щего времени и удобнейшим образом пристраиваются к ним, именуют безумцами, анархистами, врагами общества и религии тех, кто предлагает или продвигает новые достижения, которые, в конечном счете, неизбежно окажутся признаны, но при условии, что те, кто будет смешивать с грязью творцов, припишут себе честь этих новых открытий и пристроятся к ним так же основательно, как и к предшествующим.
Мне угодно, как говорили латиняне, описать здесь в нескольких строках всю историю развития человеческого общества и человеческой цивилизации в прошлом и, боюсь, в будущем.
В начале веков, в краю, соответствующем Гренландии, где всегда 45 градусов мороза, несколько семейств эскимосов, которые проклюнулись там, словно семена левкоя, принесенные ветром, пускают корни и расцветают в расселинах тамошних скал; эти несколько семейств образуют нечто вроде народа. По части цивилизации — они наги, по части наук — считают до десяти с помощью пальцев обеих рук; по части религии — приносят человеческие жертвы огромной жабе, которой поклоняются и жрецы которой чрезвычайно могущественны.
Питаются они дохлыми тюленями, которых выбрасывает на берег море. Кроме того, они едят в небольших количествах траву, мхи и лишайники. Только богатые имеют северных оленей и пьют их молоко. Добавьте к этому немного человечины, остающейся после жертвоприношений жабе.
И вот некий поэт-боголюб поднимается и говорит:
"А что если вместо этой гнусной жабы мы возьмем себе в качестве бога большого голубого оленя, которого нам никогда не доводилось видеть?
Что если мы не будем более приносить человеческих жертв?
Что если мы не будем поедать их?
Что если мы будем считать до двадцати, используя пальцы не только рук, но и ног?
Что если мы выроем норы, чтобы спать в них?"
Вожди народа, жрецы огромной жабы, бранят сторонника нововведений, анархиста, выразителя чуждых взглядов; под аплодисменты всего народа его приносят в жертву огромной жабе и поедают.
Однако сыновья тех, кто принес его в жертву и съел, тех, кто, возможно, захмелел на трапезе, расходы на которую он оплатил ценой своей жизни, взяли себе за правило жить в норах, считают до двадцати, поклоняются большому голубому оленю, сделавшись его жрецами, и не приносят более человеческих жертв. Последний съеденный поэт был тощим и жилистым. С тех пор таких уже не едят.
И тогда поднимается очередной поэт.
"Наш язык, — говорит он, — состоит лишь из пяти хрюканий, что не позволяет выражать все мысли; я предлагаю добавить к ним еще пять.
Голубой олень не так уж плох, но отчасти это животное, а кроме того, в действительности он не существует.
А что если мы будем поклоняться солнцу, которое побуждает расти мхи и лишайник?
Что если мы прикроемся звериными шкурами?
Что если мы будем с помощью копий и гарпунов ловить живых тюленей, вместо того чтобы поедать их трупы, которые приносит нам море?
Что если мы все будем иметь оленей?”
Его единодушно приговаривают к погребению заживо.
Какое-то время спустя его заживо закапывают в землю, а сыновья тех, кто его закопал, провозглашают культ солнца и делаются его жрецами. В дальнейшем все облачатся в звериные шкуры, самые красивые из которых будут предназначаться жрецам солнца. Язык обогащается пятью новыми хрюканьями, а народ, нападая на тюленей, лежащих на берегу, убивает их с помощью копий и гарпунов.
Через некоторое время появляется еще один поэт; он взбирается на гору, затем спускается с нее и говорит:
"Я принес вам добрую весть. На противоположном склоне вон той горы находится волшебный край; там всего лишь двадцать пять градусов холода; там есть деревья, которые дают плоды, птицы и разнообразные животные. Давайте преодолеем гору и двинемся в этот дивный край".
Всеобщее негодование против этого безумца достигает такой степени, что беднягу разрывают на куски. Но спустя всего несколько лет, под водительством тех, кто разорвал его на куски, народ преодолевает гору и поселяется в относительно благоприятной для жизни долине.
Предводителей похода провозглашают благодетелями человечества.
Эта долина, менее холодная и более плодородная, оказывается влажной и дождливой. Один из все той же породы людей, которых прельщают выси и горные вершины, спускается с гребня высокой горы и говорит:
"По другую сторону этой горы находится море. Мы обитаем на острове, но по другую сторону моря находится земля, богатейший материк. Там растут пальмы, отягощенные отменными плодами. Солнце ласкает эту благословенную землю своими оплодотворяющими взорами, воздух там теплый и благоуханный, дождь идет лишь изредка, и к тому же тамошняя почва, песчаная и алчущая влаги, с жадностью выпивает льющуюся с неба воду, так что грязи там не увидишь. Давайте построим лодки и отправимся туда".
