– Прости меня, мальчик мой, я забылась. Беги поищи Ундину. Лампадка погасла. Беги. Прости, что я тебя испугала. Не знаю, что на меня нашло. Я ведь и на исповедь сегодня утром ходила, и вот…
– Давайте я все же помогу вам, госпожа Деспина, перебрать чечевицу? Мы и с мамой так иногда делаем.
– Нет, Симос, беги. Не буду я делать чечевицу. Не стану разжигать огонь до самой Великой субботы. Пойду на кладбище. Зажгу у нее на могиле лампадку.
Дикари
Дикарем звала Маркоса мама. Блестящие черные завитки топорщились на его голове. «Разрешение есть?» – спрашивал он и протестующе поднимал руки всякий раз, когда она – Маркос тогда еще был маленьким – пыталась причесать его. Теперь мать наконец смирилась и перестала оставлять ему щетки рядом с ванной. Маркос и не помнил, когда последний раз ей удалось его причесать. Сейчас он уже обогнал ее в росте, и даже речи больше не заходило о гребенках и прическах.
Он помыл голову, встряхнулся, сгоняя лишнюю воду, а потом собрался на улицу.
– Маркос, куда ты? – послышался из кухни голос матери.
– Да прогуляться, – ответил он неохотно.
– Будь осторожен, мальчик мой. Не заблудись. Не связывайся ни с кем. Ты с малых лет как был дикарем, так и остался.
– Ну, хватит уже, мама, с этим твоим дикарем.
– Так ты, сыночек, с первых дней только о драках и мечтаешь. И в животе у меня все кулаками размахивал. И чего мне только стоило дать тебе жизнь. В гневе ты хватал мою грудь, чтобы молоко пить. Мне каждый раз кормить тебя было страшно. И чем старше ты становился, тем больше воевал – с курицами, козами, собаками и кошками. Смягчись хоть немного. Я же тебя знаю, одна только я тебя и знаю. Ты хороший мальчик. Не набрасывайся ты на всех. И что ты завелся с этими подношениями? Дай взрослым разобраться, что к чему. Не надо распинать эту женщину, не зная правды.
– Во-первых, дорогая мама, священник сказал все ясно и четко. А во-вторых, у меня и свои глаза есть. И я тебе так скажу, лучше мы от нее избавимся и побыстрее.
– Да куда же она пойдет, мальчик мой, эта несчастная? Оставь все взрослым – пусть они ей скажут как положено, чтобы она вернула то, что взяла и что ей не принадлежит, а там посмотрим.
– А если она колдунья, так мы и это ей спустим? Как будто мало мне было басен про духов и прочие мерзости, которыми ты меня пичкала, сколько я себя помню! Я в итоге уже и собственной тени бояться начал по ночам.
– Лучше бояться. К тому же во все, о чем я тебе рассказывала, я и сама верила, – громко произнесла мать, а потом прошептала про себя: «И по-прежнему верю».
Последнее Георгия почти выдохнула – не хотелось, чтобы Маркос услышал и снова начал ее высмеивать. Пришло его время указывать ей на место. Она и на мгновение не отлучалась из деревни – с тех пор, как появилась на свет. И ее мать тоже. Где родился, там и пригодился. Георгия любила это место со всеми его достоинствами и недостатками. Все у нее шло прекрасно, только вот она с детства хотела много детей, о двенадцати мечтала, когда была совсем юной и глупой, но жизнь дала ей лишь одного. И ладно, главное, был бы он здоров и счастлив.
Маркос стоил двенадцати и даже больше. Жизнь бурлила в нем, гнев кипел. Георгия даже себе боялась признаться, что он пошел в деда, ее отца. Дикий зверь, а не человек. Ее отец лучше ладил с животными, чем с людьми, чем даже с семьей. Когда он не находил себе места, а в душе его закипал шторм, он бежал на вершину Кофины. Там гнев смягчался: он смотрел на мир и видел, что тот велик, а он мал. Там он оставался на несколько дней, в компании одних только орлов и соколов, а возвращаясь, становился другим. Он сжимал семью в объятиях и любил всем сердцем – пока снова в его душе не начинало темнеть и не приближалась буря. На этого-то отца, которого Георгия так обожала и боялась, и походил ее Маркос. Со всеми ветрами, что гуляли в его голове.
Георгия никогда не встречала Виолету. Если бы увидела хоть разок, то знала бы, доверять ей или остерегаться. Таков был дар Георгии – только вот она его старательно скрывала, никому о том не рассказывала. Мать говорила, что она не одна такая в деревне. В их местах издавна жили люди особенные: предсказывали будущее, видели призраков – потому и выбрали уединение. Они пришли издалека, с моря. Предвидя войны и несчастья, нашли место настолько богом забытое, что трудно было сюда добраться событиям и прогрессу. Когда-то они были избранными, сейчас же долинные жители считали их слегка помешанными и нелюдимыми – из-за того, что они предпочитали оставаться на горных пустошах и думать не думали о всяких там удобствах.
Правда заключалась в том, что большинство жителей деревни уже и не помнили, почему предки пришли сюда и остались. Как сказки рассказывали они детям истории о тех, кто жил здесь раньше. Мало-помалу, пусть исподволь, слова добирались до их сердец и там поселялись. Потому-то всем им так нравилось, хотя они и сами не могли объяснить этого, довольствоваться малым. Те, кто женился или выходил замуж не за местных, бросали свои бедные пожитки и уходили в долину. Нелегко было чужакам приспособиться к жизни в их деревне. Да и к лучшему. Единственное, о чем тревожилась Георгия, – чтобы был в деревне учитель, чтобы не закрыли школу и не заставили посылать детей учиться куда подальше, потому что тогда всему придет конец.
