— Генерал! Генерал!
Когда в Италии кто-либо кричит: «Генерал!», это означает «Генерал Гарибальди!», как если бы в Италии никогда не было и не могло быть никакого другого генерала.
Так что Векки не нуждался ни в каких разъяснениях, чтобы узнать, что за гость к нему пришел. Он поспешно спустился вниз и показался у дверей виллы в тот самый момент, когда Гарибальди появился у садовой калитки.
— Теперь, дорогой Векки, когда Ницца не принадлежит более Италии, — промолвил генерал, — я оказался в положении Иисуса Христа: мне негде более приклонить голову; ты самый богатый из моих апостолов, и потому я пришел просить у тебя гостеприимства.
— Дом и его хозяин в вашем распоряжении, генерал, располагайте тем и другим.
— Да, но Иисус Христос пришел не один, — сказал Гарибальди. — Он явился со своей военной свитой.
— Дом у апостола достаточно велик для того, чтобы он мог приютить у себя одиннадцать своих сотоварищей.
— К счастью, пока что их всего пятеро, — ответил Гарибальди.
— Их имена?
— Фрошанти, Элиа, Станьетти, Гусмароли и Менотти. Менотти — это сын Гарибальди.
— Места хватит для всех, — произнес Векки.
— Давай посмотрим, — сказал генерал.
И лишь тогда он пересек двор, обнял Векки и вместе с ним вошел в дом.
Они поднялись на второй этаж, где предстояло начать осмотр, поскольку первый этаж был отдан под кухню и прихожую.
Второй этаж виллы Спинола состоит из передней, обеденного зала, просторной спальни, туалетной комнаты и еще одной маленькой спальни.
Большая спальня была предоставлена генералу, маленькая — его сыну.
Со второго этажа они перешли на третий.
Третий этаж состоял из пяти комнат.
Одну из них уже занимал Векки; остальные четыре были распределены между четырьмя выучениками генерала: Гусмароли, Фрошанти, Элиа и Станьетти.
Каждый из них начал осваиваться на новом месте; Векки спустился к Гарибальди.
Он застал генерала за туалетом, первой из его забот, когда он делал привал. Раздеваясь, он положил свой кошелек на стол.
Векки взял кошелек и подбросил его на ладони.
Кошелек показался ему легким и не особенно звонким.
— Черт побери, генерал! — произнес он. — Да вы, кажется, богаты?
— Полагаю, да, — ответил Гарибальди. — У меня еще есть на что жить в течение целой недели.
Векки подумал, что монеты, звеневшие в кошельке, были золотыми. Он открыл кошелек и высыпал его содержимое на ладонь. Там оказалось четыре франка тридцать сантимов.
С этой суммой Гарибальди рассчитывал прожить целую неделю.
Все спустились вниз, чтобы позавтракать, а затем, после завтрака, стали играть в шары; одна из маленьких слабостей генерала состоит в том, что он считает себя первоклассным игроком в этом состязании.
За ужином, как если бы радушный хозяин вознамерился предсказать место высадки экспедиции, он распорядился поставить перед Гарибальди бутылку марсалы, роскошь совершенно напрасную, поскольку генерал пил лишь воду.
Однако по обе стороны от него сидели соседи, никоим образом не гнушавшиеся марсалы.
Соседом слева был Векки.
Соседом справа — Каттина.
Скажем несколько слов об этом новом персонаже, только что выведенном нами на сцену.
Каттина, которого не следует путать с победителем при Стаффарде и Μарсалье, основываясь лишь на одинаковом звучании их имен, при том что в середине его имени на одно «т» больше, носит скорее кличку, а не родовое имя. Каттина — это попугай, а точнее, красно-сине-зелено-желтая попугаиха, уроженка Рио-де-Жанейро, места, где генерал совершал свои первые подвиги.
В один прекрасный день Векки купил ее за тридцать франков у моряка из Нерви, и, когда он и его домоправительница стали ломать голову над тем, как назвать нового жильца, поскольку имена Жако и Кокотка казались им несколько вышедшими из моды, попугаиха, словно желая ответить на вопрос хозяина, голосом подвыпившего мушкетера, присущим подобному поборнику единобрачия, дважды произнесла:
— Каттина! Каттина!
— Ладно, пусть будет Каттина, — произнес Векки, — ничего не имею ни за, ни против.
Пусть только, дорогие читатели, это не даст вам превратного представления о нравственности Векки; Векки — самый высоконравственный из всех майоров, когда-либо облачавшихся в красную рубашку.
В итоге попугаиха получила имя Каттина, и с первого же дня, то ли вследствие душевной симпатии, то ли по причине серо-красного одеяния Гарибальди, в отношениях между ним и Каттиной установилась чрезвычайная непринужденность.
Прежде чем генерал прикасался к чему-либо из положенного ему на тарелку, Каттина получала свою долю этого кушанья с такой же неукоснительностью, с какой в давние времена жрецы отдавали богам часть жертвоприношений, и, чрезвычайно умеренный во всем, когда речь шла о нем самом, особенно по части любого вина, каким бы отменным оно ни было, генерал выказывал себя расточительным в отношении Каттины.
