Пустые столы и великий переполох
Симос повернул за угол. Его дом сверкал огнями, как рождественская елка. Обычно, если во дворе было слишком прохладно, семья собиралась в кухне. Все лампы включали только по праздникам или по возвращении отца из очередного плавания – когда соседи приходили в гости, чтобы поздравить его.
Симосу особенно нравилось возвращаться в дом, светящийся всеми окнами; нравилось, когда к ним приходило много людей. Он неизменно мчался в кухню – помочь бабушке с закусками к вину. Она придумывала что-нибудь, даже если отец возвращался совершенно неожиданно, а в шкафах не оставалось припасов. Смачивала сухарики оливковым маслом, выкладывала на блюде помидоры и щедро посыпала их душицей. Другую миску украшала салатными листьями и поверх них горкой насыпала оливки. Нарезала огурцы, очищала артишоки от листьев, поливала их лимонным соком и не забывала про крупную соль. «Соль создает настроение, – говорила бабушка доверительно, будто раскрывая Симосу самый большой секрет. – Она смягчает вино и приносит радость людям».
Симос бежал и расставлял тарелки на столе. Не успевал он вернуться в кухню, а бабушка уже заканчивала жарить крошечные пирожки и выдавала Симосу картошку, чтобы он положил ее в камин запекаться. А вскоре, когда тарелки завершали торжественное шествие по столу, а в кувшинах не оставалось ни капли вина, маленькая бабушка подмигивала Симосу и говорила тихонько: «Мы справились. Пустой стол – великие печали. Полный стол – великая радость».
Стол полнился угощениями всякий раз, когда отец возвращался из плавания, и пустел, когда дни утекали за днями, а его все не было. Домочадцы оставались втроем, и тогда Симос ел в кухне, в одиночестве, а большой стол в гостиной застилали красной бархатной скатертью, поверх которой еще и вазу ставили. Маленькая бабушка наполняла ее цветами; цветы были прекрасны, но совсем не радовали. Радость приходила вместе с оливками, артишоками и помидорами на сухариках, смоченных оливковым маслом.
Увидев дом, сияющий огнями, Симос не бросился вперед, как бывало прежде. Он словно бы испугался того, что все узнали о его решении спуститься в Какоператос и пришли помешать. Но стоило подумать об этом, как стало смешно. И какие только глупости не придут в голову.
Симос уже несколько дней не видел своих деревенских друзей: болтаясь с Ундиной по горам и ущельям, совершенно о них позабыл. А ведь когда-то они были неразлучны. Йоргос, Илиас, Вретос, да даже и Маркос.
– Кто твой лучший друг? – спрашивал отец, когда Симос был маленьким.
– Маркойорговретоилиас, – отвечал он, и отец покатывался со смеху.
– Да ладно, кого-то ты когда-нибудь полюбишь гораздо сильнее.
Лучше всего Симос относился к Йоргосу, но любил и Вретоса, особенно когда видел, как тот забирается на ограду кладбища. Ему нравился и Илиас, которому приходилось класть в кроссовки картонки, но и это не помогало: ступни сквозь истертые до дыр подошвы касались земли. Когда-то больше всех он любил Маркоса: восхищался его вечной готовностью к самым безумным поступкам.
«Ветер в голове у этого мальчика гуляет, – качала головой маленькая бабушка, встречая его. – Все ветры мира дуют в его голове, и тот, что поднимается с Ливийского моря, и те, что спускаются с верхушек гор. Дуют и не дают ему успокоиться».
Симос восхищался тем, как Маркос, словно коза, забирался к пустошам. Как он смотрел на гору напротив и видел тысячи разных вещей, в то время как перед глазами у всех остальных был только каменистый пустынный склон. Рядом с ним все чувствовали себя уверенно, таким сильным он был. Но все это осталось в прошлом. Теперь же другое – и немало – стояло между ними. Как будто Маркос перекормил того волка, что таился внутри него.
В далеком детстве они воображали сражения с дикими пиратами, приплывшими разграбить деревню. Ссорились только из-за того, кто из них выше. И клялись, что останутся друзьями навеки, что вырастут и повидают мир, а потом вернутся в родную деревню и будут пировать вместе, как взрослые на праздниках. Но все это было в прошлом. До того, как вернулась Виолета.
Симос вспомнил, с какой злобой Маркос говорил о ней. Называл ее сумасшедшей и взаправду считал ведьмой. Но Симос-то знал: с Виолетой все в порядке. Она смеялась немного странно, это правда. Смеялась громко, очень громко, так что на глазах выступали слезы. Но разве это безумие? Симос чувствовал, что Виолета еще и потому так любит смеяться, что долгие годы в клинике ее лишали смеха. Тот, кто голодал, увидев перед собой еду, ест и не может наесться. Так же и Виолета; она жадно смеялась и хотела делать все то, что не могла делать прежде. Может, ее волосы и побелели, но она этого не видела. Она пыталась связать два конца нити в узелок ровно в том месте, где та оборвалась, – в мгновении, когда она ребенком спускалась в Какоператос. Вот почему для нее так важно было снова пойти к морю – вместе с друзьями.
В это мгновение Симос понял: что бы ему ни говорили, он сделает Виолете этот подарок на день рождения. Потому что она – его друг, настоящий друг, и не только из-за того, сколько они смеются вместе, и не только из-за того, сколько они разговаривают и как – хотя так он не говорил ни с кем.