Чужаков и в самом деле здесь не особенно жаловали – только вот Райнеру удалось завоевать всех и стать своим. Но и Виолета была своей. Особенной. А особенных нужно принимать такими, каковы они есть, и не пытаться переделать по своей мерке.
Особенным был и отец Георгии. Мать с уважением относилась к его странностям, даже любила их. Никогда и слова дурного не сказала детям про отца. Не говорила, что он свиреп, но ласково звала дикарем. Верила, что он умеет разговаривать с ветрами и потому время от времени ему нужно покидать дом, чтобы побыть одному. А когда он возвращался, мать всегда встречала его с тазом воды – чтобы он мог умыть лицо и сполоснуть ноги. Вытащив мужу все занозы, целовала его глаза и лицо.
Она называла его Мужчиной, с заглавной буквы, потому что другого мужчины для нее в целом свете не существовало. Словно сон вспоминала Георгия, как смотрела на родителей сквозь маленькую щелочку – она была совсем крошкой, стояла босая, ночная рубашка еще теплая после сна.
Если бы только она могла поговорить с сыном открыто обо всем, что он чувствовал… Но тут уж лучше так, ведь вряд ли она подобрала бы правильные слова. Пусть лучше будут сказки и легенды. Она не сомневалась: однажды Маркос успокоится и найдет верный путь. Пока же одно только и могла она делать – оберегать его своими молитвами и любить, не лишая воздуха, который так нужен был ему, чтобы вырасти.
Отец Манолис ждал Маркоса в церкви.
«Да чтоб ее, что ж мне так не везет-то? – повторял он снова и снова. – Не спорю, и я грешен, но не до такой же степени, чтобы оказаться в этой дьявольской дыре!»
Он рассчитывал, что в эти дни ящик для пожертвований хоть немного потяжелеет, но там по-прежнему было совсем немного монет. Когда он додумался свалить на дурачка Арута свое воровство – из страха, что жена Стратоса его заподозрила, – он сам заказал в городе новый ящик, у столяра, которому более-менее доверял. С этим давним товарищем по трудным временам они вместе провернули не одно грязное дело, и тот был ему должен. Столяр проделал потайное отверстие, чтобы можно было, не отпирая ящик, его все же опустошать. Как говорится, везде преуспеешь, и ни кота, ни вреда. Деревенские не придавали значения тому, что, отпирая ящик, видели на дне всего несколько монеток. Каждый думал, что это те, которые он положил, и ни слова о том не говорил. Вдобавок у людей были свои способы отблагодарить Всемогущего. Они намывали и начищали до блеска церковь, сажали во дворе новые цветы и растения, так что земля при ней была больше похожа на ботанический сад.
– Это, конечно, все недурственно, – обратился отец Манолис к своей пастве, – но надо бы и свечки иной раз зажигать.
Что поделать, пришлось и на это пойти: с тех пор как он выбрал «правильную дорогу» и до момента, пока вынужден идти ею, следовало ограничиваться мелким жульничеством.
Он бы и раньше сбросил рясу, если бы его не прельстили так подношения, хранившиеся в этой церквушке. Архиепископ звал ее местом покаяния, а сам отец Манолис считал исключительно местом ссылки, державшим его подальше от тяжелых столичных ящиков для пожертвований. Да уж, давно бы он зашвырнул рясу подальше, хватит с него, но вот поди ж ты! С первых почти дней заприметил он эти подношения и мгновенно понял их невероятную ценность. Некоторые были очень, очень старыми – их возраст насчитывал десятки лет, если не века. По прежним делам он наловчился сразу унюхивать выгоду и понял, что эти подношения – особенные; можно выгодно продать их какому-нибудь иностранцу, найдя простофилю, что будет собирать для него старье по церквям. Но пока он разрабатывал свой прекрасный план, подношения исчезли, будто им кто крылья приделал, будто сама земля разверзлась и поглотила их. Сначала он решил, что это старый священник, отец Григорис, который и сам – конечно, совершенно случайно! – исчез и уполз в какую-то горную пещеру отшельничать. Кто знает, что за траву он там жует столько дней. Но без помощи старик бы такую работенку не провернул.
Тогда Манолис увлек в сторонку любимчика отца Григориса, этого святошу Симоса, и пригрозил ему, чем мог, но тот и рта не раскрыл. Уж сколько ему наобещали кар небесных, мальчишка бы точно заговорил, если бы что знал, в этом отец Манолис был уверен.
В один из дней он увидел, как эта помешанная, Виолета, шляется вокруг церкви и выкликивает отца Григориса. Пришло в голову, что вот оно наконец, вместе они задумали эту авантюру, а теперь она ищет своего подельника. Он поспрашивал женщин в деревне, тех, кто чаще всего ходил в церковь, и выяснил, что отец Григорис был еще юным и безусым, когда приключилась та история с Виолетой. Он встал на ее защиту, да только родственнички сплавили девчонку по-тихому, ночью. Ба, да не любовная ли тут интрижка намечалась? Не за то ли ее выгнали из дома? Отец Манолис не вчера родился и немало повидал жизнь. Так что это бы все объясняло.