Когда Гарибальди только появился на вилле Спинола, Каттина была всего лишь ценительницей хорошего вина; генерал превратил ее в настоящую пьянчужку.
У него была привычка устраивать себе в три часа пополудни полдник из фруктов, оставаясь наедине с собой в своей спальне. Как только Каттина видела, что Фрошанти несет фрукты генералу, она слетала со своей жердочки на пол, после чего, переваливаясь с боку на боку и криками «Каттина! Каттина!» давая знать о себе, пересекала гостиную и позади Фрошанти входила в спальню.
В первый день генерал бросил ей на пол кусочек яблока, но, как если бы ее оскорбила подобная небрежность манер, она даже не взглянула на злосчастную подачку и принялась карабкаться по ноге генерала, словно по шесту с призом; добравшись до колена, она остановилась и издала громкий крик, характерный для нее в минуты высшего удовольствия.
Гарибальди стало понятно, что он совершил по отношению к Каттине крайне неблаговидный поступок; генерал поднял с пола кусочек яблока и самым вежливым образом предложил его Каттине, которая, в знак благодарности и вопреки своей привычке пакостить и кромсать все, что ей доводилось есть, проглотила кусок яблока целиком, с кожицей и косточками.
С этого дня между Каттиной и генералом царила полнейшая гармония.
Каттина присвоила себе право, которого не имел даже Фрошанти: право беспокоить генерала посреди его глубочайших размышлений.
О чем же размышлял генерал, когда его взгляд становился неподвижным, лицо омрачалось, а шляпа сползала ему на глаза?
Сейчас мы это поймем.
Шестого апреля в Генуе стало известно о мятеже, вспыхнувшем 4 апреля в Палермо, откуда эта новость пришла по телеграфу.
Простолюдин, водопроводчик Ризо, трагическую историю которого мы расскажем позднее и более подробным образом, опередил буржуазию и аристократию, подняв знамя восстания в монастыре Ла Ганча.
Криспи — я называю вам сейчас имя одного из умнейших людей в Королевстве обеих Сицилий, — изгнанный оттуда после событий 1849 года и обретавшийся последовательно во Франции, Англии и Пьемонте, оказался в Генуе, когда туда пришла упомянутая выше телеграмма. Незадолго до этого он вернулся из своей второй поездки по Сицилии, которую он посетил с целью прощупать тамошнее общественное мнение и подготовить там революцию. Во время двух этих поездок, с риском быть расстрелянным или, хуже того, повешенным, он с фальшивыми паспортами объездил всю Сицилию вдоль и поперек: в первый раз под именем Мануэля Пареды, во второй — под именем Тоби Гливана; в ходе этих странствий он раздувал еще не угасшие искры грандиозного пожара 1848 и 1849 годов.
О восстании в Палермо он узнал одновременно со всеми. Он бросился к Бертани и застал у него Биксио.
Мы только что назвали имена двух других апостолов Гарибальди.
За два месяца до того Криспи и Розолино Пило — последний больше, чем апостол, это мученик — добились от Гарибальди обещания, что, как только на Сицилии разразится революция, он встанет во главе революционного движения.
Поговорив около часа с Бертани, Криспи и Розолино Пило отправились в Турин, где, как им было известно, находился в то время Гарибальди.
Шестого апреля, в восемь часов вечера, друзья явились в гостиницу «Великобритания», но, как выяснилось, генерал съехал оттуда и поселился в частном доме на улице Святой Терезы, № 57.
Биксио и Криспи немедленно отправились на улицу Святой Терезы. Но, вопреки свойственной генералу привычке ложиться спать очень рано, его не оказалось на месте. В доме был лишь Фрошанти; Биксио остался с ним, тогда как Криспи пустился на поиски генерала.
Вернувшись спустя два часа, Криспи застал Гарибальди ужинающим в постели: ужин генерала состоял из сухаря, который он обмакивал в кофе.
Генерал с явной радостью выслушал то, что друзья рассказали ему о восстании в Палермо, а затем, доев сухарь и допив кофе, распрощался с ними, назначив им встречу на другой день, около полудня.
На следующий день, рано утром, генерал отправился к английскому послу, сэру Джеймсу Хадсону, который подтвердил ему эту новость и заверил его в сочувственном отношении Англии к делу сицилийской революции.
В полдень, как и было условлено, все трое собрались снова. Генерал приказал Криспи отправиться в Милан, чтобы осведомиться о ружьях, собранных там в предвидении военных действий, и деньгах, накопленных там на тот же случай. Тем временем Биксио должен был возвратиться в Геную и раздобыть пароход, необходимый для переброски десанта.
Тем временем генерал, которому нужно было сделать запрос в Палате депутатов, сделает его, после чего отправится в Геную.
Криспи вернулся после трех дней отсутствия. Он получил от Безаны, хранителя ружей, обещание переправить в подходящий момент в Геную оружие и деньги.
Финци, сотрудничавший с Безаной в грандиозном деле подписки для приобретения миллиона ружей, отсутствовал.
Прибыв в Турин, Криспи тотчас же отправился на улицу Святой Терезы, хотя было уже около десяти часов вечера. Он застал Гари