— Представляю.
Одиссей произнес это так, что пророк вскинул малоподвижные руки к лицу. Защититься? Закрыться? Ладони коснулись впалых щек, на миг задержались, остужая, и снова пали вниз, на колени.
— Завтра, на этом же месте, — слова ложились серебряными слитками в волны. Без брызг. На дно. — Приходи, Калхант. Мне надо побыть одному: до завтра. Пора заканчивать эту войну.
Лунная дорожка метнулась по воде. Лунная, смутная дорога к самому краю.
— …Да, вот еще, — уходя, через плечо бросил человек, превратившийся в пчелу. — Аякс-Большой требует, чтобы доспех покойного малыша отдали ему. Зовет себя преемником.
— Жаль бычка, — тихо пробормотал Одиссей.
А пророк остановился. И сипло так:
— Знаешь, рыжий… Я попробую не спешить. Чтоб не до конца. Чтобы тебе не пришлось убивать и меня.
Прибой заискивающе повизгивал у ног.
Одиссей еще не знал, что при любом молении, у ахейцев ли, у троянцев, случается одно и то же знамение. О чем бы ни просили; к кому бы ни взывали. С неба падает орел и хватает когтями змею, возникающую на алтаре. Всякий раз змея становится больше; всякий раз орел становится величественней. Хлопанье крыльев, яростное шипение, кольца, клюв, жало, гортанный клекот… Погибают оба. Всегда. И в миг общей смерти орел со змеей превращаются в кипяток, быстро впитываясь в жадную землю.
Последнее время народ перестал молиться: на всякий случай.
…Костер умирал. Он начал умирать, едва разгоревшись: когда возложенное на штабель дров тело вдруг растеклось водой. Пламя отпрянуло, зашипело в изумлении, но, быстро опомнившись, отовсюду накинулось на свою извечную врагиню. Вода вскипела, судорожно брызнула паром: смешавшись с дымом, пар сложился в смутные фигуры — колышется султан шлема, превращаясь в хлебную ниву… женщина и мужчина сплелись в объятии, перетекая друг в друга… юное, безглазое лицо струится, дряхлея с каждым мигом… Я смотрел. Вместо погребального костра я видел огромный котел, в котором кипения осталось: на донышке.
Пора.
Иначе опустевший Номос начнет раскаляться добела. Не вода в котле — сам котел потечет огненной струей металла, сжигая все вокруг себя и переставая быть собой.
Время на исходе.
Мертвая тишина царила вокруг. Прерываемая лишь треском горящего дерева. Да еще тихо плакало море, впервые не стыдясь слабости. Люди стояли, понурившись. Глядя в землю. Беззвучная, странная тризна. Я уже заметил: все оживали только в бою, шаг за шагом приближаясь к заветной черте. В остальное время бродили тенями, погруженными в предчувствие. Ждали. Почти не разговаривали. Идея состязаний в честь павшего Лигерона провалилась с треском. Как трещат сейчас дрова в пламени, проваливаясь в золу. Никто не хотел участвовать. Никого не привлекала слава победителя; дары за победу виделись пустыми безделицами.
Ведь это была не та победа.
Не тот дар.
Рядом с холодным, девственно чистым жертвенником (страх вечного знамения пересилил обычай…) тоскливо ожидала урна из золота. Вопреки закону она не была пустой. Кости Патрокла тоже ждали: вместе с живыми. На драгоценном ложе. Томясь от любви. Когда мне сказали, что малыш предупредил заранее: хоронить его рядом с павшим возлюбленным! прах к праху! вперемешку!.. — меня пронизала острая дрожь. Насквозь, стрелой из темноты. Тогда, на ночном берегу, слушая плач безутешного оборотня, я все-таки полагал, что… Выходит, он знал. Предвидел собственную гибель. Готовился к ней, торил смутную дорогу во мглу Аида, продолжая одновременно уходить — в небо.
Может быть, он знал также, кто будет его убийцей?
Может быть.
Жаль, я этого никогда не узнаю.
— А можно… можно, я теперь за тебя буду, дядя Одиссей? Ты же сам сказал: рыжие друг дружке — подмога!
— Можно. И дядя Диомед за нас будет.
— Здорово/А когда поедем? Прямо сейчас?..
За спиной вспыхнул сочувственный шепоток: плачет! Скорбит… святое сердце!.. Хотелось заткнуть глотки, прикончить молву в зародыше. Больше, чем хочется убить палача, мучающего твое тело. Палач хоть на душу не посягает. Тяжелая рука ободряюще легла на плечо; я машинально попытался стряхнуть ее и не смог. Каменная, Сизифова ноша.
Холодком тянет. Будто мраморный идол сзади подкрался.
Оборачиваюсь.
— Ты это, Лаэртид… ты брось, брось!.. Не вернешь парня…
Наверное, было бы стократ легче, если бы с сочувствием подошел кто-нибудь другой. Да кто угодно, кроме Большого! Аякс стоял, набычась, крупные капли пота текли по его лбу, и маленькие глазки лучились пониманием.
— Не вернешь, говорю. Полно горевать.
Да, Аякс. Не вернешь. Стрелы не вернешь. Клятвы не вернешь.
Зато я — вернусь.
Любой ценой.
Пожалуйста, Аякс. Не надо. Прошу тебя. Молю. Хочешь, на колени встану: если поможет. Вот и костер угас. Вот и пепел (влажный! сырой!..) собрали в урну. Унесли к месту будущего кургана. Вот и расходиться начали помаленьку. Косясь на доспех малыша, торжественно разложенный поверх бычьей шкуры. Зачем разложили? — А кто его знает! Просто так. Дабы все видели. Дабы в полной мере ощутили горечь утраты.
