Глаза привыкли к темноте, и Мона стала различать и вырезанную на деревянной спинке кровати устало-царственную морду льва, и ртутно-блестящий, словно текучий, мраморный пол в тех местах, где на него падал лунный свет из окна, и высокие белые стены, разительно отличающиеся от черных отвесных стен той ямы, на дне которой она вообразила себя минуту назад. В гостиной часы пробили первый час новых суток, а сон все не шел… Из черной предгаремной ямы, куда она могла угодить, да, слава Богу, не угодила, воображение мгновенно перенесло Марию на франко-русский бал в большом парижском зале "Метрополь", который состоялся в самом начале 1928 года и на котором блистали многие знаменитости русской диаспоры и многие именитые французы или просто денежные люди, как русские, так и французы, посчитавшие нужным для себя "быть" и купившие входные билеты за деньги, которые по замыслу устроителей должны были компенсировать хотя бы часть расходов.
В те времена о парижском обществе нельзя было сказать: "Много званых, да мало избранных". Избранников судьбы было предостаточно, некоторые из них остались за бортом франко-русского бала, например, Марина Цветаева, ее обошли вниманием из-за мужа чекиста, обошли сознательно и жестоко. Для хозяев-французов этот первый бал совместно с русскими, конечно же, не имел того значения, какое он имел для русских - униженных, фактически бесправных, как правило, небогатых, а то и полунищих, вынужденных вживаться в чужую жизнь, скрепя сердце и смирив гордыню, людей, которых по большому счету объединял только русский язык - основа основ русской национальной безопасности и сохранности, русской духовности, русской веры, надежды и любви. Не случайно в русском рассеянии - будь то Париж, Берлин, Харбин или Нью-Йорк - исключительно высоко стояли писатели и поэты, хранители русского слова. Например, Владислав Ходасевич так и писал: "Мы люди маленькие - наша задача охранять русский язык". И нужно сказать, что задача эта удалась писателям и поэтам русского Парижа, русского Берлина, русского Харбина, русского Нью-Йорка и других чужеземных городов, поменьше и попроще; удалась она даже там, где не было ни писателей, ни поэтов, а были просто русские люди, так называемые носители языка, они несли его сквозь отпущенные им годы и тяготы, успехи и завоевания не как крест, а как сокровищницу, как живую душу своей великой неудачливой родины, своего великого народа, почему-то малопонятного другим народам, почему-то для них загадочного, таинственного… Почему?
Как писал Гоголь: "Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…"
Русь молчит, и немцы не знают.
Только досужий наш читатель, почти весь ХХ век питавший душу свою чтением классики, как манной небесной, подметил давным-давно, что указует путь птице-тройке, с которой сравнивает Россию Гоголь, не кто иной, как матерый жулик Чичиков… Подметить-то подметил, а что толку? Лишь родился еще один вопрос, новый, горбатый, как сам этот знак препинания… и, кажется, вечный…А какой вопрос, и говорить не надо - это и так всем ясно.
Впрочем, пока Мария не задумывалась над извилистостью пути Государства Российского, над природой власти, над тем, "как государство богатеет и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет"; пока она собиралась на бал - молодая, красивая, нацеленная на выживание и удачу, свято верящая, что еще увидит на своем веку и маму Анну Карповну, и сестрицу Сашеньку и представит им кузину Улю, которая стояла сейчас перед ней на коленях, с булавками между плотно сжатыми губами, подтыкала и наживляла на ней бегущее из рук шелковое платье. Об этом платье Мария и Уля начали говорить еще в ноябре 1927 года, как только узнали из газет о предстоящем 15 января 1928 года первом франко-русском бале. Продумывание будущего наряда Марии занимало их серьезнейшим образом, они так и говорили: "Давай обсудим платье", "Давай обсудим вырез", "Давай же, наконец, обсудим накидку"… И вечера напролет просиживали с листком бумаги и мягким карандашом, набрасывали силуэт, стирали, снова набрасывали… Марию учили рисованию, плетению кружев, вязанию и шитью с детства. Учила мама, которая очень любила придумывать себе наряды и шила лучше многих белошвеек. Она так и говорила: "Я люблю шить, и кому какое дело, графиня я или нет? Жена адмирала или нет? Все это сословная чепуха на постном масле! Сшить себе любимой платье я могу доверить лишь самой себе - Мерзловской Анне Карповне, в девичестве Ланге".
А что до Ули Жуковой, то она оказалась настоящим самородком, который благодаря неукротимой воле и стараниям Марии был отмыт до первородного блеска так быстро, как только и может быть отмыт золотой самородок.
- Слушай, Улька, - говорила, восторгаясь ею, Мария, - ты у меня, прямо как Михайло Ломоносов! Все схватываешь на лету, аж страшно! Пожалуй, поднатаскаю тебя и отдам в Сорбонну, еще во французские академики выйдешь, в их бессмертные!
- Не, не хочу в Сорбонну. Я деточек хочу. Замуж мечтаю! - отвечала простодушно Уля.
- Рано тебе.
- Чем раньше, тем лучше. Рожается, говорят, веселей.
- А за француза выйдешь?
