шим всплеском.
Следующего я насадил на крючок.
Переходя от быстрины к быстрине, где, как оказалось, и держались хариусы, ушел далеко, несколько раз терял речку и находил ее по гулу под землей, у меня кончилась мазь и зажирал гнус, кирзачи промокли, я забыл о времени, пропустил обед и ужин и вернулся в лагерь, когда меня уже собирались идти искать… в кармане начинающего харюзятника лежали шесть темненьких, измятых рыбок в пол-ладони размером и в палец толщиной. Мужики смеялись, а я был счастлив.
Времена меняются. Мой Степа уже в одиннадцать лет попал на прекрасную дальневосточную речку.
Мы залетели в верховья на вертолете, разгрузились ниже водопада и стали накачивать лодку. Степе делать было нечего, и я собрал ему спиннинг. Я не очень верил, что он там поймает, слишком быстрой и с большими камнями была река. Вскоре, однако, раздались пыхтенье и всплески, я обернулся, Степка тянул здорового, не меньше килограмма, харюзину. Спиннинг дугой, временами рыба выскакивает из тугой струи, Степка падает, молчит и тащит. Я кинулся помогать, но все уже было сделано. Первый в его жизни длинноперый красавец прыгал среди камней, а сам рыбак стоял над ним со спиннингом, рассматривал и о чем-то думал. Я, счастливый больше сына, пожал ему руку, поздравил с таким прекрасным трофеем. Пока мы качались, он выдрал еще несколько.
Мы сходили к водопаду. Тысячелетия точила вода эти базальты, три мощные ступени с поворотом на девяносто градусов получились. Стоишь в начале водопада, конца не видно, всюду радуги водяной пыли и многотонный гул падающей воды.
Вернулись и стали варить уху из Степиных хариусов. Сам рыбак от избытка эмоций, не дождавшись еды, ушел спать и спал до утра, а мы — Васька, наш охотский товарищ Саня Мальков и я — сели бражничать. В первый день это святое. Только приняли по первой, разразился чудовищный ливень. Мы друг друга не видели, но как сидели, так и остались, даже успели за ливень выпить, прикрывая кружки руками. Он был теплый, лил недолго, а потом вышло солнце.
Лена шла прямо, по левому берегу рос высокий сосняк, где-то здесь должно было быть зимовье. Я зачалился, привязал лодку и, хватаясь за корни, влез на крутой сыпучий обрыв. Осмотрелся. Троп от реки не было, лес стоял нетронутый, я пошел вдоль берега. Тропинка тянулась над обрывчиком, но не самым краем, а пряталась за кустами — так звери и ходят: они видят, а их не видно. Глухарь взлетел где-то неблизко, но все равно напугал громким хлопаньем среди таежного безмолвья. Я искал следы людей, но их не было. Только очень старые — вот двумя ударами топора свалена сосна в руку толщиной. Зимой рубили, по снегу, пенек высокий остался. Но когда это было? Не сказать. Я пнул торчащий из мха стволик, тот легко упал и рассыпался в рыжую труху. Кто и когда срубил здесь высокую сосенку? В этом ничем не приметном месте тайги? Шест под капкан заготовил, или что-то починить понадобилось, а может, застрявшую в ветвях белку доставал. Тридцать лет назад? Или пятьдесят? Кто знает? Тайга долго помнит человека.
Избушка стояла ниже. Вокруг было порядочно вырублено и выпилено, старые, мятые ведра валялись, тазы дыроватые, ржавые банки из-под консервов… Коптильный сараюшка, в хлам разоренный местными косматыми хозяевами. Аккуратно заглянул в избушку, я почему-то всегда осторожно веду себя возле зимовеек. Дверь была вырвана и валялась на земле, внутри мишка тоже все осмотрел, печку переставил по-своему и вышел в окно. Нежилое было зимовье, стояло бы на берегу, кто-то чайку остановился бы сварить, кто-то переночевал, присматривали бы, поправляли, и все было бы иначе.
Вернулся к берегу. На зеленой мшистой полянке над рекой темнели остатки костра. Два года назад мы здесь обедали с моими. Вид на Лену и на сопки за ней был отличный, ветерок тянул вдоль реки, разгоняя комаров. Припекало, Таня сидела под старой сосной, чистила картошку, пацаны набрали сучков и шишек, сделали небольшой костерок, и Степа, была его очередь, варил уху. Он, кстати, неплохо это делает. Остатки костра сохранились так хорошо, будто жгли его здесь неделю назад. Словно не прошло двух зим с сугробами, дождями и ветрами… К сосне была прислонена тонкая палочка. Она была затесана с одной стороны, и я вспомнил, как Серега от нечего делать тесал ее ножом, потом накалывал ею шишки и подкладывал в огонь.
День был жаркий, ленивый, мы наелись, и нам не хотелось никуда двигаться. Лежали на мху вокруг погасшего огня и шутили по поводу обжорства. Наконец кто-то что-то ляпнул, мы расхохотались и, заражая друг друга, долго не могли остановиться. Ползали на коленках по поляне и умоляли прекратить…
Из-за утренней рыбалки времени на обед у меня не было, но я достал из лодки котелок и пошел собрать дров. Приятно было хоть чайку тут попить, о своих вспомнить.
Я разулся, подсушивал сапоги у небольшого огонька из наших же сучочков и пил чай с хлебом. Посередине полянки росла сосенка, Степа с Сереней огородили ее палочками, чтобы мы не растоптали, такая она была маленькая. Теперь ей исполнилось три годика, она поднялась почти на полметра и раскинула пушистые колючие лапки, а заботливые палочки все стояли, защищая ее.
