Вскоре Симос и думать забыл о своих метаниях и уселся рядом с Виолетой, держа Маниса на руках. Того уже сморил сон. Виолета рассказывала Симосу, насколько деревня в былые времена отличалась от сегодняшней, а затем прервала рассказ и кинулась к проигрывателю – поставить пластинку. Казалось, она пришла в себя после волнений прошлой ночи.
– Расскажи мне о своих друзьях. В деревне много детей?
Симос покачал головой, а Виолета продолжила:
– Раньше в деревне было много детей. В каждом доме по десятку. Ну-ка расскажи мне, что твои друзья говорят обо мне.
– Да ничего, – ответил Симос.
– Какой же ты хороший и благородный мальчик. Но разве возможно, чтобы дети удержались от разговоров о старухе, которую все считали сгинувшей, а она вернулась и живет себе на пустошах одна? Готова поспорить, что меня считают чудаковатой, если не сумасшедшей. Всем детям нравятся тайны, и все они сочиняют страшные небылицы.
Тогда Симос, словно освободившись от пут, задумался, что изо всего ей сказать. Первыми стали ящерицы, которых Виолета якобы собирает и готовит. Симос попытался изобразить смех, но вышло сдавленно и фальшиво, будто он чуть-чуть, но все-таки боялся.
– Ах, Симос, золотце, чудесный друг мой. Таковы люди. Всегда готовы извалять в грязи все, что не укладывается в привычную им жизнь.
– Но что плохого вы можете им сделать? Вы же живете здесь на пустошах совсем одна и никого не беспокоите.
– Одно то, что я существую, – угроза для них. С самого своего появления на свет я стала угрозой. Мой мать заболела при родах. Мой отец, которого это потрясло до глубины души, в первые годы даже видеть меня не хотел. А потом моих братьев страшила моя жизнерадостность. Нелюдимые, изможденные, переполненные гневом, они все таили в себе, не выплескивали наружу. И мои сестры, поджидая женихов, что не торопились явиться за ними, всю вину возлагали на меня, ведь меня эти брачные глупости вовсе не заботили. Неважно. Все прошло, и у меня снова есть друг.
Манис, будто что-то уразумев, заворчал во сне; Виолета обернулась и погладила его.
– Ты, Мани, – моя семья. Дыхание, что смягчает мои ночи.
– Госпожа Виолета, последите за Манисом, чтобы он снова не вырвался. Мальчики в деревне делают всякое. Вот сегодня, например, они упражнялись в меткости, бросая камни в черепаху.
– Годы проходят, а люди не меняются. Всегда деревенские мальчики были такими. А скажи-ка, Симос, отец Григорис все еще служит в церкви? Он был на несколько лет старше меня, но обладал нежным сердцем и острым умом. Мы очень дружили. Он беспокоился обо мне, а я им восхищалась. Это было, когда… Будь проклят мой отец, и что только он вбил себе в голову. Больные умы, грязные мысли. Не смогу думать о них лучше. Они сделали, что могли, оскверняя мою душу. Это все случилось, Симос, незадолго до того, как я уехала из деревни.
Симос рассказал ей, что отец Григорис уехал, но не в монастырь, – стал отшельником.
– А теперь у нас новый священник, отец Манолис.
– Жаль, я хотела исповедоваться отцу Григорису. Узнать бы, куда он отправился. Может, нашел пещеру в скалах. В одном мы точно можем быть уверенными: его убежище смотрит на море. Он очень любил море. Ты знаешь, что он хотел стать моряком, но в первом же плавании случился ужасный шторм? Волны смыли всех с палубы. Глядя, как дети цепляются за доски, а матери тонут, чтобы их спасти, он взмолился к Богу: если тот существует, пусть смягчит волны, а он взамен посвятит жизнь Его благу. Так и вышло. Море успокоилось, а отец Григорис сдержал клятву. Он только попросил, чтобы церковь смотрела на море, пусть даже она окажется на краю мира. И он получил, что просил. С тех пор многие моряки перед большими плаваниями приходили молиться в нашу церковь. Если присмотришься к стене позади псалтыря, увидишь на ней немало корабликов. Это молитвы моряков. Они верили, что, если выцарапают кораблик на стене нашей церкви, Господь их охранит.
«Как странно, – подумал Симос, – сколько лет хожу в нашу церковь, а корабликов на стенах никогда не видел».
– А потом люди стали богатыми и начали приносить в церковь подношения. Корабли – маленькие и большие, кому какие по карману. Когда золотые, а когда серебряные или из простого металла. Но они все были бесценными – нагружены слезами, жалобами и надеждами людскими. Отец Григорис каждого поминал в молитвах. Тогда говорили, корабль, что оставил свое горе в нашей церкви, никогда не пойдет ко дну.
Симос припомнил день, когда помогал отцу Григорису закапывать подношения. Он хотел спросить, почему так много кораблей, но почувствовал, что слишком это серьезный момент для таких вопросов, и своим детским разумом сам нашел объяснение. «Может, потому, что церковь наша смотрит на море». Он хотел и у маленькой бабушки о том спросить, ведь она была самой старшей в деревне, но тогда ему пришлось бы нарушить слово.
– Все эти подношения теперь утрачены, – сказал Симос Виолете.
– Как это утрачены?
– Утрачены.
Виолета взглянула ему в глаза.
