бальди в постели: генерал изучал сардинскую конституцию, чтобы понять, есть ли возможность привлечь г-на Кавура к суду.
Генерал подтвердил Криспи свое обещание прибыть в Геную, как только его запрос в Палате депутатов будет сделан.
Десятого апреля Криспи покинул Турин.
По прибытии в Геную он отыскал Биксио. Биксио сговорился с Фоше о захвате в нужный момент двух судов компании Рубаттино.
Прошло пять или шесть дней, но из Милана не поступало никаких известий, равно как денег и оружия.
Тем временем Гарибальди, верный своему обещанию, обосновался у Бекки, но, видя, что ничего не происходит, дал Криспи приказ отправиться в Милан. Там Криспи стало известно, что ружья приготовлены, однако полковнику карабинеров, Арнульфи, дан приказ не выпускать это оружие из города.
Криспи поехал в Турин, чтобы обратиться к г-ну Кавуру с просьбой устранить возникшую помеху, однако его не оказалось в городе: вместе с королем Виктором Эммануилом он находился в Центральной Италии.
Тогда Финци явился к г-ну Фарини; но, в ответ на просьбу вернуть ружья, г-н Фарини заявил, что он не может взять на себя подобное решение и что это дело должно быть улажено непосредственно между г-ном Кавуром и генералом.
Однако генерал знал, что г-н Кавур категорически против экспедиции на Сицилию, считая ее пустой фантазией.
Вот эти новости и вызывали у Гарибальди раздумья, во время которых одна лишь Каттина имела право проникнуть в его комнату.
XIIГОДОВЩИНА 30 АПРЕЛЯ
Тем не менее однажды Векки нарушил запрет; войдя к генералу, он застал его не только задумчивым, но и печальным.
— Что с вами, генерал? — поинтересовался он.
— Понимаешь, — произнес Гарибальди, откликаясь скорее на собственные мысли, чем на вопрос, с которым обратился к нему Векки, — у короля Виктора Эммануила нет нашего воспитания.
— Нашего воспитания!? — со смехом повторил Векки. — Тем не менее его отец был куда богаче наших отцов и вполне мог дать своему сыну воспитание не хуже нашего.
— Ты не понял меня, — покачав головой, промолвил Гарибальди. — Я имел в виду, что он не получил воспитания горем; он не страдал, как мы, он не был изгнанником, как мы; ему не приходилось, как нам, целыми днями тщетно искать кусок хлеба в надежде утолить голод.
И он со вздохом добавил:
— Вот этого ему и недостает; будь у него такое воспитание, это было бы огромной удачей для нас, огромным счастьем для Италии.
С минуту он помолчал, а затем с глубокой грустью продолжил:
— Однако я говорил ему: «Государь, если вы пожелаете, мы вдвоем, вы и я, за полтора месяца воссоздадим Италию; избавьтесь только от этого дипломата, который связывает вам руки, и вперед!»
— И что же он ответил? — спросил Векки.
— Он ничего не ответил, и как раз это меня и бесит. Тем не менее, — продолжал генерал, словно разговаривая сам с собой, — если он не слышит этот горестный крик, доносящийся до нас одновременно с востока и с юга, из Венеции и Палермо, то я-то постоянно слышу его.
И он вновь поник головой.
Какое-то время Векки еще постоял рядом с Гарибальди, но затем, видя, что тот продолжает хранить молчание, удалился.
К тому же он знал, какие грандиозные замыслы происходят порой из раздумий генерала.
Но следует сказать, что никто из окружения Гарибальди не выступал за экспедицию на Сицилию, а сам он, возможно, был настроен в ее пользу еще меньше, чем другие.
Криспи и Биксио, главных зачинщиков экспедиции, воспринимали как безумцев.
Биксио, не в силах сносить более неопределенность, в которой все они оказались, Биксио, понимая, что чем дольше будет длиться задержка, тем скорее история с пароходами получит огласку, Биксио, подталкиваемый врожденной нетерпеливостью, временами доходящей до буйства, Биксио не выдержал первым.
Однажды он вошел в комнату генерала и сказал ему:
— Послушайте, генерал, мы ведь здесь для того, чтобы кое-что делать, не так ли? Так вот, что мы делаем?
— А какие у тебя есть возможности делать то, о чем ты говоришь? — спросил генерал.
— Разве мы не устроили подписку для приобретения миллиона ружей?
— Да; на вот, — промолвил генерал, — взгляни, в каком состоянии находится эта подписка!
И он показал Биксио письмо Криспи, в котором тот сообщал генералу об ответе Финци и о безуспешном ходатайстве перед Фарини.
— Ну и ладно! Оставим эти миланские ружья и деньги там, где они есть. Вам достаточно сказать пару слов, и все кошельки и все сердца распахнутся настежь.
Гарибальди покачал головой. В эти дни он испытывал упадок духа.
— Ну что ж, — произнес Биксио, желая уязвить генерала в самое сердце, дабы вывести его из состояния безучастности, — отпустите нас, Криспи и меня, делать то, что сами вы делать не хотите, и мы уедем. Если все пойдет хорошо, вы присоединитесь к нам, если же нас расстреляют, вы скажете: «Они погибли за Италию, как и столько других!», и это станет надгробным словом о нас.
