На другой день, на рассвете, в сад Альфонса Карра явился дворецкий императрицы; он был облачен в парадный сюртук и короткие кюлоты, хотя часы показывали лишь пять утра.
Он совершил ошибку, огромную ошибку, когда накануне отказался от клубники и куриных яиц г-на Альфонса Карра. Благодаря уловке перекупщицы он добыл клубнику, но ему не удалось добыть яйца, так что ее величеству целый день кое-чего недоставало.
И теперь он пришел покаяться: сказав, что куриные яйца и клубника чересчур дороги, он покривил душой, и готов заплатить за них вдвое против прежней цены. Заявив, что ее величество не настолько богата, чтобы есть клубнику и куриные яйца г-на Альфонса Карра, он позволил себе шутку, недостойную даже дворецкого банкира, а тем более дворецкого императрицы.
Он отдает себя в полное распоряжение г-на Альфонса Карра и заплатит за яйца и клубнику любую сумму, которую тот пожелает, но для завтрака ее величества императрицы ему совершенно необходимы яйца и клубника.
Само собой разумеется, это долгое нытье пришлось выслушивать не Альфонсу Карру, а его работникам. Альфонс Карр наказал ни в коем случае не беспокоить его ради кого-либо из слуг императрицы.
Кроме того, напомним, он велел ничего впредь не продавать им, используя для этого любой предлог.
Дворецкий удалился, рвя на себе волосы.
Тем бо́льшим было его удивление, когда, с салфеткой на руке, с опущенной головой и печальным взором подойдя к императрице, дабы объявить ей, что она должна будет отказаться от яиц и клубники, он увидел стоящую перед ней тарелку с парой свежих яиц, а рядом, на круглом одноногом столике, корзинку с великолепной клубникой.
Это Альфонс Карр в качестве продавца яиц и клубники отказался продавать то и другое императрице, но г-н Карр был рад представившейся ему возможности преподнести в дар ее величеству клубнику, которая росла лишь в его саду, и яйца, которые можно было отыскать лишь в его курятнике.
Но это еще не все: поэт Альфонс Карр присоединился к садоводу Альфонсу Карру, и императрица обнаружила следующие четыре стихотворные строки, приложенные к яйцам и клубнике:
Никейцы, климатом своим гордясь сверх меры,
В культ фанатичный солнце возвели;
Но ныне ветер идолом у них взамен той веры,
Ведь сделал Вас он узницей цветущей их земли.
И, пока императрица оставалась в Ницце, она получала от Альфонса Карра как дань уважения яйца и клубнику, без которых не могла обходиться.
Более того, в день своего отъезда императрица получила вдвое бо́льшую корзину клубники, чтобы половину ее она могла съесть на завтрак, а остальное взять с собой на борт корабля.
Я забыл спросить у Альфонса Карра, нанесла ли императрица второй визит в его сад и поблагодарила ли его, уходя.
Бедные государи! Они так плохо воспитаны, что садоводы, крестьяне и поэты, то есть люди, слывущие самыми невоспитанными людьми на свете, дают им уроки вежливости!
Не стоит и говорить, что на завтрак у нас были эти превосходные яйца и эта превосходная клубника, но в качестве закуски.
Сомневаюсь, что дворецкий императрицы Всероссийской, несмотря на свой парадный сюртук и короткие кюлоты, часто устраивает своей достославной государыне, под золочеными потолками Зимнего дворца или в Елагинском дворце, завтраки, подобные тому, что задал нам под кустами роз Альфонс Карр.
Неожиданное событие удвоило, а затем и утроило число сотрапезников.
Ницца имеет два французских театра.
А поскольку актерам обоих театров было известно о моем приезде и о завтраке, который под кустами роз давал в мою честь Альфонс Карр, они попросили у Альфонса Карра разрешения поприветствовать меня во время этого завтрака.
Альфонс Карр, само собой разумеется, широко распахнул перед ними ворота своего дома.
В итоге явились обе труппы во главе со своим директором.
Через минуту нас оказалось около шестидесяти под кустами роз, каждый держал в руке бокал с шампанским и чокался со мной, желая мне счастливого пути.
Я сидел рядом с княгиней Апраксиной. Когда она чокнулась со мной, ей пришла в голову мысль — а лучше сказать, фантазия — снять с пальца бриллиантовое кольцо и обратиться ко мне с просьбой процарапать на ее бокале мои инициалы; одновременно она попросила у Альфонса Карра разрешения унести с собой этот бокал, на который я собственноручно нанесу свое имя.
Разрешение, естественно, было дано, и, насколько это было в моих силах, я выгравировал на стекле две буквы.
Однако фантазия княгини Апраксиной неожиданно оказалась заразительной, все подхватили ее выдумку, и каждый попросил у Альфонса Карра разрешения унести с собой свой бокал и обратился ко мне с просьбой выгравировать на нем инициалы «А» и «Д».
В итоге Альфонсу Карру пришлось раскошелиться не только на двадцать или двадцать пять бутылок шампанского, которое пили из бокалов, но и на бокалы, из которых его пили.
Но погодите: самое любопытное впереди.
