Я подошел к этому человеку и протянул ему руку.
— Это самое меньшее из того, что я вам должен, — сказал он мне, — ведь вы столько раз заставляли меня смеяться, не говоря уж о том, что мою жену вы заставляли плакать, и она проливала слезы, словно Мария Магдалина.
Затем, повернувшись к г-ну Пти, он добавил:
— Предоставьте господину Дюма счет.
Господин Пти предоставил мне счет.
Продажа «Монте-Кристо», с учетом платы за обшивку медью, платы за конопачение и займа в форме бодмереи, принесла мне тысячу пятьсот тридцать четыре франка чистого дохода.
Чтение «Современной Греции» Эдмона Абу обошлось мне примерно в двадцать две тысячи франков.
Но это была моя вина: зачем я заказал постройку яхты на Сиросе, вместо того чтобы купить уже готовую на Мальте, в Константинополе или в Марселе?
Прямо на месте я получил полагающиеся мне тысячу пятьсот тридцать четыре франка и настроился уйти, поблагодарив перед этим своего поручителя, но Пиродо остановил меня.
— О, так просто вы не отделаетесь, — сказал он. — Я хочу подарить вам кое-что для вашей шхуны.
— Вы?
— Да, я; или вы считаете, что я на такое неспособен?
— После того, что вы сейчас сделали, я считаю вас способным на все.
— Мне хочется подарить вам сигнальные фонари, чтобы крупные суда не врезались в вашу шхуну. Черт побери! Я не хочу, чтобы вас отправили ко дну: вы слишком часто заставляли меня смеяться, а мою жену плакать. Или, часом, вы отказываетесь от моих фонарей?
— Нет, черт возьми!
— Что ж, тогда пойдем взглянем на них; к тому же мой брат Жан тоже хочет сделать вам подарок.
— Как?! Ваш брат Жан тоже хочет сделать мне подарок?
— Ну да! Он уже давно жужжит мне об этом в уши. Речь о превосходном столе, который у него Бог весть откуда, и я раз двадцать слышал, как он говорил: «Этот мраморный стол будет раз в двадцать уместнее на шхуне господина Дюма, чем у меня дома».
— Я чрезвычайно признателен вашему брату Жану.
— О, это славный малый! К тому же у него есть сабля, и он без конца твердит: «Если осмелюсь, я подарю эту саблю господину Дюма».
— Пусть дарит, черт возьми, пусть дарит! Мне нравится получать подарки от тех, кому я могу воздать сторицей.
— О, он подарит вам то и другое, причем от чистого сердца, как и я; однако теперь вам надо найти капитана, притом хорошего.
— Эту заботу я поручил Подиматасу.
— Опять ваш грек! Люди этой нации принесут вам беду, дорогой господин Дюма. Был в свое время один старый марсельский писатель, сказавший на латыни: «Страшусь греков».
— «Timeo Danaos».[9] Это Вергилий.
— Ну да, Вергилий; ваш друг Мери всегда и говорил о Вергилии.
— Да, но Вергилий родом не из Марселя, а из Мантуи.
— Из Мантуи или из Марселя — все едино, ибо он говорил правду, да и к тому же названия у обоих городов начинаются на букву «М».
— И все же, дорогой мой Пиродо, позвольте мне остаться при моих сомнениях. Я воспитан в духе восхищения греками, а самые прочные дружбы у меня те, что прошли через этап восхищения. Вот почему я так люблю Гюго и Ламартина.
— Все равно, поймите, ваши чертовы греки…
— Послушайте, дорогой мой Пиродо, я ставлю своего рода химический опыт: у меня есть желание пропустить их через горнило повседневной жизни, и, если к концу плавания мне не удастся извлечь из них хоть крупицу золота, я буду вынужден присоединиться к вашему мнению, что это самые плохие люди на свете.
— Поступайте, как вам будет угодно, вы сами себе хозяин. Ну вот мы и пришли; входите-ка, сейчас вы увидите ваши фонари.
И в самом деле, мы стояли у магазина г-на Итасса, гидрографа.
Я вошел внутрь.
— Спусти-ка вниз фонари господина Дюма! — крикнул Пиродо. — Пусть он на них посмотрит и скажет мне, подходят они ему или нет.
Господин Итасс обернулся, услышав мое имя, поклонился мне, взобрался на прилавок магазина и спустил вниз три превосходных сигнальных фонаря: красный, зеленый и белый.
Два предназначались для бортового ограждения, третий — для грот-мачты.
То был подарок ценой по меньшей мере в четыреста или пятьсот франков, сделанный мне славным Пиродо.
— Но, черт побери, что я могу дать вам в обмен на такой подарок? — спросил я его.
— К примеру, попросить ваш портрет с вашей собственноручной подписью внизу, это не чересчур?
— Разумеется, нет!
— Так вот, ручаюсь вам, жена моя будет весьма довольна. Вы столько раз заставляли ее плакать, а меня смеяться!
Почему люди так признательны тем, кто заставляет их смеяться и плакать?
Дело в том, что смех и слезы имеют истоком непосредственно Бога.
