Мягкая хвойная тропинка то тянула вдоль речки, то уходила под кроны кедров и все время медленно поднималась в гору. Было непривычно без рюкзака и так тихо, что Веня временами останавливался и осматривался. Через полчаса он вышел на край большой поляны и остановился. Легкий туман поднимался от земли, небо выше начинало хорошо голубеть, впереди, куда уходила тропа, громко треснул сучок. Венька вздрогнул и поднял голову. Из темноты кедрача на поляну беззвучно выплыли два марала, их ног не видно было в тумане. Остановились. Один, поменьше, опустил голову и начал пастись, другой, с большими и почему-то черными рогами, стоял, внимательно слушая утренний лес. Венька никогда не видел диких животных в лесу, эти же олени были так близко, что, казалось, он слышит их запах. Маралы паслись и приближались, Венька забеспокоился, обернулся, куда отступить, но, когда повернулся снова, зверей уже не было. Он стоял, слушал легкий треск в лесу, глупо улыбался, и его пробирала дрожь открытия — раньше олени были для него просто картинкой из журнала или телевизора и он легко мог нарисовать их — а тут он принюхивался к их запаху, а запах действительно был, и боялся их. Изобразить этих оленей было не так просто.
Преодолевая страх, потоптался на месте и пошел вверх по тропе. Вслед за маралами. Шел, присматривался к лесному сумраку, вспоминал, но не мог вспомнить, что делать, если встретится медведь, — Палыч и это объяснял. Он и побаивался, и отчего-то чувствовал, что это не самое страшное в жизни. Даже пробовал улыбаться. «Надо из всего этого дела выбираться, надо идти, Веня, — говорил сам себе, — впереди солнце. До него надо дойти», — шептал. На следующей поляне обернулся назад и увидел первые лучи, золотинками пробирающиеся меж пушистых вершин кедров.
Вскоре впереди началось лесное ущелье, о котором говорил Палыч. Светлых скал и ручьев встретилось несколько, Веня не стал разбираться, какие из них отмечены на карте. Ему хотелось зайти как можно выше и увидеть рассвет. И он, обливаясь потом и оскальзываясь на мокрых камнях, торопился.
Лес кончился, Веня шел без тропы крутоватым просторным склоном с одинокими кедрами и по-весеннему голыми еще, молодыми прозрачными лиственницами, растущими кучками. И до того тут было просто и красиво, что его потихоньку наполняло какой-то наивной радостью и лицо само собой расползалось в улыбке. Он уже не торопился и, хоть дышал тяжело, почему-то не особенно чувствовал усталость.
Чем выше Веня забирался, тем полнее открывались горы за спиной. Он знал это, но не велел себе оборачиваться, пока не дойдет до самого верха. Такая пришла ему глупая и счастливая мысль. Такова была цель его жизни сейчас. Просто подняться и посмотреть сверху. Склон стал положе, снова начался высокий кедрач, по нему вела хорошо натоптанная тропа.
Избушка стояла на поляне под большими кедрами и лучилась утренним светом и теплом. Пот заливал глаза, в спину припекало солнце, которого Веня сегодня еще не видел. Он подошел, унимая дыхание и вытирая рукавом мокрый лоб, поздоровался, потрогал ошкуренные бревна и, повернувшись лицом к пройденному пути, устало шмякнулся на порог.
Под ним далеко внизу извивалась скалистая долина Аргута. Заросшие лесом хребты, как кони к воде, склонялись в долину реки. По верхам и на северных склонах еще лежал снег. Горы были так близко, что казалось, можно дотянуться до их темной кедровой щетины. Ошалевший Венька — он и не предполагал, что так высоко забрался, — сам себе казался кем-то большим. Ощущение было наглое, сильное и кружило голову. Мгновеньями он чувствовал себя равным окружающему.
Противоположный берег Аргута, далекий отсюда и хорошо видный, вздыбившись от реки крутыми скалами, выполаживался в альпийские луга и, словно приглашая погулять, вел спокойными травянистыми склонами к отвесным скалам у самых белых вершин. Все это было очень, очень близко. И Венька гулял взглядом по тем лугам.
Он сидел, улыбался, вспоминал, как задыхался и изнемогал в первые дни. Как проклинал и золото, и свое упрямство, но почему-то все-таки шел. Он начинал понимать, что его тащило сюда, что давало силы. Там, внизу, откуда он поднимался, в прозрачных березняках и густых, темных и пахучих пихтачах тоже было красиво. Даже сквозь нечеловеческую усталость это чувствовалось. И он в который уже раз вспоминал мудрые глаза Палыча. Ох, дед, все ты знал! И мысленно обнимал старика и гладил его старую спину.
Надо было обустраиваться, а ему хотелось подняться выше. Ближе всего был снеговой хребет слева. В самой высокой его точке несколько рыжеватых останцов замерли на фоне голубого неба. В лучах солнца они казались золотыми. И Веня пошел.
Довольно быстро прошел южным склоном, где снега не было, и потом долго поднимался. Он так устал, что уже не очень понимал, что делает. Сухари, которые утром сунул в карман, давно кончились, в желудке сосало, в ботинках хлюпало, штаны почти до пояса были мокрые. Наконец Венька вышел к скалам, вблизи они оказались совсем не худенькими и не такими рыжими, но каменными и холодными. Он сел на уступ, отдышался, ботинки вытряхнул.