В погребе у фермера, садовода, поэта вполне может быть, наряду с другими винами, двадцать пять, пятьдесят, сто, двести бутылок шампанского, но в шкафу для стеклянной посуды у него нет шестидесяти бокалов для шампанского.
В итоге, по мере того как пожелания счастливого пути множились, Альфонс Карр был вынужден заимствовать бокалы сначала у соседа слева, затем у соседа справа, затем у соседа напротив.
Так что уносили с собой, заставив меня выгравировать на них мои инициалы, не только бокалы Альфонса Карра, но и бокалы его соседей.
Как Альфонс Карр выпутался из этого трудного положения, один Бог знает!
Завтра мы отправляемся обедать в Монако: половина из нас — в карете, другая половина — на шхуне. Я пригласил моих юных гребцов, прелестных алкионов, накануне сопровождавших меня в порт Ниццы, присоединиться вместе с капитаном Р ***, своим отцом, к морской части нашей экспедиции.
Прошу вашего разрешения ничего не говорить вам здесь о Монако, предполагая, что я наговорил об этой столице вполне достаточно, как для вас, так и для себя самого, в своей книге, озаглавленной «Год во Флоренции».
Леопольд Амат отправляется туда сегодня вечером, нарочно для того, чтобы заказать обед. Так что пообедаем мы хорошо, а это самое главное.
Кстати говоря, я забыл сказать вам, что Кретт и Ле Грей совместно сделали несколько восхитительных фотографий беседки, оплетенной ветвями розовых кустов, сотрапезников, которых она укрыла под своим сводом, нашего хлебосольного хозяина и очаровательной маленькой Жанны, которую накануне, застав ее спящей, я поцеловал в лоб.
Проснувшись, она тотчас же примчалась, чтобы в свой черед поцеловать меня; признаться, я был донельзя польщен, услышав, что она отзывается на прозвище Миньона, данное ей отцом в память о моих «Парижских могиканах».
XIВИЛЛА СПИНОЛА
Шестнадцатого мая, в четыре часа пополудни, желая воспользоваться попутным ветром, мы попрощались с Альфонсом Карром и Аматом, то есть с Францией, вернулись на шхуну и взяли курс на Геную, куда прибыли утром 18-го.
Ничего не стану говорить вам о Генуе, где мне доводилось бывать, наверное, раз тридцать или сорок, так что я знаю ее, как улицу Сен-Дени, и где меня знают, как на бульваре Сен-Мартен.
Однако в Генуе мне нужно было выяснить, что произошло с Гарибальди.
Слухи на эту тему ходили самые противоречивые.
Поскольку весь город говорил исключительно об этой экспедиции, каждый, в отсутствие достоверных новостей, приписывал ей исход, отвечающий его воображению и его желаниям. Самым понятным во всем это было то, что Гарибальди высадился в Марсале под грохот пушек двух неаполитанских кораблей, «Стромболи» и «Капри», и незамедлительно двинулся на Палермо.
Сверх того никаких определенных сведений не было.
Следовало обратиться к первоисточникам. Я попросил проводить меня к вилле Спинола, загородному дому Векки, расположенному в двух льё от Генуи; именно в нем Гарибальди провел месяц перед погрузкой на корабли, которая и началась под его стенами.
У меня была надежда отыскать там какое-нибудь забытое человеческое существо, способное рассказать мне о нем нечто более вразумительное, чем большинство здешних смертных.
Но я обнаружил там ни много ни мало самого хозяина дома, моего старого друга Векки, который был оставлен в Генуе вместе с Медичи и Бертани, главного организатора этой возвышенной схватки, которой предстояло в очередной раз решить великий вопрос о народном праве и божественном праве.
Об итогах экспедиции Векки был осведомлен нисколько не лучше других, но зато он лучше других знал о том, что происходило в его доме с момента приезда Гарибальди и до момента его отъезда. Рассказ Векки показался мне до такой степени любопытным, причем не только в плане образности, но и с точки зрения истории, что я решил провести в его доме два или три дня и даже больше, если понадобится, чтобы записать все подробности событий, предшествовавших экспедиции.
Что же касается экспедиции, то, поскольку мой самый заветный замысел состоял в том, чтобы как можно раньше присоединиться к ней и увидеть все происходящее собственными глазами, только от меня зависело соотнести рассказанное с реальными действиями.
Итак, вот рассказ о событиях, предшествовавших этому героическому предприятию, записанный в том самом месте, где они происходили, и продиктованный одним из главных участников грандиозной политической драмы, описание которой мы предлагаем вниманию читателей, позволяя им таким образом увидеть, как она разворачивается у них на глазах, от начала до конца, какими бы ни были ее превратности и какой бы ни была ее развязка.
Приехав в Геную вечером 14 апреля 1860 года, Гарибальди на следующее утро отправился на виллу Спинола, где он рассчитывал найти Векки, своего старого товарища по войне 1849 года и одновременно безупречного и искусного историка этой войны.
Кучер, служивший у Векки, издали узнал неожиданного посетителя и, бегом поднявшись по лестнице, ведущей в спальню хозяина, закричал: