– Не знаю, как это все случилось. Наверное, Ангела оставила что-то на огне и забыла мне сказать. Вода выкипела, кастрюля загорелась, а когда я поняла, что что-то горит, было уже поздно. Огонь пополз по занавескам. Я не знала, что делать. Балка с потолка упала рядом со мной. Бежать? Спасти ребенка? Спастись самой? А как же бабушка Василия? Я пыталась подобраться к люльке, пыталась. Вот тогда я ее увидела. Призраком она была, ангелом. Я боялась даже шелохнуться. Смотрела на венок, что украшал ее волосы, – из одних виол сплетенный. Я не хотела, чтобы она забрала младенца. «Я – подруга Василии! – крикнула она. – По прежним временам! Я своя, я из деревни. А ты беги, иначе тебе не спастись». И я побежала. Ты бы видел ее там – как она вытащила сначала ребенка, а потом бабушку Василию. И пусть мне потом сказали, что это Виолета, которую мы все называли помешанной, а я все одно буду ее ангелом считать. Никто другой не рискнул сделать то, что она сделала. Вот что я тебе скажу, Марко.
– Я верю тебе, Матула, не волнуйся.
– Не делай ей зла, Марко. Даже если Виолета и взяла те подношения, то, я уверена, уже раскаялась. Не прогоняйте ее из деревни. Это тяжкий грех.
За одну смокву
Фото была очень рада венку из виол, который принес ей Симос. Она прикрепила его на входную дверь, и неважно, что до первого мая еще далеко. Фото даже не стала спрашивать, где он нашел цветы. Взрослел ее мальчик; она видела, как он меняется, день за днем, и гордилась им – только трепетала в глубине души, не отнимет ли море на долгие годы и его тоже.
Прошлой ночью Стратос крепко сжал ее в объятиях, пока она спала. Фото проснулась и испугалась того, что ее ждало, – она хорошо знала такое объятие. Муж зарылся лицом в ее волосы.
– Как ты чудесно пахнешь, малявка, – прошептал он. – Кажется, я вырос, и теперь мне трудно с тобой расставаться.
Она повернулась и пристально на него посмотрела. Глаза его были полны слез. Фото уже хотела спросить о следующем рейсе, но он не дал ей заговорить и снова крепко обнял.
– Я вот думаю, давай купим свинью, – сказал Стратос. – И мед у нас в этом году удался. Что скажешь, если мы поставим еще несколько ульев? Чтобы мне было чем заниматься? У меня кое-что скоплено от последнего рейса. Но если вдруг захочешь, чтобы мы отложили это для Симоса, я возражать не буду.
– Нет, – ответила она, не задумавшись ни на секунду. – Не надо свинью, и пасеку расширять не будем. И отложить для Симоса еще успеем, у нас годы впереди. Посади виноградник, о котором ты всегда мечтал. Начнешь с самого начала. А мы поможем.
– Не боишься?
– С тобой я ничего не боюсь. Еще бы тысячу раз я родилась на этот свет, и снова бы тебя выбрала.
– Я тосковал по тебе все эти годы в море, – проговорил Стратос. – Ровно столько же лет, сколько нашему Симосу.
Она хотела спросить его и о другом: уверен ли он в решении оставить море ради семьи, не пожалеет ли вскоре, но не стала. Ничем не хотелось портить такое мгновение, пусть даже и собственными сомнениями. Об этом она думала, когда Симос принес венок из виол. Она знала, что виолы растут у моря, но не стала задавать ему вопросы. За нее поинтересовалась маленькая бабушка.
– Где ты нашел эти цветы?
– Там, где они растут.
– Виолы растут возле моря.
– Там я их и нашел.
– Вас повела Виолета?
– Да.
– Через Какоператос?
– Да.
– Ох, малыш. Ты видел статуи?
– Сталактиты? Да, видел.
– Они, верно, теперь стали очень большими.
– Ты их видела, бабушка?
– Много лет прошло с тех пор. Это все было до твоего рождения. Даже твоя мама еще была маленькой девчушкой.
– А что тогда случилось?
– Расскажу тебе как-нибудь потом.
– Ну давай, бабушка, сейчас расскажи.
– Это слишком больно, Симос.
Симос смотрел на бабушку, которая на самом деле была его прабабушкой, маленькую бабушку, что растила его все эти годы. Он ее слышит? Это она жалуется? Симос ничего не понял, но увидел, как она вся подобралась, словно съежилась и почернела. Пожалев, что надавил на нее, он попытался сменить тему:
– Я плавал в море, бабушка, – сказал он, надеясь, что сейчас она рассердится, накричит на него и перестанет смотреть мертвым взглядом.
– За одну смокву мы потеряли Теофано. Ты, мальчик мой, не знал ее. Мою дочь. Твою бабушку. Она упала со скалы вместе со своим мужем Василисом. И никто не знает почему – ведь они столько раз ходили по той дороге. Теофано понравился спелый плод инжира, Василис потянулся к ветке сорвать его и… упал. Вот как это было. Она кричала и звала его. Он не отвечал. Тогда она тоже прыгнула в пропасть. Их нашли только на следующий день.
– Ты никогда мне этого не говорила.
– Есть вещи, которые не рассказывают. Они не сгорают во времени. Ты хоронишь их поглубже в памяти, а потом учишься жить в тени, которую отбрасывает их мрак.
Симос никак не мог подобрать слов. Казалось, ни одно из них не было уместно.