Горы золотились в закатном солнце. Огромная белая страна хребтов, пиков и долин простиралась вокруг и вдаль, желтела вершинами в уходящих лучах, темнела ущельями и лесными склонами внизу, где солнца уже не было. Здесь, наверху, дул ветер, но очарованный Веня не ощущал холода, глядел и глядел. И чувствовал себя частью этого мира. Чувствовал, что имеет такое же право быть здесь, как и эти горы, этот рассыпчатый розовеющий снег под ногами.
И силы, совсем уж было иссякшие, были снова в нем. Он их ясно чувствовал, встал и пошел вниз. Напрямую, туда, где ночевал сегодня. Шел, широко шагая, как будто летел, иногда спотыкался и съезжал по снегу, вставал с неизвестной до того уверенностью и радостью в душе, снова шагал и улыбался. Солнце зашло, небо на востоке стало лиловым, белые вершины мутнели и погружались во тьму. Он знал, что ночь застанет его в дороге. Он не боялся этого.
Утром у Вени все тело гудело. Он полежал, слушая, как маленький ручеек за стенкой, рукавчик от речки, радуется наступающему ясному дню. Вылез из спальника. Солнце спускалось по склону горы и вот-вот должно было заявиться на его поляну. Он взял полотенце и пошел на речку. Пришло и солнце, озябшие зайчики скакали по ряби.
Поеживаясь, разделся до пояса, зачерпнул из речки и прижал ладони к лицу. И не узнал его. Сквозь щетину проступали скулы. Он мылся, радостно щупал ребра и окрепшие мышцы спины. Живот еще был, конечно, но ремень уже переехал на несколько дырочек. Он зачерпнул воды в котелок и пошел собираться. Он решил жить в той верхней избушке.
Перед избушкой по краям поляны толпился молодой пушистый подрост. Над ним и дальше по всему косогору стоял старый, просторный кедровый лес, местами из травы торчали замшелые камни, а иногда и остатки скал. Но главное, отсюда, прямо с порожка, был такой соблазнительный вид, что он, сбросив тяжелый рюкзак, опять долго сидел и смотрел на горы, мысленно то тут, то там подкладывая белый лист. Пачку ватмана и коробочку акварельных красок Палыч сунул ему в рюкзак в последний момент.
Он смотрел на горы, и ему хотелось сразу всего — поработать лотком на ручье, ватман прилепить и попробовать, что за краски купил Палыч, но и просто сидеть и смотреть на горы тоже было неплохо. Вспомнилась вдруг московская квартира — там он тоже был свободен. Какие разные это были свободы.
Веня подмел в избушке, сжег в печке мусор, разобрал рюкзак, вещи разложил. Долго колдовал и устраивал продукты. С ними получалось не очень. За первую неделю он слопал в два раза больше, чем рассчитывал, но не расстраивался — по мере того, как втягивался в работу, аппетит убавлялся. Да и горы переставали быть чем-то страшным — на полянах у реки рос дикий лук, цвела земляника, прошлогодние шишки были полны кедровых орешков, и, если что, можно было сходить к алтайцу.
Веня работал неторопливо, тело побаливало от вчерашнего «восхождения», и это почему-то было ему приятно. Это была легкая-легкая свобода, какой он не знал никогда — он ничего не загадывал вперед, но самое главное — совершенно не тяготило прошлое. Даже и вспомнить не мог, что же раньше так мучило.
К вечеру у Вени был полный порядок. Всю «цивилизацию» — консервные банки, обрывки полиэтилена, пластиковые бутылки — собрал вокруг избушки и спалил на костре. Дров заготовил, суп сварил из тушенки. В избушке было жарко, он шире распахнул дверь, сел на крылечке и потянул в себя черную прохладу ночи, запахи кедров, подсыхающей прошлогодней травы и растущей новой. На Большую Медведицу уставился, огромную и яркую, выползавшую из-за хребта. Она была на одном уровне с ним, на черном небе, усыпанном звездами. Луна еще не выбралась из-за горы, и белые вершины по горизонту будто изнутри светились мягким, непонятно откуда исходящим мерцанием. Их спокойные ясные силуэты и зеленоватые в лунном свете долины манили.
Веня застыл от нового, влекущего и страшноватого чувства, поднимающегося в душе. Прямо почувствовал, как плечи начинают выворачиваться в огромные крылья. Он испуганно взялся за косяк двери, наваждение прошло, только ноги отяжелели, но Веня на всякий случай поднял обе руки и потрепал себя по колючей макушке. Потом плечи потрогал…
Утро Венька проспал. Когда открыл глаза, в окошке было уже светло. Впервые он проснулся не от холода. Он повернулся на бок, устраиваясь поудобнее и собираясь по старой привычке покемарить еще, но, окончательно просыпаясь, резко поднялся на нарах. Посидел хмурый, вспоминая пыльный московский сервант с посудой, взял полотенце и вышел из избушки. Тропинка вела к небольшому бочажку с прозрачной, ледяной водой, на дне которого бился пульс родничка. За ночь его края затянуло тонкой, невидимой корочкой льда. Венька умылся, сел на подмороженную травку.
Лес стоял подозрительно тихий. Небо над головой было чистым, но с востока натягивало тяжелые тучи. Венька вернулся в избушку, вскипятил воды, сидел на порожке, пил кофе и, поглядывая на быстро зат