Погода портилась, и часа не прошло, что я был здесь, а небо с севера совсем закрыло тяжелой чернотой, налетали такие порывы, что я встал и перевязал лодку за большое дерево. Достал непромокаемую куртку и подбросил сучьев в костер. Небо почти все заволокло, временами только меж туч пробивалось нехорошее, строгое и чужое солнце. Ветер гнал волны по плесу, поднимал вороха листьев с косы, они крутились в вихрях и взвивались высоко над лесом. Особенно доставалось другому берегу. Большие деревья раскачивало, молодые елки и сосенки гнуло вдоль опушки.
Я был закрыт от ветра лесом, но и над моей головой вразнобой опасно скрипели сосны, ветки летели. Вдруг сзади зашумело, захрустело, я обернулся — высокая сосна медленно заваливалась неподалеку, круша все на своем пути, выворотень с громким треском лопающихся корней поднялся из земли. Где-то за зимовьем зашумело, падая, еще одно дерево.
Лодка стояла под обрывом, чалка была туго натянута, тент, прикрывающий вещи, временами начинал отчаянно хлопать по борту. Плыть было опасно. Я поглядывал на черное с седыми прядями небо и думал, не надо ли вытащить все на берег и устроиться в зимовье. Я не очень понимал, куда вся эта круговерть повернет.
Но вскоре ветер стал слабеть, только порывами налетал, потом совсем стих и все подозрительно и даже неприятно замерло. Штормовой гул удалялся по тайге. Я встал, озадаченно озираясь, собрал веток, наломанных ветром, собрался подложил в огонь, но замер. Со стороны зимовья тайга седела на глазах. Это был снег. Рябая белесая завеса приблизилась, с тихим шелестом прошла через меня и нависла над рекой. Мохнатые хлопья падали ровно и густо, другого берега не стало видно. Такая тишина наступила в природе, что я, очарованный, вышел на берег. Пухлые, разной формы снежинки были красивы. Я ловил взглядом одну, чем-нибудь особенную, и провожал до воды.
Снежинка была прекрасна, пока летела.
Снег неуклюже выглядел на траве и листьях, вскоре он уже не таял и на моей одежде, и вокруг все стало похоже на зиму. А он все падал и падал, засыпая наш веселый летний обед.
Я очнулся, снял котелок с огня и, спустившись к речке, ополоснул. Когда идет снег, вода всегда кажется теплее. Я не верил в этот снег, чувствовал, что это ненадолго. Ясно лишь было, что погода испортилась, а мне сегодня предстояло еще плыть.
Река стала уже достаточно глубокой, и я достал из сумки свой безотказный двухсильный «судзуки». Прикрутил на транец, залил бензин и отчалил. Мотор залопотал негромко, толкая лодку.
Снег летел косо, мелко и колюче. Холодно становилось. Я подтянул молнию куртки, надел капюшон и перчатки. Вскоре снежинки превратились в мелкий и обильный дождь, я плыл будто в облаке, радуясь, что не надо работать веслом в такую погоду, а за меня пыхтит моторчик.
Через несколько поворотов вырулил на прямой участок. У левого берега сквозь колеблющуюся завесу дождя маячила большая коряга, напоминающая медведя. Так часто бывает — какой-нибудь выворотень на берегу очень смахивает иногда. Я невольно пригляделся — это не мог быть медведь, он стоял в воде в какой-то странной позе, как будто на задних лапах, передними на что-то опираясь. Медведь повернул ко мне голову. До него было метров сорок, не близко, я заволновался, как ни глупо было, а заволновался от неожиданности, стукнул рукой по баллону, медведь услышал, не понял, откуда звук, вздыбился и завертел головой, я встал, крикнул что-то и замахал веслом. В два мощных прыжка зверь исчез в кустах.
Я выключил мотор, следил за берегом и посматривал на камень или корягу, на которую он опирался. Лодка приближалась, из коряги торчал… лосиный рог. Сохатый был очень большой, он лежал на мелководье, задняя часть была хорошо съедена. Только тут я понял, каких размеров был медведь. Переложил ружье под руку. Но хозяин сохатого никак не проявился, хотя наверняка наблюдал за лодкой.
Вскоре река снова стала глубже и спокойнее, и я достал виски. С выпивкой и под дождем неплохо. Все было, конечно, мокрое, кроме меня и прикрытых тентом вещей. Сделал пару глотков. Вечерело, через часок можно было начинать искать место для ночлега. Медведь был очень крупный, если напал на такого лося.
Скорее всего, он задавил его в реке, дотащил до мели, но в тайгу поднять не осилил. В лосе было не меньше полутонны. Могло, правда, и так случиться, что сохатому досталось от другого сохатого, дерутся они как следует во время гона, и медведь просто добрал раненого в реке. Но даже если так, вытащить полтонны к берегу… сильны косматые!
Справа открылась хорошая коса для ночлега. Речка очерчивала вокруг нее почти правильный полукруг. Я заглушил мотор, и природе вернулось одно из главных ее свойств — тишина. Слышно было, как мелкий дождик шипит по воде. Я вытянул лодку, разгрузил вещи и пошел смотреть, где можно поставить тент. Дождь сеял и сеял. Мелкий и не особенно холодный. Я прищурился на серое, скрывающее вершины елок небо и подумал, что привык уже к этому дождю и он мне никак не мешает. Стянул с себя дождевые куртку и штаны. Так легче было работать. На куст их повесил.