Эдуар Локруа, сосредоточенный и неподвижный, сидел в ялике, подвешенном на корме шхуны, и делал вид, будто мусолит пейзаж. Но достаточно было бы подойти к нему сзади, чтобы убедиться, что мусолит он всего-навсего мятные леденцы.
Помимо матросов, на ногах оставались лишь Теодорос и я.
Никто из нас не подумал осведомиться о самочувствии повара, и о его состоянии мы узнали, лишь когда пришло время обедать.
Он лежал подле кухонной плиты, разжечь которую у него не хватало духу, и на все вопросы отвечал умирающим голосом:
— В трубе нет тяги!
Впрочем, даже если бы обед был приготовлен, его некому было бы подать: Василий и юнга находились в обморочном состоянии.
Бремон сварил яйца и поджарил на решетке отбивные котлеты для капитана, Подиматаса, Теодороса и меня.
Вечером Ле Грея снесли в его каюту, подобно тому как Берто снесли в лодку, однако следует отдать ему справедливость: свыкшись за время своих путешествий с морской болезнью, он жаловался лишь на непристойное поведение Вальдена.
На другой день наступило улучшение, и, благодаря тому, что я распорядился подать обед на палубе, только двое сотрапезников отсутствовали на перекличке. На третий день лишь Ле Грей упорно оставался в горизонтальном положении, тогда как Вальден упорно досаждал ему.
Но, поскольку на четвертый день мы проходили близ Йерских островов и я услышал, как, открыв свои иссохшие уста, выздоравливающие с вожделением заговорили о пальмах и апельсиновых рощах Йера, соперника Ниццы, у меня не хватило мужества отказать им в остановке.
Стоило мне высказать свое намерение, как со всех сторон стали доноситься благодарственные восклицания.
Капитан взял курс на небольшой порт Йера, отстоящий на полтора льё от самого города.
Ветер, дувший нам навстречу, пока мы продолжали двигаться вперед, сделался благоприятным для захода в порт.
Мы прошли между Поркеролем и мысом Эстерель и три четверти часа спустя бросили якорь в полумиле от берега.
В это время весь французский флот находился там на маневрах, и мы прошли буквально под бушпритом «Бретани», великолепного стошестидесятипушечного корабля, флагмана адмирала Ле Барбье де Тинана.
Адмирал взглянул сверху вниз на маленькую изящную чайку, которая проскользнула у носа его корабля, рассекая воду. По описанию, прочитанному им в марсельских газетах, он узнал мою шхуну, и потому одновременно с моим яликом к пирсу причалил его катер с офицером на борту, прибывшим сообщить мне, что адмирал предлагает мне свои услуги.
Назад он уехал с изъявлениями моего почтения и моей признательности. Ему было поручено передать адмиралу, что, если через год нам доведется встретиться с ним на другом конце Средиземного моря, есть сильный риск, что я приму его предложение.
На берегу стояли два или три омнибуса которые за полчаса доставляли пассажиров до города Йера, взимая по двадцать су с каждого; однако движение кареты имеет чересчур большое сходство с движением судна, чтобы нам захотелось стать их клиентами, и, при всей заманчивости предложений кондуктора, мы единодушно отказались от его услуг. Добрый малый был сильно раздосадован, ведь наша компания целиком заполнила бы его экипаж: как бы здорово он заработал!
Так что мы пешком двинулись по дороге в Йер.
Через сотню шагов Локруа отстал от нас; ему понравился пейзаж, он раскрыл зонтик, устроился под ним и начал набрасывать эскиз.
Ну а мы продолжили идти по дороге при тридцатиградусной жаре и в облаках пыли не хуже чем в Сахаре.
Но, по мере того как мы удалялись от моря, дорога становилась все зеленее, пейзаж обретал свежесть, и вскоре нас уже окружали обширные рощи олив и тутовых деревьев.
По обе стороны дороги виднелись склоны, сплошь усеянные маргаритками и лютиками, а кое-где покрытые цветущими кустами боярышника и гранатника.
Подойдя к небольшой речке, пересекающей дорогу, мы очутились под сводом переплетенных между собой ветвей деревьев, два ряда которых обрамляли наш путь; пара соловьев, находившихся на расстоянии в сто шагов друг от друга, перекликались между собой, чередуясь столь же размеренно, как пастухи Вергилия, и для собственного удовольствия перебирая бесконечные рулады своего щебетания, этой нескончаемой, единственной в своем роде импровизации.
Я остановился и сел на парапет моста, позволив себе погрузиться в тень и напитаться гармонией.
Покинув Париж зимой и проделав двести льё, я всего через две недели попал прямо в лето.
Все радости природы соединились в этом маленьком уголке земли: вода, тенистая прохлада, зеленая листва, журчание ручья, трели соловьиной пары и горячее солнце, которое видишь, не ощущая его жара.
И, странное дело, ни одного дома кругом!
В полульё от нас находился город, палимый солнцем, и никому не пришла в голову мысль если и не построить в этом Эдеме замок, то хотя бы поставить здесь шатер.
По-видимому, после того как человек был изгнан из рая, он не хочет туда возвращаться.
