Итак, на пути из Марселя в Ниццу решительно никаких неприятностей с нами не произошло. И я начинаю с того, что говорю вам: если вы хотите услышать о приключениях, перескочите через несколько страниц: если хотите услышать болтовню, читайте.
Но, как вы знаете, подобно всем болтунам, я становлюсь особенно разговорчивым в том случае, когда мне нечего сказать.
Так что усаживайтесь рядом со мной на палубу. Вам уже известно, что мы подняли якорь в половине десятого утра и несколько минут спустя проплыли мимо башни Святого Иоанна. Инженерное ведомство намеревалось снести ее; все сколько-нибудь живописное мешает инженерному ведомству; однако мой друг Бернаду спас несчастную башню.
Спасибо, мой дорогой Бернаду! Заботами архитекторов с их мерными шнурами и каменщиков с их строительным мастерком исчезло уже такое количество памятников, что пора бы нам сохранить хоть какие-нибудь из них.
Вы скажете мне, что нет большой беды в том, что сносят государственные тюрьмы. Ах, Бог ты мой! Да не государственные тюрьмы следует сносить. Я не питаю к ним ненависти, если в них более нет узников. Вообразите, что снесли бы темницу Бонивара: у нас не было бы тогда одной из самых прекрасных поэм Байрона.
Однако инженерное ведомство, позволь ему это сделать, снесло бы Шильонский замок, как оно снесло бы и башню Святого Иоанна.
«Но раз так, — скажите вы мне, — Бастилия стояла бы по сей день».
А почему нет? Бастилия смотрелась бы нисколько не хуже Июльской колонны.
Тем не менее это не служит доводом в пользу того, что Бастилию не следовало захватывать: народ был прав, когда брал ее штурмом, и я изо всех сил рукоплещу, когда он совершает подобное; однако г-н Паллуа, архитектор города Парижа, разрушил ее напрасно.
Архитекторы страдают манией уничтожать все то, что сами они неспособны построить.
Полагаю, что в привратнике, показывающем посетителям камеры Железной маски, Пелиссона и Латюда, заключался бы урок нисколько не меньший, чем в асфальте, положенном на месте фундаментов старинной крепости Карла V.
Признаюсь вам, что на снос донжона Тампля я взирал с глубокой скорбью, на разрушение тюрьмы Аббатства — с несказанной печалью.
Когда, проходя мимо этого донжона, я произносил: «Десятое августа», он говорил мне в ответ: «Людовик Шестнадцатый».
Когда, проходя мимо этой тюрьмы, я произносил: «Второе сентября», она говорила мне в ответ: «Дантон».
Короче, башня Святого Иоанна уцелела.
Вон, видите то окно, обращенное в сторону Фриуля (Fretum Julii,[14] скажут вам этимологи)? Это окно несчастного герцога де Монпансье, оставившего нам такие прелестные воспоминания о своем тюремном заключении и изобразившего в них столь комичный и столь похожий портрет старого принца де Конти.
Он решил бежать через это окно, но, выбираясь наружу, поскользнулся, упал с высоты шести метров вон на те самые скалы и сломал себе ногу.
У юного принца не было сил сдерживать стоны; их услышали рыбаки, чьи лодки стояли на якоре возле «Резерва», однако в те времена, времена Террора, бежать на крики зачастую было неблагоразумно.
Тем не менее один из этих людей оказался смелее других. То был шкипер Этьенн Эмбер. Он подошел к тому месту, откуда доносились крики, обнаружил там юного принца, распростертого на скалах, поднял его, перенес в свою лодку и, видя, что молодой человек нуждается в срочной помощи, стал думать, как эту помощь ему оказать.
Порт был закрыт, но шкипера Эмбера это нисколько не смущало: даже если порт оказывался закрыт, он не раз выходил оттуда или проникал туда. Цепь, перегораживавшую порт, натягивали слабо, и, если два человека давили на нее сверху, она опускалась на достаточную глубину, чтобы там могла пройти лодка; прием этот пустили в ход, и лодка шкипера миновала преграду.
Между тем еще стояла открытой лавка парикмахера по имени Манжен. Туда перенесли герцога де Монпансье, который назвал себя, получил первую помощь и на другой день был снова водворен в крепость.
Комендант крепости, бывший священник, сложивший с себя сан, был отстранен от должности, и вместо него назначили нового коменданта, по имени Бетан.
Это был порядочный человек, какими обычно и бывают храбрые люди. Строго надзирая над юным принцем, он в то же самое время оказывал раненому всевозможные заботы, а его жена сделалась для молодого человека второй матерью.
Тем не менее, уже после реставрации Бурбонов, овдовев и оставшись без средств, г-жа Бетан несколько раз обращалась за помощью к герцогу Орлеанскому — не к сыну, а к отцу, — но не смогла добиться от него даже аудиенции.
С герцогом де Монпансье связаны не только эти памятные события, но и живая память, которую он по себе оставил и которую все мы знаем.
В крепость, дабы прислуживать офицерам и узникам, наведывалась прелестная прачка по имени Крошка Дантан. Она была всего на два или три года старше юного принца.
