XIV«ЛОМБАРДО» И «ПЬЕМОНТЕ»
Наконец, 4 мая генерал объявил, что отправка состоится на следующий день.
За несколько дней перед тем, встретившись в Генуе с Миньоньей, тем самым, кто позднее стал председателем временного правительства Потенцы, Векки узнал от него, что из Турина приехал г-н Ла Фарина и что он должен от имени г-на Кавура предложить генералу деньги и оружие.
Новость эта сильно удивила генерала.
За три дня перед тем он прочитал в «Туринской газете»:
«Бесполезно утаивать серьезность последних новостей с Сицилии. Мы с предельной искренностью излагали события этой героической борьбы, мы открыли наше сердце надежде, слыша о стараниях бесподобного мужества, но теперь, с равной искренностью, вынуждены исполнить печальную обязанность, которую предписывает нам долг писателя.
Следует признать, что закон грубой силы в очередной раз восторжествовал над законами справедливости и разума».
И как раз в тот самый момент, когда, по мнению «Туринской газеты», надеяться больше было не на что, г-н Кавур решил раскошелиться и приоткрыть двери арсенала.
Векки опасался, что генерал, с полным основанием испытывавший враждебные чувства к министру, откажется от оружия и денег.
Но генерал, напротив, ответил так:
— Когда мне дают оружие, я его беру, чьи бы руки мне его ни давали.
Выйдя из комнаты, Векки столкнулся с г-ном Ла Фарина в обеденном зале.
Генерал принял посланца г-на Кавура чрезвычайно любезно.
Господин Ла Фарина явился предложить ему три тысячи ружей и восемьсот франков.
Однако губернатор Генуи, г-н Маджента, вместо трех тысяч ружей согласился выдать лишь тысячу и, полагая, что выдает лишь тысячу, на самом деле выдал тысячу девятнадцать.
Что же касается восьмисот франков, то они были переданы целиком. В тот же день генерал вручил эти деньги Векки, приказав обменять их на золото.
Вечером того дня, когда были получены ружья, Биксио, извещенный об этом заранее, явился на виллу Спинола, приведя с собой два десятка своих товарищей. Цель этого прихода на виллу Спинола состояла в том, чтобы упаковать ружья, облегчив тем самым их перевозку на корабли.
Работа шла всю ночь: ружья упаковывали в связки по три штуки в каждой.
Вечером 5 мая все добровольцы собрались на вилле Спинола и в селении Ла Фоче. Накануне г-жа Криспи попросила у мужа разрешения сопровождать его, но Криспи прямо ответил ей, что Гарибальди не потерпит женщины в составе экспедиции.
Тогда г-жа Криспи обратилась к генералу и умоляла его так настойчиво, что в конце концов, с улыбкой протянув ей руку, он произнес:
— Хорошо, поезжайте, но, предупреждаю вас, вы едете на свой страх и риск. Что до меня, то я ни за что не ручаюсь.
В итоге было решено, что г-жа Криспи примет участие в экспедиции.
Она так и поступила и своей доблестью заслужила медаль Тысячи.
В семь часов вечера, покидая виллу Спинола, каждый боец брал с собой связку из трех ружей — это продолжалось до тех пор, пока они не забрали всю тысячу, — и направлялся к калитке.
От калитки всего лишь пара шагов до моря: оно бьется о придорожные скалы.
В половине десятого генерал в свой черед покинул виллу. Он был чрезвычайно весел. Приняв решение, он уже не сомневался в успехе экспедиции или, по крайней мере, делал вид, что не сомневается в нем. Он и Тюрр шли впереди, Тюкёри и Векки следовали за ними.
На ремне за спиной генерал нес пончо из грубого сардинского сукна. Что до остального, то на нем был его обычный наряд: серые штаны, красная рубашка и шейный платок. На боку у генерала висела сабля, впереди за пояс был заткнут кинжал, позади — револьвер, а за плечо был переброшен револьверный карабин Кольта.
Генерал лично проследил за погрузкой добровольцев, усадил Тюрра в лодку, обнял Векки, оставив ему записку с указаниями, касающимися создания комитета для сбора денег, оружия и солдат, и, передав ему пачку писем, которые на другой день следовало отнести на почту, сел в лодку последним.
Среди писем, которые следовало отнести на почту, было послание, адресованное королю. Вот оно:
«Государь!
Вопль отчаяния, раздавшийся на Сицилии и донесшийся до моего слуха, глубоко взволновал не только мое сердце, но и сердца нескольких сотен моих старых товарищей по оружию.
Я не давал нашим сицилийским братьям совета начинать вооруженное восстание, но, коль скоро они поднялись во имя единства Италии, олицетворением которого является Ваше Величество, мне надлежало без колебаний встать во главе их в борьбе с самой гнусной тиранией нашего времени.
Мне понятно, что я впутываюсь в опасное предприятие, но я полагаюсь как на Господа, так и на храбрость и самоотверженность моих соратников. Нашим боевым кличем всегда будут слова: "Да здравствует единство Италии! Да здравствует Виктор Эммануил, ее первый и храбрейший воин!"