Если бы не опасения, что мои спутники не захотят ужинать в мое отсутствие и будут ждать меня, я, разумеется, не пошел бы дальше этого мостика.
Но почему они прошли мимо него, не остановившись, а я остановился там и не мог идти дальше?
Дело в том, что они шли впятером или вшестером, а я был один.
Быть одному — это, возможно, единственное стремление, которое я никогда не мог осуществить. Определенное положение в обществе несовместимо с одиночеством; за свою жизнь я проделал двадцать тысяч льё, чтобы отыскать его, но так и не смог его обрести; везде найдется кто-нибудь, кто знает меня, кто был знаком со мной или хочет познакомиться со мной.
И этот кто-нибудь, увы, почти всегда докучлив, любопытен и глуп.
Быть одному — это значит владеть всеми нитями своего мышления, рассеянными, разбросанными, оборванными множеством мелких отвлекающих событий общественной жизни; это значит возвратиться к безраздельному господству над своими мыслями, на которое в любой момент посягает бестактность первого встречного; это значит помнить об умерших, которых вы любили, о живых, которых вы любите; это значит вновь обрести частицы своей души, которые вы рассеяли на пройденной вами дороге с тех пор, как у вас есть душа, с тех пор, как вы пустились в путь.
О те, о ком я думаю, когда имею счастье быть одному, думайте и вы обо мне!
Выше уже было сказано, почему я не мог остаться на мосту; так что я попрощался с этой водой, этой тенистой прохладой, этой зеленой листвой, этим журчанием ручья, этими трелями соловьиной пары и под палящим солнцем вновь двинулся по пыльной дороге.
Произошло именно то, что я предвидел: никто не знал, что со мной сталось. Вступив в город, я обнаружил, что мои молодые друзья расположились там в определенном порядке: один поджидал меня, стоя в начале улицы, другой — у дверей гостиницы «Европа».
Если вам когда-нибудь случится ужинать в гостинице «Европа», закажите себе на ужин что угодно, но прикажите подать его на террасе.
Двенадцатого мая, то есть в тот день, когда мы там были, на переднем плане у вас будут пальмы, сирень, апельсиновые деревья и жимолость; на втором плане — тутовые деревья, оливы и каменные дубы с проглядывающими сквозь них домами с красными крышами, а на третьем — серые скалы, голубые волны, изрезанные берега, мысы, горные отроги и дальние острова, способные держать вас, как бы вы ни любили вкусно поесть, в восторженном состоянии до тех пор, пока ваш ужин не остынет.
И когда вы увидите все это, вы увидите один из самых восхитительных ландшафтов не только в городе Йере, не только в Провансе, не только на Юге Франции, но и в целом мире.
Назад мы шли, вдыхая вечернюю свежесть; все были отдохнувшими, посвежевшими, веселыми, бодрыми, все были готовы бросить вызов морю, подтрунивали над своими товарищами и спешили поскорее вернуться на шхуну.
Через минуту все были на борту; мы поприветствовали адмирала Ле Барбье де Тинана нашим флагом и снова пустились в путь.
Между тем ветер посвежел.
Капитан покачал головой и произнес, указывая мне на форт Брегансон, который одиноко высится на краю одноименного полуострова, словно обособившись посреди моря от всего:
— Гляньте! Вон там, по всей вероятности, мы проведем ночь. Это превосходная якорная стоянка, защищенная от восточных и даже юго-восточных ветров.
И в самом деле, нам не удалось пройти между островом Леван и материковой сушей.
Спустя два часа мы бросили якорь, обретя укрытие под стенами форта Брегансон.
На утесе, где теперь высится крепость, некогда высился замок.
В людской памяти сохранились страшные любовные истории, связанные с этим замком.
То была своего рода Нельская башня, принадлежавшая королеве, способной на человекоубийство, как Маргарита Бургундская, распутной, как дочь графа Роберта, и умершей не менее трагично, чем супруга Людовика Сварливого.
— Для чего вы сплетаете этот изящный шнурок из золотой парчи? — спросил Андрей Венгерский свою жену.
— Чтобы задушить вас, ваше высочество, — ответила прелестная королева, обнажая в улыбке свои сияющие белизной зубы.
И в самом деле, именно этим изящным шнурком из золотой парчи Андрей Венгерский и был задушен.
Джованна вышла замуж за его убийцу, Людовика Тарантского.
Но другой Людовик, Людовик Венгерский, брат Андрея, решил отомстить за его смерть.
Людовик Венгерский двинулся в поход на Неаполь, и Джованна, покинутая своими сторонниками, бежала в принадлежавшее ей графство Прованс, составной частью которого был мыс, где ныне стоит форт Брегансон. Как назывался тогда этот мыс? Никому это уже неизвестно.
Именно там пребывала Джованна некоторое время, всякий раз заводя себе нового любовника; у нее было там все, что, как ей казалось, она потеряла, покинув Неаполь: ласковое утреннее солнце, свежий дневной ветерок, а с наступлением вечера — благоухание апельсиновых садов Йера, этого второго Сорренто, и острова, ласкаемые такими же голубыми волнами, как и те, что с тихим плеском выкатываются из Байского залива, и которые при желании она могла бы называть Искьей, Прочидой и Капри.