Не надо, Аякс!..
— Мое!!!
За миг до знакомого клича Одиссей еще надеялся.
Почему второй всегда жаждет стать первым? Последнему все равно: далеко, бессмысленно, зряшное дело — тянуться. Только пуп надорвешь. Последнему хорошо. Да и третьему, четвертому: прикинешь, молча пожмешь плечами. Не достать. Зато второму, ближайшему… В свое время могучий Аяксов отец, Теламон Эакид, родной брат Пелея-Счастливчика, полжизни провел в тени друга-соратника. Полжизни: второй после Геракла. Так и ушел в забвение: вторым.
Хоть и наречен был в честь Небодержателя[60], а не выдержал.
И вот снова: двоюродные братья. Лигерон Пелид — и Аякс Теламонид.
Первый ушел. Радуйся, новый первый!
— Мое!!!
…Почему никто не видит?! Ему ведь не доспех нужен. Ему преемственность нужна. Последний толчок. Последний рывок. Чтобы из человека-горы — в гору-человека. А там и просто: в гору. Вверх. Эй, вы! герои! — увидьте! поймите! вам же дано понимать… Чтобы рыжему безумцу не пришлось: делать. Откажите!
Да минет меня чаша сия…
И в третий раз, обвалом:
— Мое!!!
Сошлись пузырьки. Замерла пена: на краю. Вот-вот низринется. На угли. Костер еще только остывает. Еще светятся багряные искры, готовые полыхнуть в любой момент. Спасибо тебе, скука моя. Спасибо, родная. Холодная, как Аяксова рука. Могучая, как Аяксова рука. Утешительная — как она. Не оставляющая выбора, разящая наповал спокойным, тихим шепотом: «Надо…» — более властным, чем оглушительное: «Мое!!!»
Никому не позволено перейти границу. Цель оправдывает средства. И все-таки: я попробую.
Не убивать.
— Если корабль везет товары, а кормчий направляет судно, спасая его от рифов и мелей, от злых ветров и ураганов — кто достоин доли в будущей выручке? Корабль или кормчий?!
Сошлись пузырьки. Я не есть все, но я есть во всем. Словами, сказанными вполголоса. Произнесенными так, чтобы лица повернулись ко мне. Даже знатные троянцы-пленники, приведенные для пущего величия похорон, очнулись от горестного забытья.
Я — ребенок у предела.
Слушайте мой плач; слушайте мой смех.
Я — Одиссей, сын Лаэрта.
— Если бык тянет груженую повозку, а возница оберегает груз, выбирая безопасную дорогу, — кто достоин награды? Бык или возница?!
Все ближе и ближе. К краю. Не они — я.
Но это лучше, чем убивать.
— Если могучий Аякс Теламонид выносит из боя тело погибшего героя, а Одиссей Лаэртид крушит врагов, расчищая путь и оберегая могучего с его ношей, — кто достоин обрести доспех убитого?
Теперь выждать.
Пока зазубренные наконечники плотно зацепятся за каждого.
Пора.
— Я, Одиссей, сын Лаэрта, говорю пред вами, вожди: мое!
Мне не нужен доспех малыша. Совершенно. И все же: когда было единогласно решено отдать его в награду хитроумному Одиссею… Лук Аполлона, стрелы Геракла и доспех Ахилла: как я вам нравлюсь, Глубокоуважаемые? Туча и молния, лавр и дельфин, сова и олива — как?!
…боль и восторг: жгучая смесь.
Не смотри так, мой Старик. Отвернись.
Стемнело рано. Тучи плотно укрыли небо, закутав созвездия в шерстяную мантию. Серп месяца изредка рассекал тьму, чтобы высунуться рогатой бестией, вдохнуть свежего, напоенного морской прохладой воздуха — и вновь нырнуть под одеяло. Редкие костры светили чахло, задыхаясь. Далеко, в Идских предгорьях, надрывалась ночная птица: оплакивала сгоревший день.
У береговых скал, невидимый во мраке, ждал Калхант.
Время встречи.
— …они завидуют… все!.. я — самый сильный…
Наверное, если бы не это глухое бормотанье, Одиссей проскочил бы мимо.
— …Малыш… один малыш был… братик!.. убили. Теперь я… я вместо! Самый сильный… обманули… ничего…
Поблизости заворочалась, сойдя с ума, каменная глыба. Рыжий невольно попятился. Неужто кто-то из древних титанов исхитрился восстать из бездн Тартара?! Или родное безумие шутки шутит? Под тяжкой поступью явственно содрогнулась земля. И еще раз, ближе. Бледный серп месяца в очередной раз прорвался сквозь дыру в хламиде облаков, и Одиссей наконец увидел. Человек-гора приподнимал ногу для очередного шага. С бедер осыпался щебень; глаза у человека-горы были из мела. Белые, слепые. Шершавые валуны мускулов. Лишайник волос на предплечьях, грубо вытесанное лицо. В ущелье рта мечется пойманный ветер:
— …обманули… забрали… Мое! Они…
Не замечая Одиссея, человек-гора двигался в сторону центральных шатров.
— …Я их… всех! Я — сильный. Я самый… я всех… Убью. Хорошо будет. Трою возьму. Сам. Без них. Мешают только… обманули…