Если мы потерпим поражение, то, надеюсь, Италия и свободолюбивая Европа не забудут, что это предприятие было задумано по причинам чисто патриотическим и лишенным всякого эгоизма.
Если же мы добьемся успеха, то я буду горд украсить корону Вашего Величества этой новой жемчужиной.
Своим замыслом я не поделился с Вашим Величеством по той единственной причине, что опасался, как бы, вследствие моей преданности Вашей особе, Вам не удалось убедить меня отказаться от него.
Остаюсь, государь, Вашего Величества преданнейшим подданным,
Мы хотели бы иметь возможность перечислить здесь, дабы они стали известны потомству, имена всех храбрецов, которые, последовав за генералом, приняли участие в этом гигантском деле, однако нам удалось выяснить лишь названия провинций, откуда они пришли и сколько их оттуда пришло.
Так вот, среди добровольцев насчитывалось сто пятьдесят жителей Брешии, шестьдесят — Генуи, сто девяносто — Бергамо, сто пятьдесят — Милана, тридцать — Болоньи, пятьдесят — Тосканы, шестьдесят — Пармы и Пьяченцы, двадцать семь — Модены, сто семьдесят молодых людей, в том числе студентов университета, из Павии, сто десять сицилийских и неаполитанских эмигрантов, восемьдесят восемь венецианских.
Всего: ТЫСЯЧА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ЧЕЛОВЕК.
Сколько из этих тысячи восьмидесяти пяти человек осталось сегодня в живых?
И какова была награда тем, кто остался в живых?
Как уже было сказано, Тюрр сел в последнюю лодку предпоследним, а Гарибальди — последним.
Море было совершенно спокойным, светила яркая луна, а небо сияло лазурью.
Недоставало только одного, а именно пароходов.
Их с нетерпением ждали; они должны были появиться в одиннадцать часов, но и в половине двенадцатого еще не были замечены.
Без четверти двенадцать генерал потерял терпение. Он велел Тюрру перейти на другую лодку, а сам всего лишь с шестью гребцами направился к порту Генуи, расположенному примерно в трех милях.
Он обнаружил там оба захваченных судна, однако те, кто захватил их, пребывали в сильном замешательстве.
Вот что произошло.
В девять часов Нино Биксио, Орландо, Кастилья и Кампо, сопровождаемые четырьмя десятками бойцов, погрузились в порту Генуи в две лодки.
В каждой из лодок находилось по двадцать человек.
Одна из них направилась к «Пьемонте», другая — к «Ломбардо».
Бойцы, с командирами во главе, взяли пароходы на абордаж, захватили офицеров, машинистов и матросов и заперли их в носовой каюте.
До этого времени все обстояло превосходно, но, когда речь зашла о том, чтобы разогреть котлы, дали себя знать первые трудности.
На «Пьемонте», где командовал Кастилья, понадобилось три часа для того, чтобы запустить паровую машину.
На «Ломбардо», где командовал Биксио, сделать это так и не удалось.
Тем временем прибыл Гарибальди.
Нельзя было терять ни минуты.
В половине третьего ночи «Пьемонте», находившийся под парами, вышел из порта Генуи, ведя за собой на буксире «Ломбардо».
На выходе из порта они чуть было не опрокинули лодку, в которой сидел один пассажир и два гребца.
Этим пассажиром был Тюрр, который, в свой черед потеряв терпение, приплыл увидеть, что стало с генералом, подобно тому как генерал приплыл увидеть, что стало с пароходами.
Тюрр назвал себя и поднялся на борт «Пьемонте», командовать которым должен был Гарибальди.
Нино Биксио, самый опытный в отряде моряк, если не считать генерала, командовал «Ломбардо».
Между тем люди, находившиеся в лодках, начали приходить в отчаяние, полагая, что все пропало.
В три часа утра звук корабельных колоколов заставил их вздрогнуть. Этот колокольный звон был призывом к свободе.
Между тем море, прежде безмятежное, стало хмуриться. Почти у всех, кто был в лодках, на протяжении пяти часов покачивавшихся на зыби, началась морская болезнь.
Те, кого укачало, вповалку лежали на дне лодок.
Остальные, кого болезнь не настигла, — их было совсем немного — оставались на ногах; кому-то даже посчастливилось задремать.
Людей начали пересаживать с лодок на пароходы.
В неразберихе, неизбежно сопутствующей подобной операции, одна из лодок затерялась. Именно она везла порох, пули и револьверы. Никто не заметил ее исчезновения.
Пароходы взяли курс на Таламоне, где предстояло высадить на берег около шестидесяти человек.
Им было поручено крайне опасное, крайне неблагодарное, но крайне важное задание.
Они должны были вторгнуться на территорию Папской области, выкрикивая: «Да здравствует король Виктор Эммануил! Да здравствует Гарибальди!»
Новость о налете на Папское государство должна была быстро распространиться, и потому, когда об отъезде Гарибальди из Генуи станет известно, король Неаполя, успокоенный сообщениями, которые поступят к нему из Папского государства, даже не взглянет в сторону Сицилии.
Такова была истинная причина этого вторжения в Папскую область, которое явилось бы неслыханной глупостью, не будь оно хорошо продуманной военной хитростью.