В тюрьме сословное неравенство исчезает, и герцог де Монпансье обратил внимание на бедную девушку, на которую, довелись ему по-прежнему быть на ступенях трона, он даже не взглянул бы. Между потомком Людовика Святого и простолюдинкой установилась любовная связь, длившаяся все время, пока принц находился в заточении, и когда, вследствие соглашения, заключенного властями с его старшим братом, он покинул тюрьму и отправился в изгнание, Крошка Дантан осталась беременной.
После его отъезда женщина родила сына, которому она могла дать лишь свою собственную фамилию, но назвала она его Филиппом.
Так что ребенок стал зваться Филипп Дантан.
Герцог де Монпансье, находившийся в то время в Америке, первое время заботился об этом ребенке, передавая его матери кое-какие вспоможения при посредничестве консула Соединенных Штатов; но затем возникла Империя, и герцогу де Монпансье пришлось думать о стольких вещах, что он забыл о ребенке.
И тогда всем довелось увидеть, как маленький мальчик, в жилах которого текла кровь Людовика Святого, продавал на городских набережных «Бюллетени Великой армии», а когда этих официальных сообщений не было, он за одно су вытягивал из коробки из-под вафельных трубочек выигрышные номера лотереи, забавляя детей и нянек.
Такое положение, более чем шаткое, длилось до 1815 года, когда вдове Филиппа Эгалите, святой принцессе де Пентьевр, стало известно, что у нее есть внук в Марселе. Она вызвала его в Париж, и юноша оказался настолько разительно похож на своего отца, который пропал для нее из виду в том же самом возрасте, что принцесса, подумав, будто она снова видит своего сына, протянула к нему руки.
С этого времени он был если и не признан, то, по крайней мере, усыновлен. С некоторым опозданием занялись его воспитанием, отдали его в учение нотариусу, купили ему нотариальную контору, и этот королевский стряпчий, под именем Филипп Дантан, стал устраивать у себя вечерние приемы, на которых велась самая крупная игра в Париже.
Вот, однако, сколько воспоминаний пробуждает простое окно. Если же мы войдем внутрь самой крепости, в голове у нас пронесется целый рой других воспоминаний, нисколько не уступающих тем, что связаны с Ледяной башней Авиньона.
Поезжайте в Блуа, и вам покажут там окно, через которое бежала Мария Медичи. Но, более удачливая, чем ее потомок, королева-мужеубийца ничего себе не сломала! Объясните эту странность, ведь она-то была виновна, а вот на герцоге де Монпансье никакой вины не было.
У Провидения нередко бывают своеобразные забавы.
Пока я болтал с вами, шхуна шла вперед: мы обогнули несчастный «Резерв», который вот-вот исчезнет, чтобы не позорить своим соседством дворец, и находимся уже за пределами Старого порта.
Видите вон ту серую громаду с массивными отвесными стенами, которая настолько сливается с утесом, что кажется чем-то вроде нароста на граните? Так вот, это замок Иф, о котором я столько всего вам рассказывал, что мне больше нечего о нем сказать.
Совсем иначе дело обстоит с Ратонно…
Ах, не обращайте внимания, это у Берто случился приступ морской болезни. Несчастный Берто! Вот уже второй раз, с перерывом в двадцать пять лет, преданность, которую он питает ко мне, заставляет беднягу бросать вызов морю, его смертельному врагу! Берто никогда не мог понять той страсти, какую Феб испытывает к Амфитрите.
Берто похож на того аббата, который не любил камбалу и говорил: «Если бы в мире не существовало ничего, кроме камбалы и меня, то миру скоро пришел бы конец!»
Если бы в мире не существовало никого, кроме Берто и Амфитриты, мир бы уже кончился.
Так вот, совсем иначе дело обстоит с Ратонно, произнес я в ту минуту, когда Берто прервал нас. И в самом деле, столь часто рассказывая вам о Марселе, я никогда ни слова не говорил вам о Ратонно.
Тем не менее у Ратонно, как и у замка Иф, есть свои предания. Позаимствуем из книги нашего друга Лардье «Государственные тюрьмы на Юге Франции» предание о солдате Франкёре.
В 1765 году, когда губернатором Прованса был герцог де Виллар, на острове Ратонно стали держать небольшой гарнизон, ежемесячно меняя его состав.
И вот однажды пришел черед солдату Жану Гуррену, которому товарищи дали прозвище Франкёр, отправиться туда на целый месяц.
У Франкёра давно была предрасположенность к умопомешательству, однако пока она давала о себе знать лишь веселыми выходками, достаточно забавными для того, чтобы вызывать смех у его товарищей, но все же не такими, чтобы отправлять его в сумасшедший дом. Именно Ратонно с его южным солнцем, нещадно опалявшим голову Франкёру, предстояло развить в нем одержимость.
Едва оказавшись на острове, он обошел его кругом, тщательно осмотрел и вообразил себя его королем — королем самодержавным, королем по божественному праву и, следственно, законным королем, точь-в-точь, как король Неаполя, император Австрии и князь Монако. Воспользовавшись моментом, когда его товарищи спустились на берег, чтобы выгрузить из лодки провизию, он опустил решетку подъемного моста, закрыл ворота и потерну цитадели, зарядил пушки, нацелил ружья в бойницах и с зажженным фитилем в руке стал ждать врага.