– Иногда я вспоминаю птицу, которую мы нашли птенцом и кормили изо рта. Я хотел оставить ее себе, а ты сказал, что лучше отпустить ее, чтобы она жила по своей природе. Я тогда тоже на тебя разозлился, дедушка. Почему ты хотел, чтобы она улетела?
– А, наш ястребенок. Я назвал его Маркосом. Редкая была птица. Костяник. Так его называют, потому что он высасывает только костный мозг, а сами кости бросает. Я часто вижу, как он летает высоко в небе.
– Мне кажется, и я его вижу, дедушка, этого другого Маркоса. Ястреба, что высасывает костный мозг, бросая кости белеть на солнце.
– Когда рассветет, Марко, ты должен будешь уйти, твоя мать будет беспокоиться. Хотя я и уверен, что она поймет.
Беды, радости и чудеса
И Георгия поняла. Она снова почувствовала тяжесть на сердце, – как в дни, когда видела, что мать ждет отца, а тот все не приходит. Но теперь у нее и желудок скрутило, и голову сжало тисками. Ни одну беседу не могла она поддержать, будто пришел суховей и сжег все слова. И потому, когда муж спросил, спит уже ребенок или нет, она только качнула головой. И да и нет. Ее муж выбрал «да», хотя постель Маркоса была пуста.
Далеко за полночь она поднялась. По привычке пошла сварить себе кофе, но джезва выпала из рук. Она побежала и зажгла лампадку. «Сделай так, чтобы Маркос скоро вернулся», – взмолилась она, а потом высунула голову в окно, где ночь бушевала и ярилась всеми ветрами, и крикнула:
– Послушай, отец, пришли мне его обратно как можно скорее! И я сдержу обещание, которое дала тебе! Прежде чем наступит лето, я отвезу тебя в твой дом, и сражайся там с ветрами. Только сделай так, чтобы он скорее вернулся домой!
Затем она подняла джезву с пола, сварила кофе, присела у стола и начала отмерять время маленькими глотками, чтобы изгнать ночь из мыслей, чтобы заставить день прийти скорее. И день наступил, потому что так всегда происходит, и тьма ушла, но Георгия спокойнее не стала. «Сделай так, чтобы он вернулся скорее», – шептала она.
Она умолкла, только чтобы приготовить кофе мужу и дождаться, пока тот уйдет. Едва он закрыл за собой дверь, как Георгия бросилась в комнату Маркоса, будто в глубине души верила, что сын вернулся, что чудо случилось. Но постель была по-прежнему пуста. Георгия обняла подушку, присела на край кровати и снова начала ждать.
Как только рассвело, Маркос направился обратно в деревню. Он шел не торопясь. Смотрел, как просыпается день, разглядывал цикламены, растущие вокруг старого камня, и все поднимал взгляд к небесам, выискивая среди парящих птиц своего ястреба – того, что носил его, Маркоса, имя; того, что любил высасывать мозг из костей. В какой-то момент Маркос вроде разглядел его. Он вскарабкался на камень, словно собираясь добраться до ястреба. Гордый охотник высматривал добычу. Маркос поднял руку и помахал ему, но ястреб не остановился. Он летел все дальше и дальше.
Маркос спрыгнул с камня и побежал. Вот теперь он захотел вернуться домой – и как можно быстрее. Представил, как мать плачет и убивается. Может, уже заставила отца отправиться в горы на его поиски. Но и тут он ошибся.
Дома было тихо, когда Маркос вернулся. Он попытался забраться в свою комнату через окно, но ставни оказались заперты. Какая-то тень мелькнула внутри, так что Маркос наклонился и припал глазом к отверстию, которое вырезал карманным ножом, чтобы ставни пропускали свет луны. Он увидел мать – та сидела на кровати, одна, очень спокойная. Маркос затрепетал – впервые. Захотелось броситься ей в объятия, поблагодарить за то, что не кинулась на улицу с криками, за то, что поняла: ему нужно немного побыть одному, совсем одному и вдалеке от людей.
Он всегда считал, что любовь матери чрезмерна. Он знал: ей непросто было выносить ребенка; прежде она не раз теряла детей во время беременности. Он услышал однажды, как про это судачат в деревне. Она сама никогда об этом не заговаривала, а он не спрашивал. Но с тех пор к Маркосу стали приходить другие мальчики – почему он всегда думал о них, как о мальчиках? – и зачаровывать его. С тех пор он ни разу не обнял мать. А теперь он снова захотел этого, кинулся к двери, оказался за маминой спиной, сам не поняв как, и раскрыл руки, но так и застыл, не в силах сомкнуть объятие. Словно ощутив тяжесть его тени, мама обернулась и посмотрела на него. Слезы наполнили ее глаза, но она не произнесла ни слова – только встала, ушла в кухню и уже оттуда крикнула ему, чтобы поторапливался, а не то чай остынет.
Когда Маркос снова вышел из дома, разум его был пуст или скорее впервые за долгое время ясен: никакого отца Манолиса и его проклятий, никакого Симоса и его разлюбезной Ундины, никакой Виолеты и подношений. Мать за два глотка, в какие Маркос выпил чай, успела рассказать ему все: что дом Николаса сгорел, что ни его, ни жены не было дома, что Виолета спасла сначала ребенка, а потом Василию. Но больше чем о Виолете Маркос думал о Матуле, которая, вся в копоти, сидела в углу двора и плакала от беспомощности, от того, что бросила ребенка в дыму. Он остановился перед домом Николаса. Обугленные руины.