— Подождем до пятницы, — сказал Гарибальди.
По пятницам прибывало судно из Палермо, и генерал каждый раз с нетерпением ожидал это судно, чтобы получить новости оттуда.
Криспи ожидал прибытий этого судна с неменьшим нетерпением, но лишь для того, чтобы самому сочинять новости, поскольку те, что доставляло судно, не удовлетворяли его.
И потому он усиливал их: если верить ему, восстание приобрело огромный размах; оно распространилось от Палермо до Мессины, от Джирдженти до Милаццо. Телеграммы, соответствующим образом подправленные и дополненные, отправлялись в Турин и, что любопытно, перепечатывались даже в газетах г-на Кавура, настроенных против этого восстания.
Впрочем, в ожидании очередной пятницы дни сменяли друга с завидной размеренностью.
Каждое утро генерал поднимался незадолго до рассвета. Фрошанти, бывший монах, подобно тому как Гусмароли — бывший приходский священник, Фрошанти, присовокупивший к обязанностям домашней работницы генерала еще и обязанность говорить ему самую суровую правду; Фрошанти, один из его самых храбрых адъютантов на поле битвы и один из его самых заботливых слуг дома, приносил ему чашку кофе. Генерал обожает хороший кофе; смакуя кофе, он испытывает чувственное наслаждение, которого не доставляет ему никакой другой напиток; это наслаждение, которым он целиком и полностью обязан Фрошанти, служит тому наградой. Только такие личности, как Гарибальди, имеют подле себя подобных преданных людей.
Выпив кофе, генерал одевался и вместе с Фрошанти и Гусмароли, появлявшемся на горизонте с той же неизменностью, что и утренняя звезда, взбирался на гору Фаше, по пути проходя через деревушку Аппариционе.
Цель этих утренних прогулок состояла в том, чтобы бороться с острым ревматизмом, который генерал подхватил в пампасах и, как он этого опасался, мог выступить на стороне противников Италии, если бы не удалось его победить.
Через два часа он возвращался весь в поту и переодевался во все чистое.
Лишь однажды он изменил своей привычке: это произошло в годовщину 30 апреля, того дня, когда генерал Удино предпринял штурм Рима.
Векки, любитель понежиться в постели, в отличие от Гарибальди, встающего всегда очень рано, в этот день порвал со всеми своими сибаритскими привычками, поднялся в три часа утра и вошел в спальню генерала в ту минуту, когда тот спускал ноги с кровати.
— Что случилось? — спросил генерал, удивленный его появлением. — Не пожар ли, часом, в доме?
— Нет, генерал, — ответил Векки, — но сегодня годовщина тридцатого апреля.
Память об этом сражении, в котором Гарибальди оказал сопротивление французам, то есть лучшим солдатам на свете, как называл их он сам, является одним из тех воспоминаний, какие более всего льстят его самолюбию.
Гарибальди одержал победы при Сан-Антонио, Варезе, Комо, Трепонти, Калатафими, Милаццо и Вольтурно, но вот что говорил он сам: «В те дни мне приходилось сражаться лишь против американцев, австрийцев, неаполитанцев и кроатов, но тридцатого апреля мне довелось сражаться с французами, и своим противодействием им я горжусь более, чем победами над другими».
Даже история не восхищается солдатами Франции так сильно, как это делает Гарибальди.
Вот почему в тот день было решено устроить в доме праздник, и для начала, вместо того чтобы, как обычно, взбираться на гору Фаше, Гарибальди и его спутники направились в Нерви по старинной дороге времен Генуэзской республики, отвратительнее которой — мы имеем в виду дорогу — трудно отыскать, но, как только она уперлась в королевскую дорогу, ведущую из Нерви в Куинто, генерал, опасаясь, что его узнают матросы или капитаны, совершавшие вместе с ним дальние плавания или видевшие его в Америке, повернул обратно.
Для Гарибальди нет ничего более неприятного, чем подобные овации, служащие предметом честолюбия и поводом для радости у людей пошлых.
На обратном пути генерал столкнулся с пятью или шестью маленькими детьми, которые шли в школу, неся на ремне за спиной сумку с книгами.
У двух из них были бледные, страдальческие лица.
Взрослые прошли сквозь эту маленькую стайку, но, сделав шагов пять, генерал, который, сталкиваясь со страданием, всегда пытался облегчить его, хотя бы словами утешения, если у него не было для этого иных возможностей, обернулся и, глядя на больных малышей, с жестом величайшего сострадания прошептал: «Бедные дети!»
Затем, подойдя к ним, он взял на руки того, кто показался ему самым несчастным, и, подняв его вровень с собой, промолвил:
— Растите, чтобы стать опорой Италии; учитесь, чтобы стать ее славой; у вас великая отчизна, будьте достойны ее, и пусть Господь ниспошлет вам благословение, изгнав из нее нечисть, которая ее подтачивает.
Затем он дал им две muzze mute;[16] вместе с подаяниями, сделанными прежде, это унесло все, что оставалось от четырех франков тридцати сантимов, имевшихся у генерала, когда он явился в дом Векки.