Выше уже говорилось, что я поручил Подиматасу найти капитана.
Подобно моему доброму другу Пиродо, вы спросите меня: «Но почему вы поручили греку найти французского капитана?»
Сейчас я вам это объясню.
Подиматас, за год перед тем, прямо на борту «Сюлли» взятый мною на службу и приплывший на «Монте-Кристо» во Францию, заключил со мной моральный договор и прибыл сюда в убеждении, что ему предстоит командовать моей шхуной.
Вследствие цепочки событий, о которых я рассказал, из капитана Подиматас сделался всего-навсего лоцманом. И вот я подумал, что, если именно Подиматас предложит мне капитана, он будет без предубеждения подчиняться ему и его насупленное лицо повеселеет.
А я так люблю видеть вокруг себя улыбающиеся лица! По мне лучше день без солнца, чем лицо без улыбки. Вечером Подиматас навестил меня, приведя с собой некоего капитана дальнего плавания.
О, этот человек являл собой полную противоположность Подиматасу: я увидел улыбающееся лицо, взгляд, который ищет ваш взгляд, руку, которая пожимает вашу руку.
К тому же это был бретонец, то есть уроженец того самого края, откуда родом один из моих лучших друзей, Кероэн.
Бретонец — значит, упрямый, но искренний, с ладонью на сердце и с сердцем на ладони.
В свои тридцать шесть лет он совершил уже двенадцать плаваний в Америку, четырнадцать в Константинополь и в Черное море. Он утверждает, что берется после нашего плавания на Восток доставить меня на «Эмме» в Нью-Йорк или в Рио-де-Жанейро.
Да услышит его Господь!
Зовут его капитан Богран.
Мы еще вернемся к нему, дорогие читатели, когда я устрою для вас смотр личного состава нашего экипажа.
Как раз в ту минуту, когда мы обо всем договорились, мне доложили о приходе посыльного, принесшего мраморный стол; то был стол Жана Пиродо.
Я велел впустить посыльного.
Позади него робко следовал Жан Пиродо; я узнал его, поскольку лицом он был очень похож на брата.
Жан Пиродо распорядился принести мне свой стол и лично принес мне свою саблю.
То была русская сабля, добытая в сражении у Сольферино.
Что же касается стола, то его верх представлял собой великолепный кусок мрамора с яркими оттенками, добытый в Пандерме, в Анатолии.
Я поблагодарил Жана Пиродо, выразив ему свою признательность устами и крепким рукопожатием.
Не стоит и говорить, что сигнальные фонари Эдмона Пиродо укреплены на бортовом ограждении шхуны и на ее грот-мачте, сабля Жана Пиродо повешена рядом с собранием оружия в обеденном зале, а мраморный стол помещен на палубе.
В качестве ответного дара каждый из братьев получил мой портрет, и я уверен, что, по их мнению, они выгадали при таком обмене!
IVМАРСЕЛЬ
Между тем сменялись дни. 25 апреля 1860 года я получил письмо, по одному взгляду на конверт которого можно было узнать почерк Гарибальди.
Распечатав письмо, я прочитал следующее (воспроизвожу итальянский текст):
Sire,
Io sono molto riconoscente alla vostra bontà per l’alto onore della mia nomina a tenente generale; ma devo fare osservare alla Maestà Vostra ehe con ciô io perdo la libertà d’azione colla quale potrei essere utile nell’Italia Centrale ed altrove.
Voglia Vostra Maestà essere tanto buona di ponderare la giustizia delle mie ragioni, e sospendere, almeno per ora, la nomina suddetta.
Sono con affettuoso rispetto della Vostra Maestà Devotissimo
На отдельном листке бумаге были написаны следующие слова:
«Я в Генуе, на вилле Спинола, у Бекки».
Я давно был знаком с Векки, человеком большого ума и таланта. Он опубликовал книгу под названием «История двух лет» — превосходное повествование о войнах 1848 и 1849 годов, в которых ему довелось участвовать.
Письмо это ускорило мой отъезд. Не говоря никому ни слова о своем настоящем замысле и позволив даже лучшим моим друзьям пребывать в убеждении, что в планах у меня было совершить путешествие на Восток, я уехал в Марсель и прибыл туда в воскресенье 29 апреля.
Мне нечего сказать вам, дорогие читатели об этой дороге, описанной мною в другом месте, за исключением того, что в Дижоне буфет был посредственный, в Лионе — отвратительный, а в Авиньоне — превосходный.
Поезд останавливается в Авиньоне на двадцать пять минут, но требуется не менее двух часов только для того, чтобы отведать все блюда, выставленные на столе.
И заметьте, что я считаю достоинством угощения не обилие поданных кушаний, а их изысканность; так вот, самый разборчивый гурман почитал бы себя счастливчиком, отыскав в Париже за двадцать франков обед, который подают за три с половиной франка в Авиньоне.
Лишь те, кто много путешествует, знают, какое важное значение имеет в путешествии еда и в какое отчаяние способна повергнуть вас череда скверных обедов.
В Италии едят плохо; в Испании едят мало; в России — я не говорю, разумеется, о больших городах — не едят вовсе.