Ярость, охватившую торговцев деревянными башмаками при одной лишь мысли отправиться на землю, где никогда не бывает грязи, невозможно описать. С великим трудом удается вырвать из их рук того, кто внес это анархическое предложение. Говорить, что край, где они живут, окружен водой, — какая глупость! Что на юге есть материк — какая чушь! Что надо покинуть край, где можно продать столько деревянных башмаков и продать их так дорого, — какое преступление! Заявить, что надо соорудить лодки — да это же глупость, чушь и преступление! Все тотчас же воздвигают костер и сжигают на нем опасного безумца.
Спустя три года народ поселяется на американском континенте. Торговцы деревянными башмаками провозглашены королями, поскольку привели туда народ. Они застают там другие племена и объявляют им войну, чтобы цивилизовать их. Ровно половина эскимосов убито, но, поскольку американцев убито на одного больше половины, эскимосы радуются, кичатся победой и обожествляют торговцев деревянными башмаками, стяжавших им эту славу.
И тогда появляется новый поэт-пророк, который говорит:
"Давайте любить друг друга.
Завоевание — занятие страшное и глупое.
Солнце не бог, а лишь взор бога.
Женщинам лучше было бы не умащать впредь волосы прогорклым и вонючим рыбьим жиром".
Поскольку нравы уже смягчились, его приговаривают всего лишь к каторге.
Ближе к нашему времени некий человек выказывает искреннюю любовь к правде и справедливости, одновременно с искренней ненавистью к кривде и несправедливости. И тогда те, для кого кривда и несправедливость являются родовым наследием, заодно с теми, кто избрал ремеслом критиковать их, хотя вполне мог бы стать и жестянщиком; те, кто придает большое значение успеху своих выступлений в суде, а вовсе не успеху дел, которые они ведут, и критикуют злоупотребления не для того, чтобы искоренить их, а для того, чтобы подгрести их под себя, — тогда две подобные категории людей вместе делают вид, будто им ничего не известно о существовании этого человека. Однако они внимательно слушают его, читают его сочинения и делают выписки из них. Но, тем не менее, если вдруг они замечают, что какие-то прохожие остановились и внимают его речам, в ход идет крайнее средство.
"Не правда ли, — говорят они прохожим, — этот человек весьма остроумен, и все, что он говорит, вполне забавно и в то же время мило изложено? Невозможно высказывать более прелестные парадоксы. В этих легкомысленных людях действительно немало очарования".
Затем они находят ему насмешливое прозвище, которое вроде бы выглядит комплиментом, а на самом деле является глумливым ярлыком, предназначенным для того, чтобы низвести все, что скажет этот человек, до уровня грубоватой шутки и полного вздора: они будут называть его остроумным автором того-то или того-то. С этого времени дело наполовину сделано.
Впрочем, время от времени, когда одна из тех реформ, за какие он ратовал, становится неизбежной, они покидают дом, готовый вот-вот обрушиться, и спешат присоединиться к тем, кто этот дом сносит; они перечитывают выписки, сделанные ими из того, что он говорил, очищают высказанные им мысли от всего остроумного и самобытного, что в них можно отыскать, а затем делают из этого нечто тяжеловесное, бездушное и скучное. Нет никакой возможности называть их остроумными авторами того-то или того-то; да они и сами объявляют себя, что не вызывает споров и возражений, людьми серьезными; они запросто вступают в политику, в академии и т. п. и, когда разведчик, первооткрыватель, снова встает на путь критики очередных злоупотреблений, наблюдают за его действиями, вновь принимаясь за выписки и говоря:
"Право, можно лопнуть от смеху! Честное слово, ну нет никого острее на язык, чем этот остроумный автора того-то или того-то".
Еще ближе к нашему времени… Однако это будет уже чересчур близко. Так что на сегодня хватит».
Я уже говорил вам, что Альфонс Карр относится к тому разряду людей, которые высказывают истины большей частью в виде парадоксальных суждений.
Кстати говоря, не один лишь г-н Деламарр заявляет, что Гарибальди является пиратом и обходиться с ним надлежит соответственным образом.
Вчера, в моем присутствии, бразильский консул сказал:
— Это человек, которого следует повесить.
— Что же вы не повесили его, пока он был в Бразилии? — спросил я консула.
XПОД КУСТАМИ РОЗ
Разумеется, мы ни в коем случае не стали пренебрегать приглашением, полученным от Альфонса Карра.
На другой день, ровно в одиннадцать часов утра, мы были у него.
Под кустами роз стоял огромный накрытый стол. У входа в зеленую беседку нас поджидали Банвиль, Леопольд Амат и Базанкур.
Это был целый Париж, представленный поэтом, композитором и историком.
Сколько нас собралось за столом? Не знаю, стол тянулся во всю длину беседки, а беседка была огромной.