Нам стало известно, что, сделавшись нашим земляком, Александр Дюма намеревается построить загородный дом на этом живописном берегу, где происходят начальные сцены прекраснейшего из его романов».
Как и свойственно всякой газетной статье, в той, что прочитал нам Берто, правда была перемешана с ложью. Изымите вермелевые блюда и серебряные ключи, изымите печать с изображением замка Иф, во всей своей красе выделяющегося на серебряном фоне, а главное, изымите сверкающего золотом швейцара, вооруженного алебардой; сократите фактические размеры подаренного земельного участка до трехсот квадратных метров вместо нескольких гектаров; добавьте позволение использовать в качестве герба изображение замка Иф — и вы окажетесь в пределах самой неукоснительной правды.
Но и того, что останется, будет так много, что, признаться, я был донельзя всем этим тронут.
Кстати говоря, участок, выторгованный Луи Лагардом, является подарком г-на Борда, в чью пользу была передана земля, на которой некогда возникла исчезнувшая ныне старинная деревня Каталаны.
Так что часть моих благодарностей причиталась г-ну Борду, и потому я предложил немедленно и прямо на месте выразить ему признательность.
Десять минут спустя были заложены три экипажа, которые отвезли нас в Каталаны, где г-н Борд построил настоящий город.
Вне всякого сомнения, г-н Борд поджидал нас, ибо в момент нашего появления несколько бутылок шампанского были раскупорены с быстротой, которая свидетельствовала о предпринятой заранее подготовке.
Затем мы отправились на предназначенный мне земельный участок, освятили его на античный манер, возлиянием нескольких капель игристого нектара и, после того как жажда будущих богов-ларов была утолена, весело выпили остальное.
Так что спасибо моему приемному отцу, городу Марселю! Спасибо его уважаемому мэру, г-ну Луи Лагарду!
И, в особенности, спасибо г-ну Борду!
VМОЙ ЭКИПАЖ
Второго мая я получил очередную телеграфическую депешу следующего содержания:
«Мы отправляемся через три или четыре дня, вероятно 5-го; наводите справки в Генуе и устремляйтесь на грохот пушек.
К несчастью, наши работы по обустройству судна были далеки от завершения: нам требовалось еще не менее пяти или шести дней.
В ожидании часа, когда мы поднимем якорь, часа, который я тороплю изо всех сил, бросим взгляд на наш экипаж: он состоит из восьми моряков; кроме того, на борту у нас одиннадцать пассажиров.
Начнем с экипажа и в первую голову с капитана Бограна: по месту и почет.
После него идет капитан Подиматас, пониженный в звании до лоцмана; затем помощник капитана Пьер Франсуа Бремон; затем три матроса, носящие имена Луи Пассерель, Кальви и Фюгерон; затем матрос-стажер, откликающийся на имя Тибо, и юнга, которого зовут Шмальц.
И, наконец, наш повар, Жан Буайе, замыкает список лиц, внесенных в список судовой команды.
Капитан Богран — бывалый тридцатитрехлетний моряк с темными глазами, белыми зубами и смуглым открытым лицом в обрамлении длинных черных волос, гладко прилегающих к вискам. Он невысок ростом, как и все бретонцы из центральной части Бретани и с ее северного и западного побережий, обладает, как мне представляется, характером одновременно спокойным и твердым, привлекателен внешне и приятен в общении.
Выше уже говорилось, что знакомством с ним я был обязан Подиматасу, что заставило меня простить Подиматасу многие его выходки, за которые, не будь этого смягчающего обстоятельства, я продолжал бы таить на него злобу.
В возрасте семнадцати лет, вопреки воле родителей, капитан Богран отправился в качестве матроса-стажера в первое плавание и с тех пор, подобно чайкам и клушам, ступал на берег лишь того, чтобы свить свое гнездо. И действительно, примите во внимание его тридцатитрехлетний возраст и пересчитайте все его плавания: пять — в Северную Америку и к Антильским островам, два — в Бразилию, семь — к берегам Африки, два — в Индию, шестнадцать — к берегам Италии, одно — к Дунаю и двадцать два — в Константинополь.
И при всем том он лишь один раз побывал в кораблекрушении — у берегов Африки, на 13° северной широты и 20° 30’ западной долготы.
Подиматаса вы более или менее знаете. Он небольшого роста и покрыт шерстью, словно Калидонский вепрь, его соотечественник. Волосы и борода смыкаются на лице у него всюду. У меня есть подозрение, что он не бреет лишь белки глаз.
Это настоящая морская птица, зимородок с Милоса. У него не остался в памяти тот день, когда он впервые поднялся на борт корабля. В самых ранних своих воспоминаниях он видит себя юнгой на борту «Непреклонного», которым командовал адмирал Ла Сюсс и на котором его отец служил лоцманом. Он совершил лишь одно дальнее плавание, в Сенегал, в качестве боцмана, на борту «Суматры» из Марселя, зато десять лет, словно Одиссей, хитрость которого я в нем сильно подозреваю, бороздил Эгейское море с севера на юг и с востока на запад. Нет ни одной бухточки в Малой Азии, в Греции, Сирии и Египте, которой бы он не знал; нет ни одной подводной скалы у Киклад и Спорад, местоположение которой бы не было ему известно; нет ни одного мыса, который бы он не огибал, от мыса Матапан до мыса Бон; нет ни одной выступающей в море горной гряды, вдоль которой бы он не плыл; нет ни одного перешейка, который бы он не пересек; нет ни одного залива, который бы он не обследовал.