– Что ты тут торчишь и не заходишь в дом? Давай-ка пошевеливайся! – крикнула ему маленькая бабушка. – Тебя ждут.
Симос вошел в дом. Первым, рядом со своим отцом, он увидел отца Маркоса, Димитриса, – тот сидел и курил сигарету. Прежде чем посмотреть, кто еще у них в гостях, Симос бросил взгляд на стол. Его по-прежнему покрывала тяжелая бархатная скатерть, поверх которой стояла ваза – только теперь без цветов. Словно поймав взгляд Симоса, мать предложила подать что-нибудь, но гости ничего не хотели.
– Бог с ним, Фото, кусок в горло не лезет. Нам нужно найти подношения до Пасхи, а не то падет на наши головы огонь и всех нас погубит, – с трудом проговорил кир-Фомас.
Симос развернулся к матери и увидел, как та, сидя под лампадой, перекрестилась украдкой.
– Мальчик мой, может, ты что-нибудь знаешь о подношениях? Вы с Маркосом друзья столько лет. Я и слова дурного о тебе не слышал. Он рассказал мне только, что ты – единственный, кто знаком с Виолетой. Это правда, что ты ходишь к ней в гости? – спросил его отец Маркоса.
Симос посмотрел на отца Манолиса, затем на своего отца и опустил глаза. Нет, ни за что он не предаст доверие отца Григориса. Лучше наврать что-нибудь. Он не сомневался: у старого священника были причины закопать подношения за день до того, как исчезнуть.
– Ребенку-то откуда знать? – бросил Николас.
Совсем недавно его жена родила первенца. Все поздравляли Николаса, так что у него вошло в привычку кивать и приговаривать «Спасибо, спасибо». Симос настолько поразился, услышав что-то кроме извечного «спасибо», что даже сам захотел его поблагодарить. Но в последнюю секунду он спохватился и прикусил язык. Николас тем временем продолжал:
– Да что за глупости вообще – допрашивать ребенка, потому что пропали подношения? Может, кто-то решил, что мы недостойны такого сокровища, и, испытуя нас, сделал так, чтобы они исчезли.
Мать Симоса скрестила руки на груди. Она словно желала сказать, что согласна с этими словами, что наконец хоть кто-то в этой деревне мыслит разумно.
– Да что ты говоришь, Николас? Что за метафизика у тебя такая? Это что, Господь ниспослал нам ангела, чтобы тот собрал в мешок все подношения нашей церкви? Есть неоспоримые доказательства. Когда исчезли подношения? Когда сумасшедшая заявилась в деревню. До ее появления они вполне себе безмятежно украшали наши иконы.
Мать поднялась со стула. Симос решил, что она пойдет в кухню, но нет. Она просто осталась стоять, а потом, глядя прямо в глаза отцу Манолису, сказала все, о чем столько месяцев думала.
– А как насчет денег из свечной лавки? Они не исчезали до того, как эта несчастная вернулась в деревню? Их кто украл?
Отец Манолис отнял руку от рясы и совершил крестное знамение.
– А это, дражайшая моя госпожа Фотини, мы разве с вами не обсуждали? У нас тогда рабочий был, беженец, несчастный раб Божий, который просто не смог устоять перед соблазном… а иначе с чего бы ему было бежать отсюда так поспешно?
– Вы все ошибаетесь, Арут был хорошим мальчиком. Он уехал, потому что его терзала тоска по семье. Я его встретила незадолго до отъезда. «Ваши места, – сказал он, – похожи на мою родину. Лучше уж жить в городе, который ни о чем не напоминает и своим шумом заполняет мою голову, не оставляя места для размышлений». Человек, который носит столько боли в душе, не отнимет у других то, что для них дорого и свято.
– Какая же ты невинная душа, Фотини, дитя мое.
Мать одернула юбку, как если бы слова ее испачкали, а затем вернулась к лампаде и перекрестилась. Симосу захотелось подбежать и обнять ее. «Выросла и моя мама, – подумал он, – устала от вечного отсутствия отца». Прошло уже много времени с тех пор, как она перестала умолять отца оставить море. Симос устыдился своего порыва: такой большой мальчик побежит обниматься с матерью у всех на глазах? – и не сдвинулся с места. Разговоры все шли и шли, и, хотя времени тоже ушло немало, никто и губ в вине не смочил. Только Николас в какой-то момент подошел попросить стакан воды. Симос встал, и Николас последовал за ним на кухню.
– Это правда, что ты видишься с кирой-Виолетой? Моя мать всегда говорила, великая беда – то, что с ней сделали. В детстве они вместе играли. Отец постоянно запирал Виолету, чтобы из дома не смела выходить, так она через окно сбегала. Она немало глупостей понаделала, но так уж ей велело сердце. – Он допил воду и поблагодарил Симоса. – Скажи отцу, что я ушел. Не буду прерывать их беседу. А у меня жена только-только родила, не хочу ее надолго оставлять одну в темноте. Никогда не знаешь… – Он подмигнул Симосу и ушел.
Симос никак не мог взять в толк, почему Николас ему подмигнул – из-за Виолеты или из-за темноты, в которой не хотел оставлять свою недавно родившую жену одну? Но что бы он там ни имел в виду, в одном Симос был уверен: Николас – хороший человек, и, если когда-нибудь понадобится, он поможет Виолете.