И, однако, именно в Испании и России я ел лучше всего, поскольку, заранее зная, что в первой из названных стран мало что можно найти из съестного, а во второй — вообще ничего, принимал соответствующие меры предосторожности и лично готовил из тех запасов продовольствия, что привозил с собой.
Кроме того, испанские повара лишены самолюбия и ленивы и потому склонны позволять вам выполнять их работу. Что же касается повара в России, то, как вы прекрасно понимаете, такая разновидность двуногого существа полностью неизвестна у киргизов, калмыков, ногайских татар и черкесов.
Повар, который полностью исчезает из вида в Казани, где он травил вас ботвиньей и стерлядью, вновь обнаруживается лишь в Тифлисе, где он травит вас вымученными кушаньями, даже названия которых я не знаю.
Совсем иначе обстоит дело в Италии; поскольку кое-какие из наших блюд мы назвали: отбивные по-милански, стуфато по-неаполитански и форель под генуэзским соусом, Италия возомнила, что у нее есть кухня, и, в силу этого притязания, упорно старается кормить путешественника вопреки его воле, ни за что не позволяя ему питаться самостоятельно.
Однажды Блена, модного в свое время закройщика, спросили:
— Блен, сколько вы возьмете с меня за редингот?
— Сударь, вы знаете мои цены.
— Нет, не знаю, коль скоро задаю вам этот вопрос.
— Сто восемьдесят франков.
— За редингот?
— Да, сударь.
— А если сукно предоставит заказчик?
— Ах, Бог ты мой, это обойдется не дороже.
Так вот, торжественно заявляю, что в Италии, каждый раз, когда мне доводилось там бывать, я был бы счастлив не только предоставлять провизию для обеда, но и готовить его сам, при условии, что это обойдется не дороже.
В Турине, в гостинице Федера, нам двоим, пятнадцатилетнему мальчику и мне, невозможно было питаться дешевле, чем за пятьдесят франков в день.
В Милане, находясь под особой протекцией, мы израсходовали в гостинице «Пале-Рояль», у Брускетти, пятьсот семьдесят пять франков за неделю и при этом питались так плохо, что чаще всего отсылали нашу еду обратно, почти не притронувшись к ней, а по вечерам выходили на улицу, чтобы купить картофель, который затем приносили в карманах, запекали в золе и ели с солью.
Туристу, путешествующему по Италии, следует быть начеку, если дело происходит зимой, в отношении другого вида грабежа, а именно надувательства с дровами.
Дрова в Италии, где не знают, что такое лес, чрезвычайно дороги. Корзина дров стоит четыре франка; так вот, если вы растапливаете камин у себя в номере сами, одной корзины вполне достаточно вам на целый день, но, поскольку на каждой корзине дров ценою в четыре франка хозяин гостиницы зарабатывает три франка десять су, его лакеям дается особый приказ. Днем, как только вы покидаете номер, они входят туда и доверху набивают камин дровами; вы возвращаетесь к себе и обнаруживаете вашу гостиную натопленной, но ваши дрова сожженными. Вечером, когда вы ложитесь спать, и утром, перед тем как вы поднимаетесь с постели, та же уловка. В итоге в момент вашего отъезда выясняется, что таким образом вы сжигали дров на двенадцать франков в день, тогда как, растапливая камин самостоятельно, вы сожгли бы их на четыре франка, что само по себе весьма немало.
Заметьте, что зимой Северная Италия, то есть Турин, Милан, Венеция, это самый холодный край на свете.
В Италии принимают все меры предосторожности против жары, но не принимают ни одной против холода. Прямо противоположным образом дело обстоит в России, где принимают все меры предосторожности против холода и не принимают ни одной против жары. И потому в России холод виден, но его не ощущаешь, тогда как в Италии, напротив, он не виден, но его ощущаешь.
Но оставим Италию, откуда мы уехали, с ее холодом, который отступает перед первым весенним ветерком. Скажем вместе с Горацием: «Solvetur acris hyems»[11] и займемся Марселем, городом, где зимы не бывает.
Двадцать девятого апреля, в четыре часа пополудни, мы поселились у Фальке, в гостинице «Лувр», на улице Канебьер. Вот уже год, то есть с тех самых пор, как гостиница «Лувр» существует, я останавливаюсь только там. На мой взгляд, у нее лучший из всех марсельских гостиниц табльдот.
Здесь можно жить и сытно питаться за десять франков в день, включая завтраки и обеды, причем куда лучше, с гастрономической точки зрения, чем у Федера за двадцать пять франков и у Брускетти за тридцать пять.
Так что я вполне искренно рекомендую гостиницу «Лувр» всем, кто питает ко мне определенное доверие.
Именно здесь я произвел осмотр множества тюков всякого рода, прибывших из Парижа в Марсель до меня, вместе со мной и после меня.
Уделим внимание лишь подаркам.
В тот момент, когда мы уезжали из Парижа, нам устроил сюрприз Герлен.
Вы ведь знаете Герлена, мои прекрасные читательницы, не так ли?