– Они не утрачены, Симос. Они отбыли в чужие края ненадолго. А теперь вернутся туда, где им и следует быть. Это же корабли, – проговорила она, смеясь. – Может, они обожают путешествия.
Увидев, что Симос глядит в недоумении, она посерьезнела.
– Я хочу сказать, Симос, что ничто не исчезает навсегда. Давай-ка собирайся, тебе пора бежать. Тебя же будут ждать. Запоздаешь, и подумают, что я тебя съела. Передай от меня привет своей бабушке. Может, она меня помнит.
Симос поднялся, но замешкался. Ему не хотелось уходить, не признавшись в предательстве. Но снова он ничего не сказал. Только Виолета, склонившись, чтобы поцеловать его в макушку, проговорила:
– Это всегда нелегко, Симос. Но рано или поздно приходит момент, когда ты выпрямляешься и начинаешь мериться силами с жизнью. Ты пока мал, и твоя спина может выдержать не так много бремени – по одному за раз. Не торопись. Приходи снова, когда захочешь. И можешь привести с собой кого-нибудь.
Симос улыбнулся ей и бросился бежать. Слова Виолеты будто освободили его душу ото всего того, что случилось в последние дни. Словно бы она дала ему время исправиться после предательства. И это было очень, очень хорошо!
– Спасибо! – прошептал он, уверенный, что ветер донесет его слова туда, где им следует быть.
Неожиданные гости
Деревня гудела – внезапно объявился Райнер. Больше всего жителей потрясло то, что с ним приехала маленькая девочка. Все считали его свихнувшимся исследователем, и никому в голову не могло прийти, что у него есть ребенок. И если в прошлый раз у Райнера с собой был только маленький рюкзак, то теперь он привез целую гору вещей.
У окраины деревни стояла машина: ее водитель ругался на чем свет стоит и проклинал тот час, когда согласился привезти Райнера из аэропорта в эту глушь.
– Да как мне вообразить-то было, что он погонит меня в этот орлиный край. Я-то думал, он иностранец, значит, должен быть человеком культурным. Посмотрел на его багаж и думаю: верно, едет в одну из больших гостиниц. И откуда мне было знать, что он потащит меня на край мира. Да я за столько лет и думать не думал, что такая деревня существует, – снова и снова возмущался водитель, едва успев закончить беготню с багажом от машины к дому киры-Деспины. – А вы тоже хороши, христиане называется, да что это у вас даже дороги в деревне нет? Чтобы вы могли спокойно на своих машинах приезжать и ставить их перед домом, как люди.
Слушал его кир-Фомас и ничего не говорил. Не хотел расстраивать человека, и так тот убегался, перетаскивая коробки. Да и что бы он ему сказал – что ни у кого в деревне нет машины? Что все свое добро по домам держат и никому ничего таскать наружу не требуется? Он испугался, что таксист примет их за некультурных, а потому только слушал и молчал.
– А этот человек, что он с собой привез? Переезжает, что ли? – все допытывался водитель.
Кир-Фомас сжалился и угостил его кофе, а на прощание вручил пакетик с крупной солью и горшочек меду, чтобы у таксиста не осталось дурного впечатления об их деревне.
Больше других изумилась кира-Деспина. Райнер попытался с ней объясниться на греческом, который едва-едва начал учить. Оказывается, он посылал ей письмо о том, что приедет ненадолго с дочерью на остров, но кира-Деспина письма не получала. Может, она и растерялась поначалу, но обрадовалась безмерно, и открыла двери своего дома, и, как могла, привечала гостей. Вот только она хотела бы все узнать заранее, чтобы испечь им пирог, а не потчевать миндалем и медом на добро пожаловать. Разумеется, гостиницы в деревне не было, так что Райнер должен был остаться в ее доме.
Как себя вести, Деспина не знала. Дом, привычный только к ее дыханию, теперь вдруг переполнился людьми. Деспина открыла комнату матери, запертую с момента, как та испустила последний вздох. Открыла окна, чтобы впустить свет, и увидела пауков на старом веретене. Сама на себя рассердилась, что на столько лет оставила комнату закрытой, – из страха, как бы не проснулись все «почему» усопшей. Всё на потом откладывала и всё находила предлоги держаться подальше.
Но Райнер был воодушевлен – как и всегда. Все он находил восхитительным, а девочка носилась по дому, зажав в руке какую-то книжку, и каждый раз, когда хотела сказать Деспине что-то, перелистывала страницы и зачитывала оттуда: νερό, ωραίο μέλι, ψηλό σπίτι[5]. Особенно ее поразило, что потолки в доме такие высокие. Одно только девочка знала наизусть: «Ευχαριστώ, θεία Δέσποινα»[6].
Кира-Деспина разобрала, что девочку зовут Ундина, наклонилась к ней и погладила детскую головку. Когда все коробки наконец занесли в дом, Райнер принялся их распаковывать. И чего только он не привез! Новехонький утюг, в который с одной стороны наливаешь воду, и он гладит легко и быстро. Миксер, про который кира-Деспина долго не могла понять, как он работает и для какой такой надобы требуется. Снова перелистав страницы книги Ундины, они разъяснили Деспине, что он помогает делать вкусные пирожные. Еще привезли кастрюлю, которую назвали «скороваркой». Всеми этими обновками кира-Деспина украсила свою кухню, да и отложила их на потом, когда Райнер будет знать греческий чуть лучше и покажет, как что работает.