую основу для установления нормальных отношений противостояния между партиями. Открывалось соглашение словами:
"Не нарушая свободы дискуссий и критики внутри сионистского движения, все партии будут удерживаться от методов партийной войны, которые находятся за пределами политических и идеологических дискуссий и не отвечают моральным принципам сионизма и цивилизованных контактов".
Они постановили дать соответствующие указания своим членам и применить "самые решительные меры для пресечения всех актов террора или насилия", так же как защиты или оправдания таких актов. Сюда включался и срыв митингов партии оппонентов. Будут применяться решительные меры для предупреждения диффамации, клеветы, дезинформации, доносов, оскорбления символов, флагов и униформ; а также оскорбления личностей и групп. Всякое сотрудничество с правительством против политических оппонентов объявлялось вне закона. Перечислены были санкции за все нарушения и объявлялось о создании, в случае необходимости, межпартийного апелляционного суда. Соглашение включало также решение употреблять все имеющиеся средства, чтобы не допустить нарушений или искажений второго соглашения, которое они собирались издать, — о трудовых отношениях.
Это и было следующее соглашение, которое стороны обсуждали и которое было подписано через две недели, 11 ноября.
Условия этого соглашения представляют полный отход от всех ограничений, которые Гистадрут применял (и так часто с помощью насилия) против рабочих — ревизионистов и бейтаровцев.
Еще важнее — ставшее историческим признание права ревизионистов и бейтаровцев на отдельный профсоюз. В тех условиях это был революционный документ. Первый его пункт обещал справедливое распределение работ; система же, обеспечивающая это справедливое распределение, должна была быть создана после переговоров между секретарями бирж каждого из союзов.
Так была "сломлена" монополия лейбористского Гистадрута. Все споры по поводу распределения работ должны были решаться арбитражем. Чего еще могли желать так долго дравшиеся ревизионисты и бейтаровцы?
Этого "еще" они так и не получили — обязательного национального арбитража. Тут Бен-Гурион уступить не мог, но шаг в этом направлении был сделан. В местах, где количество рабочих лейбористского профсоюза достигало известного процента, — о чем тоже полагалось договариваться, — следовало обращаться в арбитраж; в других случаях, однако, группы, имеющие большинство, могли объявлять забастовку, которую меньшинство должно было признавать.
Это была самая большая уступка Жаботинского. Однако она компенсировалась тем, что другие пункты соглашения убирали самые корни недавних забастовок, объявлявшихся не по экономическим причинам, а просто в качестве военных действий против ревизионистов и бейтаровцев.
Третье соглашение было подписано через месяц после второго. Оно предусматривало отмену части бейтаровской директивы номер 60 — бойкот национальных фондов, а с другой стороны, восстанавливало права бейтаровцев на иммиграционные сертификаты.
Оба согласились, что будут еще переговоры по соглашению о главной сионистской политике.
Как ни поразительно содержание этих соглашений и быстрота, с которой они были заключены, еще большим "чудом" является трансформация личных отношений между Жаботинским и Бен-Гурионом. Содержание писем, которыми они обменивались во время этих встреч, очень напоминает, как выяснилось, встречу между давно разлученными братьями. Уже на первой встрече атмосфера стала непринужденной. Жаботинский писал Шехтману 12 октября: "Вчера я провел четыре часа с Бен-Гурионом. Переговоры стоит продолжать, хотя и трудно себе представить, что они закончатся эффективно". После подписания первого соглашения Бен-Гурион написал Жаботинскому:
"Надеюсь, ты не будешь на меня сердиться, если я обращусь к тебе как к товарищу и другу, без церемониального "мистер".
Мы оба были усталыми, когда расставались вчера после пятнадцати часов непрерывной работы [они сидели вместе с четырех часов дня 26 октября до 7.30 следующего утра]. Я не сентиментален и думаю, что и ты тоже. Но я не высказал тебе всего, что у меня на сердце. Да и теперь не скажу… Что бы ни произошло дальше, уже не изменить того факта, что мы встретились и на много часов забыли обо всем, что было между нами, и великая тревога за честь движения и успех нашего предприятия при взаимном доверии и взаимном уважении подвигнули нас на совместное усилие. Этот факт не сотрется в моем сердце. Будь что будет… С уважением жму твою руку"[548].
Жаботинский, который был уже в Париже, ответил немедленно:
"Трудно описать впечатление, которое произвело на меня твое письмо. Я бываю сентиментален (и не стыжусь этого), но это гораздо больше, чем сентиментальность, если я тронут до самых глубин, когда через столько лет — и каких лет! — слышу от тебя такие слова, как "товарищ и друг…"
Он признался, что во время их разговоров узнал многое о лейбористской партии, но "я тебе сказал, у меня нет уверенности, что большинство членов вашего движения понимает основные его идеи, как ты. Но я допускаю, что это неважно. Важно то, чтобы умы, подготовляющие и полирующие идеологию, умы и главы движения понимали ее как ты, а не иначе… И я надеюсь, что твое "будь что будет" в самом деле станет реальным практическим шагом к сближению.
(29 октября 1934)".
Переговоры продолжались в духе все возрастающего дружелюбия. Может быть, еще ярче их развивающиеся взаимоотношения освещены в письме Жаботинского к Эдне, жене его молодого лондонского коллеги Соломона Якоби. По договоренности с Рутенбергом Жаботинский и Бен-Гурион решили встречаться без него — если не понадобится его совет или разъяснение — и встречи с ним будут секретными. Эдна с детьми уехала навестить родителей в Австралию, и дом Якоби в Голдерс Грин представлялся идеальным местом. 4 ноября Жаботинский писал Эдне:
"Здесь, в холостяцком дубле, явно пахнет юностью, Сема (Якоби), сущий ребенок [ему было 34 года], не может полностью оценить это, но мне на днях исполнилось пятьдесят четыре. Каждая коробка сардин открывается без женской помощи, а главное — каждое блюдце, которое можно вытирать без катастроф, имеет привкус совершенного подвига, что напоминает мне студенческие дни в Италии (а сейчас в этом климате напомнить об Италии может очень немногое)".
Тут он перешел к действительно волнующим новостям.
"Эдна, ваш дом — историческая сцена для большинства моих разговоров с самым главным драчуном из всех левых лейбористов Палестины, с Бен-Гурионом. Наша дружественность и сердечность — сюрприз для нас обоих, и когда его партия узнает, как он жарил для меня яичницу на вашей газовой плите, то его линчуют".
По-видимому, когда они отдыхали, за чаем или за едой, Якоби к ним присоединялся. Жаботинский продолжал:
"[Бен-Гурион] все еще пытается делать вид, будто верит, что Ставский и Розенблат "это сделали", а мы с Семой — я уверен! — выхохотали это из его внутренностей…"[549]
Узнали ли коллеги-лейбористы и сторонники о том, что Бен-Гурион жарил яичницу для Жаботинского на кухне Эдны Якоби, — неизвестно; но избиение они устроили ему такое, какого он никогда не переживал. В день подписания он рассуждал в своем дневнике: "Не знаю, все ли члены в Эрец-Исраэль охотно примут соглашение. Для меня это так важно, так много замечательных вещей обещает в будущем, что мне трудно поверить, что оно будет выполнено. Слишком хорошо, чтобы быть правдой"