Бордо и Нант господствуют над долинами Жиронды и Луары, Гавр — над долиной Сены. Дюнкерк служит выходом к морю для наших северных департаментов.
Марсель же является единственным морским портом для нашего востока и юга и открывает для средиземноморской внешней торговли долины Роны и Рейна.
Но Средиземное море это не просто море, это узловой центр. Во времена античности оно сделалось чудесным орудием в руках Провидения и стало свидетелем осуществления всех грандиозных судеб рода человеческого, империй и императоров, королей и королевств.
Юст Липсий в своей книге «О величии римлян» говорит:
«Это море, средина великого римского союза, рассеченное множеством горных отрогов, разделенное на множество различных акваторий, — своего рода широкая дорога, проложенная для торговли народов и объемлющая мир, словно перевязь на теле человека, великолепный пояс, который усыпан островами, словно драгоценными камнями, и который стягивает и соединяет, одновременно выделяя и разделяя».
Шампаньи в своей «Картине римского мира» дополняет это похвальное слово так:
«Благодаря этому морю без приливов и отливов, благодаря этому огромному озеру, самые различные страны, самые удаленные племена, самые разнообразные плоды земли становятся ближе друг к другу и вступают в соприкосновение; чернокожий сын Хама, кельт и грек, сыновья Иафета, араб и еврей, потомки Сима, — короче все три части античного мира пребывают, благодаря ему, всего в трех днях пути друг от друга. По Понту Эвксинскому и Танаису от него можно подняться к степям Тартарии; по Нилу — к порогам Элефантины. Через Ибер несколько дней пути связывают его с Тагом и всем побережьем Лузитании; через Рону — с Рейном и северными морями; через Нил — с Красным морем и Индией (этот путь, давным-давно заброшенный, вскоре будет восстановлен нынешней цивилизацией). На его берегах, так восхитительно начертанных рукою Господа и изрезанных множеством заливов различной формы, дабы теснее соединить землю, на которой обитает человек, с морем, которое он бороздит, никогда не было недостатка ни в великих людях, ни в великих событиях, ни в великих городах. Единство римского мира ковалось вокруг этого моря; христианское единство охватывало его целиком, пока не было нарушено расколом. Жертвенная смерть на кресте свершилась недалеко от его побережья, и после распятия Христа там были одержаны все победы христианства — от закончившегося триумфом кораблекрушения святого Павла до победы в сражении при Лепанто».
Шампаньи продолжает:
«Империя Карла Великого простерлась на его берегах, дабы служить противовесом империи халифов; на его берегах Испания выдержала против Корана борьбу, продолжавшуюся восемь веков; крестоносцы вели свои долгие войны исключительно для того, чтобы отстоять право Средиземного моря носить высокое звание христианского озера. Крест святого Петра высится подле этого моря и господствует над миром. Для всего великого и могущественного на свете оно всегда служило своего рода притягательной силой: варвары двигались к нему, словно побуждаемые Небом; магометанство хлынуло к нему с такой яростью, что едва не захватило его; северные державы идут к нему, чтобы окунуться в его воды и набраться в них сил. Величию всего, что находится в отдалении от него, недостает некоторой истинности, некоторой цивилизованности. Александр Македонский и Цезарь появились на свет вблизи него, Бонапарт родился в его лоне, Карл Великий пришел завоевывать его побережье, а это четыре самых великих человека в мирской истории. Подле него возникли Рим и Карфаген, Венеция и Коринф, Афины и Александрия, Константинополь и Иерусалим. И, если верить тревогам нынешних политиков, чьи взоры обращены к этому морю, великие сражения и великие события грядут там, и именно там, как в давние времена, будут решаться самые важные вопросы, стоящие перед человечеством».
Так вот, нынешним властителем этого великолепного моря, сыном, а вернее сказать, наследником Тира, Карфагена, Коринфа и Александрии является Марсель.
Возможно, этому торговому городу чего-то недоставало, а именно, карбункулов поэзии в короне, увенчивающей его чело. Мне посчастливилось стать ювелиром, который их туда вправил.
Однажды в голову мне пришла идея романа «Монте-Кристо», и Марсель, начало своей истории связывавший с легендой о Гиптиде и Протисе, под конец обрел романическое предание о Мерседес и Эдмоне.
Когда я приехал в Марсель впервые, в 1834 году, мне хотелось увидеть дом Милона и бюст в его наддверии; Аккульскую колокольню, то есть все, что осталось от церкви Богоматери Аккульской; древнее аббатство святого Виктора, построенное в том самом месте, где Кассиан, прибывший из пустынь Фиваиды, отыскал мощи святого, давшего аббатству свое имя, и где некогда поклонялись Черной богоматери, в те времена самой почитаемой из всех марсельских мадонн, ибо по ее мольбе в сильные засухи выпадал дождь; башню Святой Павлы, с высоты которой марсельская пушка отвечала пушке коннетабля Бурбона; городскую ратушу, где установлена статуя Либерта́, убийцы Казоля и освободителя Марселя, и, наконец, замок Иф, где посетителям показывали тюремную камеру Мирабо и остатки гроба Клебера.
