Одиссея 1860 года
IВ ПОИСКАХ ШХУНЫ
Когда я вернулся с Кавказа, несколько моих друзей объединились, чтобы устроить мне обед в ресторане на площади Мадлен, и за десертом Мери сымпровизировал посвященную мне поэму такого содержания:
Хочу поведать вам, на что способен человек,
Но заявить не смею, будто он, как венценосный грек,
Зовется Александр Великий: средь друзей
К концу обеда не надобно таких затей.
Я имени его не назову, но все ж,
Кому-то если невтерпеж,
Пусть подойдет к окну —
На ухо я секрет тотчас шепну.
Сказать он вправе, Горацию вослед:
«Я труд свой завершил и на земле оставил след;
Мой памятник воздвигнут, заслужен мой покой.
В сем праздном мире неустанно я водил рукой
Неутомимое перо, его определяя ход,
И так все времена, что составляют год,
С тех пор как на гробнице, где герой затих,
Начертан был мой робкий юношеский стих».[1]
Мы от себя добавим: «Его волшебное перо
Дарило миру радость, стойкость и добро;
В театре он изведал тысячу дорог,
На сцену вывел древних, восстановив их слог,
И одарил своей энергией и поэтичностью страстей
Как порожденья вымысла, так и героев прошлых дней.
Сюжеты черпая из многокрасочной истории веков,
Рождает смех и слезы он у искушенных знатоков;
Обычаи и нравы столетий всех познав сполна,
Изобразил, как прежде древность, наши времена
И, дабы нас развлечь, миры творил своей рукой,
Наполнив пьесы и романы бесчисленной толпой.
Когда пред нами день и ночь у горна бдит
Поэт людских страстей, безленостный Алкид,
Маститый романист, рассказчик-хризостом,
Бумагу испещряя творческим пером,
Мы говорим: «Покой не за горами, и атлет
Досуг познает, труд завершив десятков лет!»
Пора! Уже его друзья, сойдясь в кружок,
Ему готовят неги ложе и лавровый венок.
За дверью говорили тихо, чтоб громкий звук
Его не потревожил сна, как вдруг
Письмо приносят… из неведомых краев,
Куда доносится истоков Ганги рев.
Титан труда, любитель неизведанных путей,
Тотчас взобрался на утес, где умер Прометей,
И пристрелил играючи стервятников-орлов,
Отмстив за казнь поэта-предка из числа богов.
Он на Кавказе был! Когда ж спускалась тьма,
Ему досуг давая, в подставку для письма
Он камень голый превращал и, перо держа в руке,
С грядущим днем всегда накоротке,
Переводил поэмы, писал рассказы и слагал стихи,
Все приправляя остроумьем тонким, как духи,
Творил героев обещанных газетам повестей,
А дабы отдохнуть, не обделял вестями и друзей.
Затем обильный край он посетил,
Где междуземье Каспий в море обратил,
Персидские сады, где можно зрить еще среди руин
Цветы и птиц, чью речь воспел поэт ад-Дин,
И берега, куда Эвксин с волной несет хаос,
Откуда в Рим привез Лукулл черешню, абрикос,
Где Митридат Великий замыслил путь торить,
Чтоб римскому народу жестоко отомстить.
Дыханья не теряя, он мчался так бегом,
Из города в пустыню, из дола в дол одним рывком,
Ночуя в караван-сарае иль в юрте кочевой,
Овеян славой, но без работы сам не свой,
В тени укрыт иль солнцем яростным палим,
За томом том дарил читателям своим
И молодел, на горизонте видя, словно сон,
Волшебную страну, где молодость обрел Эсон.
Раз так, не думайте, что этому безмерному труду
Предвидится конец: давно его счастливую звезду
Открыл всем «Генрих III»! Едва вернувшись к нам,
Он вновь готов подставить парус всем ветрам;
Он видел по пути скалистый мыс Сигей,
Где, по преданию, стоял чертог царей,
Но парохода слишком легок ход,
И пассажир как раб на нем плывет.
Он хочет вновь узреть Сигей: еще Ионии прибой
Там славит Илион, твердя свой рык глухой,
Туда лазурная волна влекла, как борозда,
Ахейцев Агамемнона к горе Идейской на года.
Он хочет Грецию увидеть, нашу мать,
Ту, что Вергилий и Гомер не уставали воспевать,
Край солнца и искусств, нам завещавший клад
Всего великого, чем ум людской богат!
Достойный крестник, желает он ступить ногой своей
На африканский мол, построенный царем царей,
И побывать в Египте, где оазисы, чья жизнь мертва,
Еще хранят Исиды тайны и ученья волшебства,
Где мудрость спит в гробницах мумий без мозгов,
Храня для нас запасы дружественных слов;
Где сфинксы дивные преподают везде урок
Кузену, дав некогда молчания зарок!
С поэтом расставаясь, ему «Счастливо!» говорим,
Его встречая, безбрежной радостью горим!
