Под ним сидели три особы: родственница Альфонса Карра, графиня де М***, его приятельница, и русский князь, тот самый, что уже дважды упоминал о планах вдовствующей императрицы Всероссийской посетить сад Альфонса Карра.
Внезапно у одного из концов этого зеленого туннеля появляется пожилая дама со спокойным, благородным и печальным лицом.
Родственница Альфонса Карра встает, делает пару шагов навстречу неизвестной посетительнице и кланяется ей.
С чопорным видом дама проходит мимо, даже не отвечая на приветственный поклон.
Затем она выходит с другой стороны беседки, по-прежнему в чинном молчании.
Следом за пожилой дамой идет молодой человек.
Подобно ей, он проходит мимо, не здороваясь.
За ним следуют две дамы, они проходят мимо, глядя на них и не здороваясь, как и пожилая дама, и идут дальше.
Затем проходят две другие дамы, затем еще четыре и так далее все участники кортежа.
Видя подчеркнутое нежелание пожилой дамы отвечать на поклон и стремление ее свиты подражать ей в этой бестактности, родственница Альфонса Карра возвращается на свое место и вновь садится подле графини М***, испытывающей такое же удивление, как и она.
Обе тотчас оборачиваются, охваченные одним и тем же стремлением — справиться у князя ***, что это за безмолвная процессия.
Но князь *** молча встает, пристраивается к свите и в свой черед проходит мимо них, не сказав им ни слова и даже не взглянув на них.
Обе дамы ошеломлены: все это походило на какой-то розыгрыш.
Наконец, проходит последний участник кортежа, это был мужчина; то ли он был вежливее всех остальных, то ли, находясь вне их поля зрения, мог позволить себе такой знак вежливости, но, так или иначе, он поклонился.
Как вы понимаете, один из восемнадцати — не так уж и много.
Одна из сидевших дам не смогла удержаться и отметила это проявление учтивости, промолвив:
— Видимо, этот последний господин воспитан лучше остальных.
В эту минуту один из крестьян, работавших у Альфонса Карра, вбегает, весь растерянный, под зеленый свод и кричит:
— Сударыни, сударыни, это императрица!
Обе дамы остаются в крайнем изумлении; ни та ни другая не знали ее величество в лицо.
Тем временем, укрывшись за первым же кустом, князь *** отстает от свиты — но убедившись прежде, что в кортеже его видели, — и бросается в кабинет Альфонса Карра, крича:
— Императрица! Императрица в саду! Скорее спускайтесь вниз, ну скорее же, встречайте ее!
— А разве ее величество послала кого-нибудь сообщить мне о чести, которой она меня удостоила? — спрашивает Альфонс Карр.
— Она поступила намного лучше, мой дорогой Карр, она пришла сама.
— Позвольте сказать вам, что, на мой взгляд, она поступила, напротив, намного хуже, ибо оказалась в крайне неприятном и для нее, и для меня положении: она не застала меня дома.
— Как это не застала?
— Ну да, не застала, и, поскольку меня нет дома, я лишен возможности принять ее величество!
— Ах, любезный друг, довольно шуток! Скорее, скорее спускайтесь вниз!
— Не могу, поскольку меня нет дома. О, вот если бы ее величество предупредила меня, что она желает посетить мой сад, все обстояло бы совсем иначе: я не только остался бы дома, но еще и поспешил бы навстречу ей, причем вовсе не потому, что она императрица, а потому, что она женщина. Что поделаешь! Мы, французы, настолько учтивы по отношению к женщинам, что нам трудно добавить что-либо к этому по отношению к императрицам.
— Но все же, почему вы не хотите выйти, коль скоро я пришел сказать вам: «Императрица здесь»?
— Вы пришли от ее имени?
— Нет.
— Ну так вот, повторяю, я не спущусь вниз, и, если вы не понимаете, почему я с такой непреклонностью остаюсь в своем кабинете, поясню вам, что я никому не даю права прогуливаться у меня в саду без моего разрешения.
Князь *** удалился, крайне удивленный тем, что какой-то садовод, крестьянин и, еще того хуже, поэт, не бросился вниз сломя голову, когда ему сказали, что императрица, каковы бы ни были ее мотивы, оказала ему честь, переступив порог его калитки.
Не стоит и говорить, что вскоре он снова занял прежнее место в кортеже.
На другой день работавшая у Альфонса Карра крестьянка принесла, как это было заведено с тех пор, как императрица стала покупать у него куриные яйца и клубнику, корзину с тем и другим во дворец ее величества.
Но, к ее великому удивлению, там ей было сказано:
— Клубника и куриные яйца господина Альфонса Карра чересчур дороги, и ее величество не настолько богата, чтобы позволить себе такую еду.
Крестьянка возвратилась вся в слезах; она боялась, что отказ взять клубнику и яйца будет приписан ее неловкости.
Альфонс Карр утешил бедняжку, сказав ей, что вина за это полностью лежит на нем.
Но в тот же день он запретил продавать что-либо, вплоть до гороха и бобов, слугам ее величества императрицы.
В первый день все шло отлично, однако императрице пришлось есть мелкую клубнику вместо крупной и лежалые яйца вместо свежих.
На другой день, на рассвете, какая-то толстуха принялась трезвонить в дверь дома Альфонса Карра.