И, за все время этих бесчисленных странствований, лишь две поломанные мачты, в ходе плавания к Гибралтару, но без кораблекрушения; согласимся, что с таким лоцманом можно чувствовать себя спокойно.
Помощнику капитана, Бремону, которому Богран оказывает полное доверие и с которым он проделал пять или шесть плаваний, двадцать девять лет. Он родился в Каннах, в одиннадцать лет стал юнгой, в тринадцать — матросом-стажером, в шестнадцать — матросом. Он совершил пять плаваний в Индию, четыре — в колонии, два — в Бразилию, три года плавал на борту пакетботов Левантийской линии, дважды терпел кораблекрушение: первый раз на Малабарском берегу, у Гул иды, между Пондишери и Порто-Ново; второй раз — на борту «Авентина», расколовшегося надвое во время ночного столкновения с «Гермом». В первый раз его подобрал «Этьенн» из Марселя, во второй раз — сам «Герм». Это наш корабельный виртуоз и музыкант: он играет на гитаре и поет романсы.
В свободное время Бремон мастерит все, что его просят смастерить: патроны, кольца для салфеток, колдунчики — позднее мы объясним вам, что такое колдунчик, — сети, удочки, свинцовые гири лота; он парусный мастер, столяр, портной. Чтобы развлечься, он с ловкостью обезьяны и беспечностью кошки забирается на самую высокую рею. В его ведении находится парусная кладовая, куда почти постоянно погружена нижняя часть его тела; ему известно все, что хранится в этой кладовой, заполненной съестными припасами, бочонками и консервами, и по первой просьбе — одному Богу известно, когда та или иная просьба воспоследует! — он протягивает руку и выдает то, что у него просят. Однажды, когда меня одолеет лень, я поручу ему сочинить за меня очередную главу романа, и можно быть уверенным, что он ее сочинит.
Особенно полезен он будет, по заверению капитана, для ночных вахт и в минуты опасности.
Три матроса и матрос-новичок ничем особенно не примечательны, если не считать необычайной исправности, с какой они исполняют свои обязанности. Они нанялись на судно три недели назад, а у капитана не было еще ни одного повода в чем-либо упрекнуть их.
Юнга, мальчик тринадцати лет, заслуживает отдельного упоминания. Это сын знаменитого руководителя оркестра одного из театров Марселя. Поскольку отец скончался, он поступил в школу юнг, откуда мы его и взяли по рекомендации дирекции. Я очень боюсь, как бы ему не было так хорошо у нас, что он не захочет расстаться с нами и станет членом моей наземной команды, после того как побывал членом моей морской команды.
От экипажа перейдем к пассажирам.
Выше уже говорилось, что пассажиров одиннадцать.
Я взял с собой Ле Грея, опытного фотографа; молодого врача по имени Альбанель и двадцатидвухлетнего художника Эдуара Локруа, отцу которого вы рукоплескали и как актеру, и как драматургу.[13]
После них позвольте мне представить вам Поля Парфе, сына доброго и славного Ноэля Парфе, о котором вы так много и так часто от меня слышали. Год тому назад, в предвидении этого путешествия, как раз в тот момент, когда он завершил свое классическое образование, мы отправили его в Англию, к нашему общему другу Альфонсу Эскиросу. В течение целого года он учился английскому языку, на котором бегло читает и сносно говорит. Я сказал «мы отправили его», поскольку отчасти это наш общий ребенок, его отца и мой; впервые я увидел его, когда он был еще совсем малышом, и полюбил его в тот же день.
В физическом отношении это высокий и крепкий восемнадцатилетний парень с каштановыми волосами, красивыми глазами, умными и выразительными, крупным носом, толстыми губами и широким ртом, который открывается, чтобы произнести очередную остроумную шутку, и весело распахивается, чтобы с очаровательным простодушием расхохотаться в ответ на шутки, произносимые другими. Короче, донельзя милый, приветливый и симпатичный малый.
Что же касается его душевных качеств, то он наделен сердцем своего отца. Остерегусь сказать о нем что-либо еще, ибо все испорчу.
Еще одного из моих спутников, на которого в последнее время все обращали повышенное внимание в Париже и даже в Италии, где он сопровождал меня в Турине, Милане, Венеции и Риме, следовало назвать первым — прежде всего из учтивости, а кроме того, в силу звания, которое он носит; но, уверен, он удовольствуется тем местом, которое я ему предоставил и которое приближает его ко мне, ибо, поступая по совести и в соответствии с правилами «Детской вежливости и благопристойности», себя я могу назвать лишь последним.