По возвращении друзьям своим привозит он
Рассказы дивные, звучащие как сон;
Читателям — истории, которым несть числа,
Актерам — пьесы, где грусть иль радость ожила;
Итог: еще три слоя кладки сей зодчий водрузит
На пирамиду, что, видно, без вершины простоит!
Когда решит он жизнь доверить прочности ветрил,
Тот стих, что кораблю Вергилия Гораций посвятил,
Мы начертаем на его стремительной ладье
И по морю пойдем в ее кильватерной струе,
Чтоб проводить его, моля богов поэта уберечь!
К его приезду мы сочиним приветственную речь
И приготовим кубки, чтоб чествовать его средь нас
И Бога восхвалять за то, что от беды его упас!
Вот что, как уже было сказано, пожелал мне Мери, старинный друг моего сердца, наперсник моих первых поэтических мечтаний, которому за тридцать четыре года перед тем я читал стихи из «Кристины». С того самого дня мы идем бок о бок по дороге жизни, столь часто тяжкой и лишь изредка усыпанной цветами благодаря искусству, при том что ни один из нас никогда не затеняет другого, при том что тучи, проносящиеся по небу над нами, никогда не оставляют следа в наших сердцах, а грозы, грохочущие над нашими головами, никогда не вынуждают нас расцепить руки.
Итак, настал день предпринять намеченную поездку. Задержали ее обстоятельства, независимые от моей воли; целому году предстояло отделить путешествие по миру цивилизации от путешествия по миру варварства. В течение этого года я продолжал вечное дело моей жизни, более всего удивляющее моего собрата Мери: писательский труд. Я издал двадцать томов и подготовил для издания еще пятнадцать, сочинил шесть пьес, три из которых к этому дню репетируют на сцене, и вот я снова в Марселе, предоставив заботу о моем материальном благополучии и моей репутации публике, что всегда делаю с полным доверием к ней, и готовый ступить на борт шхуны, которая нисколько не похожа на корабль Вергилия, но унесет вдаль — только не тревожься, дорогой Мери! — друга не менее преданного, чем Гораций.
Но как случилось, что моя первая шхуна, построенная на Спросе греческим корабельщиком, сменилась на шхуну, построенную в Ливерпуле английским корабельщиком?
Тем, кто непременно хочет все знать, я расскажу следующую короткую историю.
Однажды я вычитал в книге Эдмона Абу, что на Спросе строят небольшие суда, сто́ящие вполовину меньше тех, что строят во Франции, и лучше, чем они, приспособленные для плавания по Эгейскому морю. Это своеобразное рекламное объявление застряло у меня в голове и никак оттуда не уходило. Я лишен пороков, но у меня есть прихоти, что обходится намного дороже! Мне захотелось иметь одно из таких небольших судов.
И потому, уезжая в Россию, я составил себе следующий маршрут: Берлин, Петербург, Москва, Нижний Новгород, Казань, Саратов, Астрахань, Дербент, Баку, Тифлис, Трапезунд, Константинополь, Афины и Сирое.
Так что вся эта длинная и долгая поездка имела, в действительности, лишь одну цель: завершиться на острове, где родился смотритель свиных стад Одиссея. Я прибыл туда в конце девятимесячного путешествия, проделав путь длиной около четырех с половиной тысяч льё. Господин Ралли, баварский консул, которому я бесконечно признателен за те хлопоты, какие он предпринял, чтобы помочь мне осуществить мою прихоть, вызвал к себе Пагидаса, лучшего кораблестроителя на Сиросе. Мы договорились о цене, составившей семнадцать тысяч франков. Это было ровно вполовину меньше того, что с меня запрашивали во Франции.
Так что начиналось все превосходно, доказывая правоту моего друга Абу.
Своим представителем на Сиросе я оставил сына старого Димитриса Подиматаса, лучшего лоцмана в Эгейском море, награжденного, насколько мне известно, орденом Почетного легиона за спасение французского судна при Наварине. Я столкнулся с Подиматасом-младшим, в то время оказавшимся без работы, на борту парохода «Сюлли», совершая плавание из Трапезунда в Константинополь. Дагерр, человек весьма опытный в подобных делах, рекомендовал мне молодого человека, и я взял его к себе на службу.
При крещении он получил имя Апостолис; как раз так звали одного из самых привлекательных персонажей моего романа «Джон Дэвис». Ну а поскольку отличительной чертой моего характера является способность поддаваться первому впечатлению, это совпадение имен и решило дело.
Шхуна «Монте-Кристо» должна была быть построена за пятьдесят дней; я располагал клятвенным обещанием Пагидаса, а Пагидас, по крайней мере по его заверению, никогда не изменял своему слову. Однако Пагидас не взял в расчет Пасху. Наступила Пасха; греческие мастеровые, куда более набожные, нежели трудолюбивые, взяли отпуск на полмесяца, и мои пятьдесят дней превратились в шестьдесят пять.