олету. Во второй раз они потеряли мать…
Не все истории были грустными; большинство – даже смешными, и все же каждая таила в себе горечь. Горечь потери Виолеты. Николас чувствовал: мать винит себя в том, что не смогла помочь Виолете, не спасла ее от заключения в клинике. Николас делал вид, что спит, а сам слушал, как мать тихонько оплакивает свою судьбу.
– Она бы мне помогла. Она бы нашла способ. Прости меня, Виолета.
Одного не мог понять Николас – почему вообще Виолету взяли и увезли в клинику. Казалось, мать скрывает какую-то тайну, не хочет о ней говорить. Когда он спрашивал об этом в детстве, она отвечала «Вырастешь – узнаешь», а когда вырос, мать делала вид, будто не понимает, о чем он, и утверждала, что никто не знает, а во всем виноваты нелюдимый отец и братья с сестрами, сухие и бессердечные.
Однако в глубине души Николас всегда подозревал, что есть еще одна история, которую мать решила навечно оставить во тьме своей памяти. Не о той ли истории она думала сейчас, погрузившись окончательно в свой беспросветный, бессолнечный мир; не потому ли все звала и звала Виолету? «Виолета, смотри, не упади! Виолета, они идут!»
Кажется, никого другого не было в мамином мире, только свою подругу она звала. А потом начинались сдавленные рыдания, слезы и бесконечные «Прости меня, я не знала, я испугалась, прости, что меня не было там, когда ты упала».
Всем сердцем жалел Николас мать. Не раз и не два он составлял ей компанию по вечерам, сидя рядом в потемках. Он предпочитал не видеть ее взгляда – оцепенелого, потухшего. Так и сейчас Николас вошел на цыпочках, чтобы не потревожить маминого сна. Он слушал ее дыхание и вой южного ветра, тосковавшего по морю и страстно желавшего с ним воссоединиться. А море то нежно шуршало волнами, то с грохотом билось о берег. Он испугался, что мать проснется и снова начнет плакать, но, приблизившись, увидел, что она спокойно спит. Ресницы ее были сомкнуты черным занавесом над темными кругами, уже много лет как появившимися под глазами.
– Мама, почему у тебя такие темные круги под глазами? – спрашивал иногда он, когда был маленький.
– Это, сыночек мой, морской берег, а глаза – само море. Кажется, к моему берегу приплыло множество кораблей, спускаются с них толпами пассажиры, все мечутся туда-сюда, и ботинки их оставляют на песке следы. Разве это плохо? Плохо тем, кого никто никогда не посещает.
– А что в этом плохого? – задумывался Николас, но мать никогда не давала ему загрустить. Она смеялась и тянула его за нос, чтобы слегка подразнить.
– Что за маленький носик у тебя, Никола. Тебе нужно научиться немножко привирать, чтобы он у тебя хоть чуть-чуть стал подлиннее. Пойдем приготовим блинов и будем есть их, обмакивая в мед.
Именно блинами всегда завершались их беседы. Каждый раз, когда разговор становился слишком уж серьезным или что-то огорчало Николаса, мама предлагала ему блинов с медом – единственное стоящее средство.
Ее веки дрогнули. Занавес подняли, и раздалось все то же судорожное рыдание: «Прости, что меня не было там, когда ты упала». А затем полились слезы. Николас бросился к матери и обнял ее, чтобы успокоить.
– Никола, не позволяй им забрать ее. Она ни в чем не виновата. Это я, я одна виновата, что не рассказала всю правду.
Звук ее голоса перевернул все в душе Николаса. Правда, он не слышал, что ему говорят; одно свое имя слышал, имя, которое не срывалось с губ матери почти целый год.
– Вот увидишь, мама, все теперь будет хорошо. Виолета вернулась. Ты поправишься и сама ей все расскажешь! – сказал он ей.
Ответа не было. Николас посмотрел на мать и натолкнулся все на тот же взгляд – прозрачный, зачарованный, невидящий.
– Давай, мама, вставай. Мы это отпразднуем. Я угощу тебя блинами. Если уж ты один раз вспомнила мое имя, может, оно вернется к тебе навсегда.
Мать подала Николасу руку, и он отвел ее в кухню, укутал в шаль, а затем открыл духовку. Достал блины – они уже остыли, но нестрашно. Николас взял кувшинчик с медом и щедро полил стопку блинов, потом отрезал кусочек вилкой и поднес к губам матери. Они так и остались сомкнутыми. Николас вспомнил, как сам сжимал губы, не давая накормить себе ненавистным горохом или фасолью. Как тогда поступала мама? Он решил заговорить с ней ее же словами, рассказать ей ту же историю, которую она рассказывала ему, притворяясь, что не замечает сомкнутых губ.
Сказано – сделано:
– Сезам, откройся. Я расскажу тебе историю о тех временах, когда моя мама была маленькой. Однажды они с подружкой решили выяснить, что получится, если курица высидит утиные яйца. Кто же у нее вырастет: цыплята или утята? Они пошли на птичий двор и перемешали там яйца: утиные подложили курице, куриные – утке и принялись ждать, что выйдет. Они очень хотели увидеть, как те себя поведут, когда скорлупа треснет…
И снова произошло чудо. Как его собственные губы когда-то, губы его матери теперь, пусть на мгновение, смягчились, словно по ним пробежало воспоминание об улыбке.