Однажды в газетной статье, уже не помню какой, я упомянул имя этого знаменитого препаратора, превратившего парфюмерию в искусство. Герлен этого не забыл и, узнав, что я намерен совершить путешествие на Восток — как вы помните, все кругом полагают, что я намерен совершить путешествие на Восток, — прислал мне целый ящик с парфюмерией, сопроводив этот подарок короткой запиской:
«Вы отправляетесь в страну пряностей, ладана и мирры. Хотя бы из чувства национальной гордости покажите там всем, кто выгоняет розовое масло, что улица Мира способна выдержать соперничество со всеми базарами Константинополя, Каира и Багдада».
Открыв ящик, я обнаружил там огромный запас Кёльнской воды, Португальской воды, воды Императрицы, цитронную, фиалковую и вербеновую эссенции и Бог весть чего еще! И все это дюжинами флаконов, не считая мыла, кольдкремов, опиатов и ароматов, которые, сгорая и улетучиваясь, благоухают.
Я с радостью принял этот дар, как и полагается принимать то, что дарят от чистого сердца. Но по прибытии в Марсель выяснилось, что нас ожидает множество сюрпризов такого же рода.
Пять или шесть друзей, знакомых и незнакомых, прислали нам исключительно полезные для путешественника подарки, причем одни присовокупили к ним свою визитную карточку, а другие сохранили инкогнито.
Во-первых, из Сен-Бри поступило сто бутылок вина Мигрена и Эриссе, а также бочонок превосходного шабли.
Кроме того, Фоллье-Луи прислал сто бутылок своего лучшего кремана и вина Императрицы, а всем известно, что такое вино Императрицы и креман Фоллье-Луи.
Подобно Герлену, он мог бы написать:
«Вы отплываете в страну мифологических преданий, так дайте Юпитеру отведать моего нектара».
Грено, вспомнив свое обещание, брошенное когда-то на воздух, прислал нам пятьдесят бутылок вина своих лучших марок.
Господин Бержье, которому я признателен тем более, что знаю его лишь по имени и он, по всей вероятности, знаком со мной точно так же, так вот, г-н Бержье подарил нам шестьдесят бутылок того самого эрмитажа, почтительно поклониться которому вот уже двадцать шесть лет лет тому назад я предложил Жадену, когда мы проезжали возле прелестного холма, где это вино производят.
Компания г-на Пикара, которого я знаю нисколько не больше, чем г-на Бержье, и который знает меня нисколько не больше, чем г-н Бержье, заранее приготовила для меня в гостинице Фальке двадцать четыре бутылки того вермута, какой она рассылает во все края, где гурманы считают важным вызывать у себя аппетит, а не изжогу, как это происходит при употреблении абсента.
Наконец, переходя от высокой поэзии к презренной прозе: в Марселе нас ожидало несколько мешков фасоли, присланных из Трапезунда каким-то неизвестным отправителем, который, явно зная, что я родом из Суассонне, вознамерился унизить меня сопоставлением суассонской фасоли, лучшей в Европе, с трапезундской, лучшей в мире.
К этой фасоли был присовокуплен огромный мешок с самсунским табаком, сладким и душистым, единственным табаком, который я могу раз в два или три дня выкурить, скрутив сигарету, и который определенно станет отрадой для моих товарищей по путешествию.
Присоедините к этим дарам три или четыре бочки вина из Ламальга, Кассиса и Ланглада, консервы, закупленные у Алпера и у Карне и Соссье на тысячу пятьсот или тысячу восемьсот франков, и вы можете не тревожиться более о нас, прикинув, что наших припасов хватит даже на то, чтобы совершить кругосветное плавание, точь-в-точь, как это сделали капитан Кук и Дюмон д’Юрвиль.
Впрочем, Марсель мы застали наполовину затопленным; Марсель, который первый жираф, привезенный во Францию, принял за нубийскую деревню; Марсель, который Мери называл городом с водоотталкивающими фонтанами; Марсель, где по пальцам можно было, как в Каире, пересчитать капли воды, выпадавшие там в течение года, — Марсель, начиная от Дюранского канала, который обошелся ему в тридцать четыре или тридцать пять миллионов франков, барахтается в болоте и проливает слезы, словно вдова. Прежде он славился перелетами голубей, а теперь славится перелетами бекасов; там стал расти горошек, но пропал инжир.
Правда, Марсель плачет не только небесными слезами, но и своими собственными. Несчастные случаи следуют там один за другим с поразительным постоянством и страшной неотступностью.
Два месяца тому назад произошло крушение «Луизы» у портового мола Бастии; подробности этого происшествия вам известны; не считая двенадцати членов экипажа, из восьмидесяти четырех пассажиров погибло сорок пять.
Неделю тому назад затонул «Ясон»; об этом страшном кораблекрушении известно пока лишь то, что содержится в телеграфической депеше:
«Выйдя 10 апреля из Марселя с грузом оборудования и продовольствия к Суэцкому перешейку, он затонул вечером 11 апреля вблизи островка Раццоли напротив пролива Бонифачо.
Утонуло девятнадцать пассажиров из двадцати одного, погибло девять членов экипажа из одиннадцати.
Спастись удалось лишь одному из матросов и помощнику капитана».