Ей открыли.
Жалобным голосом она сообщила, что пришла просить г-на Альфонса Карра о громадной услуге.
Услышав, что какая-то женщина пришла просить его о громадной услуге, Альфонс Карр бросился вниз, перепрыгивая через несколько ступенек.
Желая умерить его поспешность, ему сказали, что женщина эта похожа на простолюдинку, но тогда он стал спускаться вниз лишь еще быстрее.
Он увидел перед собой толстую женщину с сильно покрасневшими глазами, которые она без конца вытирала хлопчатым платком, отчего они становились еще краснее.
— Что с вами, голубушка, — спросил ее Альфонс, — и почему вы все время вытираете глаза?
— Я вытираю глаза, господин Альфонс Карр, потому что моя дочь беременна.
— Это большая беда, голубушка, если ваша дочь не замужем.
— О, моя дочь замужем, сударь, причем состоит в законном браке.
— Но тогда, голубушка, это счастье, что ваша дочь беременна, если только у нее нет недостатков телосложения и роды не грозят быть опасными. Но в подобном случае следует идти не к садоводу, а к акушеру.
— Полноте, сударь! Она сложена не хуже меня, а я произвела на свет семнадцать детей.
— Раз так, мне не совсем понятно, какую услугу я могу вам оказать!
— О, громадную услугу, господин Альфонс Карр; однако не знаю, как вам это объяснить.
— Говорите, голубушка.
— Так вот, сударь, у бедняжки появились всякого рода прихоти.
— Это частенько случается с женщинами, даже если они не беременны, а уж если беременны, то и подавно.
— Да, но у дочери появилась прихоть, которую, боюсь, мне не удастся удовлетворить.
— Выходит, то, чего она желает, слишком дорого стоит или совершенно за пределами ваших возможностей?
— Ах, господин Альфонс Карр, вы только вообразите: бедная девочка видела клубнику, которую каждое утро доставляли от вас императрице, и ей, несчастной, захотелось такой же! Ей захотелось вашей клубники, понимаете?
— Вот черт!
— А вы же знаете, это страшное дело, когда беременной женщине чего-то хочется и она не может удовлетворить свое желание: от этого ребенок делается меченым.
— У меня большие сомнения в достоверности этой теории, — промолвил Альфонс Карр.
— Ах, сударь, в нашей семье она никогда не давала осечки: моей прабабушке захотелось в январе винограда, и у моей бабушки было родимое пятно в форме виноградной грозди, которое начиналось на шее и заканчивалось на плече; моей бабушке захотелось в феврале персика, и у моей матери было родимое пятно в форме персика, которое начиналось на пояснице и тянулось до ляжки; моей матери захотелось в марте абрикоса, и у меня, сударь, есть родимое пятно в форме абрикоса, которое начинается…
Альфонс Карр прервал ее, сказав:
— Милочка, я верю, что у беременных бывают странные желания, ибо все кругом толкуют об этом, но у меня есть серьезное возражение против того, что вы говорите о происхождении родимых пятен у детей.
— Господин Альфонс Карр, хотите взглянуть на мой абрикос?
— Нет, голубушка, спасибо; я лишь хотел сказать вам, что у беременных женщин случается тяга не только к винограду, абрикосам и клубнике, но и к ложам в Опере, к синей или зеленой кашемировой шали, к рыжей или серой в яблоках упряжке, но мне никогда не доводилось слышать, чтобы на теле у женщины было бы родимое пятно в форме входного билета в ложу, кашемировой шали какого-либо цвета, а то и рыжей или серой упряжки. Была, правда, Пасифая, которая вследствие некоего страстного желания произвела на свет ребенка с бычьей головой, но, полагаю, несчастье это произошло с ней вовсе не потому, что она не могла удовлетворить свое желание, а как раз потому, что она его удовлетворила.
— Сударь, у ребенка моей дочери на лице будет родимое пятно в форме клубники, это я вам говорю.
— Голубушка, я не хочу, чтобы по моей вине случилось подобное несчастье, — произнес Альфонс Карр.
Затем, обращаясь к одной из своих работниц, он распорядился:
— Дайте госпоже корзину клубники, точно такую же, какую вы относили каждое утро императрице.
— Ах, господин Альфонс Карр, вы спасаете мне жизнь! Вы же знаете, что бабушки любят своих внуков еще больше, чем матери любят своих детей. Сколько я вам должна, господин Альфонс Карр?
— Я ведь сказал «дайте», а не «продайте»; вы ровным счетом ничего не должны мне, голубушка.
Толстуха поклонилась и со всех ног помчалась прочь, время от времени оборачиваясь и осыпая Альфонса Карра благословениями.
После чего она бегом отправилась продавать клубнику Альфонса Карра дворецкому императрицы, но, принимая во внимание цену, которую, по ее словам, она заплатила за нее, ему пришлось заплатить за эту клубнику вдвое больше обычного.
В жалобах, которые она изливала Альфонсу Карру, не содержалось ни слова правды: она не была замужем, зато была перекупщицей зелени; у нее не было беременной дочери, зато она взялась снабдить дворецкого клубникой не хуже той, что выращивал Альфонс Карр; вполне возможно, у нее имелось родимое пятно в форме абрикоса, о котором она говорила, но императрица нуждалась в клубнике, а не в абрикосах.