Кусочек блина оказался в рту, а мед потек по губам.
Ночной дозор
Симос открыл глаза. Первым, что он увидел, была подаренная Виолетой подушка с большой буквой В, вышитой на лицевой стороне. Похоже, мама нашла ее и взбила, так что теперь она выглядела еще лучше.
Дом казался тихим. Симос встал, умылся, прошел в кухню и обнаружил, что мама там сворачивает долму. Она хорошенько разглаживала на столе виноградный лист и выкладывала посредине начинку – ложечку риса. Увидев Симоса, мама тут же смахнула все в сторону и поставила перед ним чай, блюдце с двумя пшеничными бубликами и мисочку с медом.
– Молока я не наливала. Завтра Страстная пятница.
– А папа?
– Папа пусть делает, что хочет. Мы будем держать пост.
– Я спрашиваю: где папа?
– Он ушел рано утром. В сад отправился. Соберет там, что найдет, и принесет. Давай, садись, а я пока и себе сварю кофе и посижу с тобой, мне всего-то осталось несколько штук свернуть.
В спешке мама наспех свернула оставшуюся долму и бросила в кастрюлю. Затем залила в джезву воду, насыпала кофе и, как обычно, совсем немного сахара. Едва кофе начал закипать, она перелила его в чашку.
– Давно мы уже с тобой вдвоем не болтали. Когда приезжает твой отец, я сама себя не помню – вместо того чтобы порадоваться, что дел убавилось, вовсе ничего не успеваю. В одном доме живем, а я по тебе скучаю. Скажи мне, эта Ундина, приемная дочь Деспины, – хорошая девочка?
– Хорошая.
– Большой подарок для Деспины. Она открыла свой дом, пустила к себе людей и, сама не успев понять как, получила семью. Ты знаешь, что Райнер хочет построить в саду дом на две комнатки, чтобы приезжать сюда летом? А может, и насовсем переедут, говорит, что дочке очень здесь нравится. А Деспина ему сказала, что не нужно ничего строить, пусть живут с ней вместе. И пусть наша деревня станет больше благодаря этому.
Симос обмакнул бублик в мед, потом в чай. Все внутри него пело. А он еще переживал, что Ундина уедет и никогда не вернется. Но кстати. Почему Ундина ничего ему не сказала про мысли своего отца?
– Ну, и какова эта Виолета?
Симос вспомнил подушечку на кресле и понял, что мать все знает. Да и не потому ли здесь собралась вся деревня? Маркос сказал им, что он водит дружбу с Виолетой.
– Очень хорошая. И еще у нее есть симпатичная собака.
– Маленькая бабушка говорит, что Виолета всегда страстно любила животных и всем сердцем болела за каждое создание. Это ее и погубило, такие ходят слухи…
– А что произошло, что заставило ее уехать из деревни? Ведь она тогда была, должно быть, ненамного старше меня…
– Что-то случилось, но что, я и сама не знаю. Бабушка, может, знает больше. С Виолетой поступили очень несправедливо, и теперь некоторые утверждают, что она вернулась отомстить. Но кому? Ее отец умер много лет назад, а о злополучных братьях и сестрах и вовсе давно ничего не слышно. Но все говорят, было в них что-то зловещее.
– А что ты еще про все это знаешь, мама? Расскажи.
– Да ничего, в сущности. Я никогда Виолету не встречала, с чего бы мне было беспокоиться о том, где она. Но помню однажды… я была совсем девочкой и пошла как-то в церковь с маленькой бабушкой. Ужасно устала стоять, решила уже прислониться к стене в одном месте, где бы никто меня не увидел, но бабушка не пустила. «К этой стене прислонился убийца, – сказала она, – и заплакала Богородица. Видишь, как ее икона здесь побледнела? Она теперь совсем другого цвета. Здесь была скамейка, на которую он присел, вот почему все так». Когда же я спросила, кого он убил, бабушка ответила, что жену – не топором, но своим нравом, а потом и дочь выгнал. «Великая вина на нем, и Богородица его не прощает, потому что не раскаялся». Потом я узнала, что убийцей называли отца Виолеты. Вот что я знаю, ничего больше. Бабушка всегда говорит, что не хочет осквернять свой рот его преступлениями.
– Странно, что никто в деревне не помнит, что случилось. Виолета не так уж и стара.
– Мальчик мой, люди забывают то, что портит им настроение. Годы стирают чужой позор. Людям едва хватает сил, чтобы со своими кошмарами справляться.
Симос смотрел на мать. Та вернулась к стряпне: налила в кастрюлю немного воды, плеснула несколько ложек оливкового масла, а затем выложила сверху те виноградные листья, что остались без начинки. Наконец прикрыла все это сооружение большой миской, перевернутой вверх дном.
– Мама, а миска не лопнет от огня? – спросил Симос, клюнув ее поцелуем в щеку.
Но прежде чем Фото успела порадоваться внезапному проявлению любви у сына, он уже прикрыл за собой дверь.
«Жалко, – подумала Фото. – Будь у меня сейчас чистые руки, я бы успела его обнять».
Как же ей хотелось сжать Симоса в объятиях – как прежде, когда он был маленьким и они проводили так целые часы. Теперь же подросший сын начал стесняться поцелуев и избегать объятий. Ничего, был бы только он здоров.