– Тогда я часто уходила в Какоператос – чтобы никто не слышал мои крики и рыдания. Проводила там ночи напролет, не ела, не пила, маковой росинки во рту не было. Когда жажда одолевала меня и напоминала о себе, я слизывала влагу с камней. В один из дней мне привиделась моя прекрасная дочь: она танцевала и казалась очень счастливой. Я проснулась. Рассвет только занимался. Мне казалось, я правда вижу Теофано – как она бежит и прячется между сталактитами. Я тоже слышала истории древних – о влюбленных, что становятся слезами скал и заново рождаются, когда сталактиты касаются земли. И я ждала. Я ждала, но сталактиты растут медленно. А вот мы живем очень быстро. И мне целой жизни не хватило, чтобы смириться с уходом Тео.
– Но, бабушка, у тебя же есть моя мама.
– Да, как собственное дитя я ее вырастила, только что своим молоком не вскормила. А затем, когда появился ты… я мечтала о тебе, пока твоя мама носила тебя, и воображала тебя прекраснее всего в мире. Но когда ты родился и улыбнулся мне, я поняла: ты больше, гораздо больше всех моих ожиданий. Будь счастлив, мальчик мой.
– То есть ты не сердишься на меня?
– Сержусь?
– Ну, за то, что я пошел в Какоператос.
– От сумасбродной Виолеты вполне можно было этого ожидать – что она поведет вас в Какоператос, кто бы сомневался… Ребенком она часто там бродила. Ее целыми днями не видали в деревне. Все искала, бедняжка, свою мать. Я знала об этом, но никому не говорила.
Ирини улыбнулась своему правнуку, и он нежно ее обнял.
«Он очень вырос, – подумала Ирини. – А я только ссохлась с годами».
Услышав, что Симос вышел из комнаты, она дала волю слезам. Столько лет она училась скрывать горе. Маленькая бабушка подошла к лампадке и перекрестилась.
«Ты видела, Теофано, видела, доченька моя, как вырос наш Симос? Ты поняла, что это – твой внук, когда он приходил сегодня на тебя посмотреть?»
Черные паруса корсаров
Маркос большими прыжками несся вверх по дороге к церкви. Он хотел увидеть отца Манолиса. Маркос еще не знал, что сказать; единственное, о чем он думал, – снять с себя бремя ответственности за подношения. Не дойдя до церковного двора, он учуял запах базилика.
Ко дню Воскресения каждая деревенская семья приносила к церкви по горшку базилика и оставляла у входа. Маркос невольно пробежался взглядом по горшкам и признал тот, что дала их семья: мать выбрала в этом году ярко-красный цвет. Вообще все деревенские женщины покрасили горшки в самые занятные цвета: розовый, аквамариновый, желтый, оранжевый, салатовый – словно у церкви расстелили пестрый ковер. «Хороший базилик должен так разрастись, чтобы даже сильнейший из мужчин не мог его обхватить», – говорили в деревне. До самого августа базилик вытеснял остальные растения во дворах. Каждая хозяйка сажала базилик с мыслями о том, кого любила; обычно посвящала его мужчине – брату, сыну или дальнему родственнику. Маркос фыркнул при мысли, что мать, сажая свой базилик, вспоминала о нем.
Он еще стоял возле горшков – и тут раздалось бормотание отца Манолиса:
– И на что мне сдался этот базилик? Сколько раз я им твердил, чтобы хоть какой-нибудь грошик кинули в ящик для пожертвований, а толку?
Маркос подошел поближе. Далеко не впервые он слышал, как отец Манолис говорит сам с собой.
В темноте церкви мерцали свечи – они остались от утренней литургии и уже наполовину истаяли. Маркос наспех перекрестился и аккуратно вошел в притвор. Он сразу заметил: чего-то не хватает. Справа все было пусто, ящик для пожертвований исчез. Маркос поднял взгляд и увидел в глубине отца Манолиса. Тот стоял у письменного стола, почему-то в обычной одежде – поначалу Маркосу показалось, что это кто-то другой.
Отец Манолис, словно почувствовав тень за спиной, схватил рясу и набросил поверх одежды. Рядом с ним зиял откинутой крышкой ящик для пожертвований – пустой. На мгновение Маркос не поверил тому, что увидел. Он хотел оказаться неправым, хотел ошибиться. Может, сам он – грешник с дикими мыслями? Отец Манолис опустошил ящик для пожертвований и готовится скрыться?
Маркос почти уже решил дать деру, но тут отец Манолис обернулся и взглянул на него. В руках священник держал мешочек с монетами. Маркос вспомнил мать – каждый раз, отправляясь в церковь, она крепко зажимала в ладони свои скромные монетки, заготовленные для пожертвований, и все переживала, как бы их не выронить.
– Маркос, мальчик мой, это ты? – окликнул его отец Манолис.
Вместо ответа Маркос в два прыжка пересек расстояние, отделявшее его от двери, потянул ее и захлопнул, заперев священника в кабинете. Лишь бы не видеть, как отец Манолис оскверняет монеты, окропленные потом его односельчан. Не успев положить ключ в карман, Маркос уже пожалел об этом.
– Да что это ты себе позволяешь, паршивый мальчишка! Гореть тебе в аду за это!
Болтаясь по деревенским улицам, Симос подумывал поискать Ундину. Проходя мимо ее дома, увидел, что кира-Деспина и Райнер пьют кофе во дворе. Он поздоровался и спросил об Ундине. Райнер покрутил в воздухе пальцем: то есть Ундина гуляет и может быть где угодно.