- Не, лучше за нашего. Чтобы русского народа было побольше. А то сколько уже наших выбили! А сколько еще уморят, одному Богу известно! - Тут взгляд ее черных раскосых глаз вдруг остановился, ушел в себя на мгновение, а потом она спросила Марию тихо, почти шепотом: - Маруся, так, значит, Господь знает, сколько наших бить и до каких пор, а? Понимаешь?!
- Ну, ты как обухом по темечку! - Мария тряхнула головой. - И откуда у тебя такие вопросы берутся? И как ты умеешь подковырнуть за больное! Нет, отдам я тебя в Сорбонну на философский факультет! - Мария вздохнула, обняла Улю за плечи, хотя и по-женски покатые, но мощные, налитые. - Не понимаю я, Улька… ничего я не понимаю… Но, если, как говорят, без Божьего ведома и волос с головы не упадет, то, выходит, знает Он, сколько еще нас, русских, бить и до каких пор, и за что.
- За грехи, - сказала Уля. - За что же еще? А я все равно замуж хочу… - И она заплакала, уткнувшись Марии в грудь, - большая, но очень ладная, пропорциональная и в свои шестнадцать лет уже, наверное, действительно готовая к замужеству не только нравственно, но и физически.
Уля Жукова вошла в жизнь Марии, как дар небес, как спасение от тисков одиночества, от бренной суеты, от обыденной пошлости и тупости, которых хватало со всех сторон, как с русской, так и с французской. Передавая Уле свои знания, навыки, умения, весь свой жизненный опыт и свои представления о добре и зле, Мария укреплялась душой и становилась все предприимчивее и решительнее в стремлении не только самой вырваться из бедности и вытащить Улю, но и по мере сил стать полезной России, не той, оставшейся за морем, которая казнила ее отца и разлучила с матерью и сестренкой, а той, что окружала ее здесь, в русском рассеянии, и еще, конечно же, той, что рано или поздно должна была возвратиться на круги своя…
Еще не написал о любимой России Георгий Иванов:
А может, ей пора на слом…
И ничему не возродиться
Ни под серпом, ни под орлом…
Тогда, в 1928 году, вера в возрождение еще не была убита, все еще надеялись на скорый крах захватчиков Родины, но с каждым днем эти надежды слабели.
А пока Мария собиралась на бал… А Уля прикалывала на ней подол палевого шелкового платья с мелкими вкраплениями матового металлического блеска. Отрез на платье они купили в лавке при Доме моды Коко Шанель. Марии нравился строгий, изысканный стиль Шанель, нравилась дружба знаменитой законодательницы мод с русскими кутюрье и с русскими артистами балета Дягилева. Газеты сто раз писали и о том, как помогает Шанель Сергею Дягилеву финансово, и о том, как одевает она во все свое артистов целых спектаклей знаменитой труппы и т.д. и т.п. Заголовок в одной из газет так и гласил: "Коко Шанель делает ставку на русских".
В те годы в Париже русские были в моде, можно сказать, на самом пике французской мирской славы*.
* Русские рестораны и кабаре в те дни считались в Париже лучшими: "Кавказский дворец", "Яр", "Тройка", "Шехерезада", "Бояр.с", "Кавказский погребок", "Большой Эрмитаж". Им сопутствовали десятки других мелких русских ресторанчиков, в одном из которых работал в посудомойке Джордж Оруэлл. Все русское, от черной икры "Кавьяр рюсс" до чая "Кузьмичев с сыновьями" и сигарет "Аннушка", "Бояр", "Наташа", было необыкновенно популярно среди французов и американцев, приезжавших в Париж с хорошими деньгами отдохнуть и посмотреть старушку Европу. Русские девушки на выданье и молодые женщины составили счастье многих европейцев, в том числе и всемирно известных. Русские певцы, музыканты, танцовщики и прима-балерины, киноартисты
(Ксения Куприна, Иван Мозжухин), русские художники Константин Коровин, Иван Билибин, Василий Шухаев, Роман Тыртов (Эрте), Мария Васильева, главный художник по тканям в Доме все той же Коко Шанель Илья Зданевич, русские композиторы Игорь Стравинский и Сергей Прокофьев, русские писатели и поэты буквально заполонили весь Париж своими незаурядными работами. В представлении французов с русскими было связано все самое авангардное, роскошное, оригинальное, все лучшее, что было в парижском мире искусств и в свете. Еще Шаляпин был в голосе, еще Иван Бунин не получил Нобелевской премии, еще, еще… много чего еще… Еще не написал Владислав Ходасевич о себе самом: "Разве мама любила такого? Желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея?" Да, не все они были молоды, но все еще полны сил и надежд…
Сотни всевозможных групп и организаций, от таких больших, многофункциональных, как Земгор (Земско-городской союз) князя Львова или РОВС (Российский общевойсковой союз), созданный генералом П.Н.Врангелем, до объединений и касс взаимопомощи казаков, вышивальщиц, джигитов, шоферов такси и т.д. и т.п., изо всех сил старались сколотить русское рассеяние в нечто целостное, в некое подобие России в изгнании. И нужно сказать, что тысячи этих разрозненных усилий не пропали даром, так что зря язвительная Тэффи утверждала, что ее соотечественники собирались толь ко "п