– Видал, Марко? Но все прекрасно, – крикнул Николас из-за ограды.
– Что прекрасно? – невольно вырвалось у Маркоса.
– Прекрасно, что в итоге все в порядке. Моя дочь, моя жена, моя мать и Матула целы и невредимы. Все остальное поправимо. Знаешь, вчера вечером, когда я всех устроил по чистым кроватям – даже и не думал, что в деревне столько кроватей… – проговорил он и, будто забыв, с чего начал, застыл с глупой улыбкой.
– Ты сказал, вчера вечером…
– Да, так вот вчера вечером я сел и подумал, что вся жизнь состоит из мгновений – больших и малых. Какие-то остаются с нами навсегда, другие утекают как вода со двора. Секунды хватит, чтобы потерять все, чтобы тьма поглотила тебя навеки. А потом я подумал: почему это случилось со мной? И сам себе говорю, а почему бы и не со мной? Все беды – для людей, все радости и чудеса – для них. И вместо того чтобы сидеть и ужасаться катастрофе, я начал думать о чудесах, что мне подарила жизнь. Мы говорим, наслаждаемся хлебом, греемся у очага, используем инструменты, забрасываем сети в море, а затем жарим рыбу. Еще и вино делаем… Да мало ли в жизни вещей, что нам кажутся простыми, но только представь на мгновение, что их больше нет. И что тогда будет? Так что, Марко, теперь, грея руки у огня, я буду вспоминать не мой сгоревший дом, но человека, что когда-то, тысячи лет назад, ударив камнем о камень, увидел первую искру. Можешь считать меня тронутым, но, честное слово, с этого момента и навсегда, после постигшего меня несчастья, собираясь выпить вина, я прежде всего подниму бокал за человека, который додумался выращивать виноградную лозу и давить ее ягоды. А ты, Марко, как хочешь, но запомни мои слова. Ты еще мал, но, когда вырастешь, возможно, тоже однажды захочешь поднять бокал, как курица, прежде чем напиться, задирает клюв, славя Господа. Так что не жалей меня. Лучшей считай меня самым удачливым человеком на свете. После Пасхи я отстрою дом заново и сделаю его еще лучше прежнего.
– Если хочешь, Николас, и я тебе помогу.
– Конечно, хочу. И Симос пообещал мне прийти на помощь. И Илиас, и Йоргос, и Вретос. Вы отличной компанией были когда-то…
– Да, когда-то, пока не приехала…
Маркос запнулся, не успев произнести имя Виолеты, – не потому, что боялся Николаса, но мать сказала, что теперь Василия будет жить у Виолеты. Да и сам Маркос уже не понимал, так ли уж ненавидит ее сейчас, как ненавидел прежде. И все же кто-то должен быть виноват в необъяснимых событиях, что произошли в деревне.
– Ты хотел сказать, пока не приехала Виолета?
– Пока не пропали подношения, вот что я хотел сказать.
– А в их пропаже мы всей деревней безосновательно обвиняем Виолету.
– Я не знаю, Николас. Отец Манолис утверждает…
– Отец Манолис сегодня здесь, а завтра его и след простыл. Уж сколько времени он с нами, но так и не сумел полюбить нашу деревню. Виолета же отсюда родом и много лет мечтала вернуться, так что я встану на ее сторону. Деревня принадлежит ей так же, как и нам. Подумай об этом.
Маркос ушел. Он чувствовал, что все в его голове снова перепуталось. Однако ему понравилось, что Николас держал его за своего друга. Как будто их не разделяла такая разница в возрасте. Да и сам он теперь все воспринимал по-другому.
Тут Маркос увидел, как чуть дальше идет Матула. Несколько часов назад он бы сделал вид, что не заметил ее, или, будь рядом другие мальчишки, начал бы высмеивать, а в лучшем случае просто свернул бы за угол. Но теперь он остановился и подождал, пока та подойдет. Она еще не видела его. Когда наконец она подняла взгляд, то была уже очень близко. Матула беспокойно огляделась – будто искала выход, будто хотела броситься прочь. Маркос начал приближаться к ней.
– Что тебе нужно? – спросила она раздраженно.
– Я все знаю про вчерашнее. Прошел мимо дома Николаса. Вот, хотел тебе сказать, что мне жаль и что я счастлив.
– Что я только о своей шкуре думала? Ты это хочешь сказать? Этому радуешься?
– Я счастлив, что с тобой все в порядке. За других тоже очень рад, конечно, но и за тебя.
Матула посмотрела ему в глаза. Он точно над ней издевается. Маркос, которого она знала прежде, так бы и сделал, и она уже готова была вцепиться в него ногтями. Но Маркос только смотрел на нее – безмятежно, без привычной ярости во взгляде. И Матула поняла, что он говорит искренне, и ее сердце захлестнула волна благодарности.
Со вчерашнего дня она сбивалась с ног, – хотела помочь Ангеле, которую с ребенком взяли к ним в дом. Никто ни в чем не винил Матулу, но ни у кого не было для нее времени. Она сама пошла и сменила закопченную одежду, сама помылась и решила скрыть ото всех свои раны. Даже мать ее, будто чувствуя вину, что дочь не помогла другим так, как следовало, обняла ту лишь разок и не стала ни о чем расспрашивать. И на тебе, Маркос, который раньше и за человека ее не считал, теперь первым вспомнил, что и она была там, в бушевавшем пламени. Ей оказалось не по силам молча выдержать это участие, не по силам справиться с морем кипевших в ней чувств, и она разрыдалась.