Сегодня путешественник, приезжающий в Марсель, хочет увидеть три вещи: дом Морреля на Мельянских аллеях; дом Мерседес в Каталанах и тюремные камеры Дантеса и аббата Фариа в замке Иф.
И хотя, само собой разумеется, дом Морреля на Мельянских аллеях, дом Мерседес в Каталанах и тюремные камеры Дантеса и аббата Фариа в замке Иф существовали лишь в декорациях Исторического театра, услужливые чичероне, дабы не огорчать путешественников, показывают им все, что они хотят увидеть.
За последние пятнадцать лет три смотрителя замка один за другим удалились на покой, располагая вполне приличным достатком, которым они обязаны той настойчивости, какую выказывают путешественники, в особенности англичане, желая посетить камеры Дантеса и Фариа.
И сегодня нет более речи ни об остатках гроба Клебера, ни о тюремной камере Мирабо, где он сочинял свою знаменитую книгу «Erotica Biblion»; вниманием посетителей замка полностью завладели Дантес и Фариа.
Такова привилегия романистов: создавать литературных героев, которые затмевают исторических персонажей.
И вот, приехав два года тому назад в Марсель, я в свой черед решил взглянуть на тюремные камеры Дантеса и Фариа. Это было мое право, и, надеюсь, никто не намеревается у меня его оспаривать.
Впрочем, мне уже давно было известно о существовании этой марсельской легенды. Ставя в 1848 году в Историческом театре драму «Монте-Кристо», я написал в Марсель письмо с просьбой выслать мне изображение замка Иф.
В ответ я получил прекрасный рисунок, подписанный Крапле; под рисунком стояли две написанные от руки строчки:
«Вид замка Иф, зарисованный с того самого места, откуда Дантес был сброшен в море».
Я не мог и мечтать о таком, ибо столь далеко мои надежды простираться не могли.
Так что зрители «Монте-Кристо» видели замок Иф с того самого места, откуда его увидел рисовальщик, то есть с того места, откуда Дантеса сбросили в море.
Однако любопытным этого было мало. Впрочем, революция 1848 года прервала представления в самом их разгаре, и столько людей отправились осматривать Тюильри с того места, откуда Карл X и Луи Филипп были сброшены с трона, что все на какое-то время забыли о замке Иф и тюремных камерах Дантеса и Фариа.
Однако интерес к подлинным невзгодам Бурбонов старшей и младшей ветвей вскоре уступил место интересу к вымышленным злоключениям аббата Фариа и Дантеса. Паломничества в Горицию и Клермонт стали реже, паломничества в замок Иф участились.
И вот, как уже было сказано, два года тому назад я оказался в числе его посетителей.
Ступив в небольшую лодку, наобум выбранную мною с целью добраться до замка Иф, я испытал первое удивление.
Какой-то лодочник, стоявший по-соседству с тем, что был выбран мною, громогласно обратился к своему сотоварищу:
— Покупаю у тебя твоих пассажиров!
— И сколько даешь? — спросил тот.
— Десять франков, — промолвил первый.
— Годится, — ответил второй.
И лодочник, предложивший за нас непомерную цену в десять франков, перешел из своей лодки на борт нашей.
Подумав, что речь идет о простой перепродаже, я не стал разбираться в том, что послужило ее причиной.
Наконец, мы прибыли в замок Иф.
Смотрительницей его была старая каталанка, получившая это место, на которое зарились с десяток соискателей, под тем благовидным предлогом, что она приходилась землячкой Мерседес.
Французско-испанский говор, на котором изъяснялась старуха, свидетельствовал о том, что хотя бы в отношении своей национальной принадлежности она говорит правду.
Ей даже не пришло в голову спрашивать меня, ради чего я прибыл в замок.
— Вы приехали увидеть тюремные камеры Дантеса и аббата Фариа, — сказала она, взяв ключи. — Сейчас я все это вам покажу.
— Да, голубушка, — ответил я, — но вначале мне хотелось бы увидеть остатки гроба Клебера и тюремную камеру Мирабо.
Она с удивлением взглянула на меня и попросила повторить сказанное.
Пришлось повторить.
— Ничего такого я не знаю, — ответила она мне.
Я достиг полного триумфа: мне удалось не только создать то, чего не было, но и уничтожить то, что было.
— Ну что ж, — ответил я, — тогда идемте осматривать камеры Дантеса и Фариа.
Старуха взглянула на меня, выразительно пожимая плечами, словно хотела сказать:
«А вы, видать, не из капризных».
И пошла впереди меня.
Должен сказать в похвалу тому человеку, который первым придумал показывать две эти камеры, что он проделал весьма хитроумные работы, желая придать вымыслу полное правдоподобие.
Посетителям показывают подземный лаз; правда, он завален камнями, которые позднее обрушились и препятствуют всяким сношениям с соседней камерой, но, осматривая соседнюю камеру, вы обнаруживаете другой вход в тот же лаз.