В Палермо участвовали в заговорах все, если и не действенно, то хотя бы поддерживая их мысленно, но самыми заметными заговорщиками были дворяне.
Манискалько решил порвать с ними; в тот момент, когда проявления общественного брожения, вызванного победами при Монтебелло и Мадженте, особенно сильно всколыхнули аристократию, он взял с собой два десятка полицейских агентов и, под предлогом разгона сборища мятежников, ворвался в дворянский клуб, разбил там зеркала, задул свечи и, выдворив оттуда всех, запер на замок двери.
Это было то самое время, когда наших генералов производили в маршалы и присваивали им титулы в честь одержанных ими побед. Начальник полиции получил прозвище граф ди Smuccia Candela, что значит «Дунь-на-Свечу».
Грубое насилие со стороны Манискалько принесло свои плоды.
То ли под влиянием дворянства, то ли в силу естественного хода событий вооруженное восстание вспыхнуло в Санта Флавии, небольшом городке в одиннадцати милях от Палермо.
Полиция одерживает верх, подавляет мятеж и производит значительное количество арестов.
И тогда сицилийцев охватывают два чувства: настоятельная потребность переменить в лучшую сторону участь страны и личная ненависть к полиции и ее главе.
Не стоит и говорить, что над всем этим, беспрерывно накапливаясь, витает вражда между сицилийцами и неаполитанцами.
Сейчас мы увидим, как два этих чувства усиливались и какое влияние они оказали на дальнейший ход событий.
Однажды, когда Манискалько намеревался войти в кафедральный собор, воспользовавшись небольшой боковой дверью, какой-то человек, верхнюю часть лица которого прикрывала широкополая шляпа, а нижнюю — рыжая борода, кидается к нему и, остановившись перед ним и произнеся лишь два слова: «Умри, негодяй!», наносит ему удар ножом.
Манискалько падает, испустив крик; все полагают, что он убит, как это произошло с Росси, однако он лишь серьезно ранен.
Убийца скрывается с места преступления, и, несмотря на все предпринятые розыски, полиции так и не удалось задержать его.
Произведено два десятка арестов, пять или шесть человек подвергнуты пыткам — все бесполезно.
Король Неаполя заживляет рану Манискалько, и так уже весьма богатого, годовой рентой в двести золотых унций.
И тогда начинается период королевского террора, в ходе которого Манискалько перестает служить воплощением политической идеи и становится мишенью ненависти сам по себе. Это Нарцисс в эпоху Нерона, это Оливье Ле Ден в эпоху Людовика XI.
Вербуя преступников, он набирает из них отряды, которые делает придатком полиции; эти банды грабителей и убийц, его подручных, заполоняют Палермо и его окрестности.
Сбиры Манискалько получают приказ арестовать хозяина таверны «Пьяно Каттолика»; однако в доме у него они застают лишь его жену и дочь: дочь уже спит, а жена еще не ложилась; они ни в какую не верят словам женщины, которая утверждает, что мужа нет дома.
— Кто там в постели? — спрашивают сбиры.
— Моя дочь, — отвечает женщина.
— Держите мать, — обращаясь к своим товарищам, со смехом говорит один из сбиров, — а я проверю, какого пола тот, кто там лежит.
Мать удерживают силой, и дочь насилуют на глазах у матери.
Крестьянин по имени Ликата ускользает от погони, устроенной Манискалько; его беременную жену и его детей бросают в тюрьму и держат там до тех пор, пока Ликата не сдается властям, чтобы вернуть свободу своей семье.
В это время складывается презренный триумвират, который составляют капитан полевой полиции Кинничи, комиссар Малато и жандармский полковник Де Симоне.
Триумвиры ломают себе голову, изобретая все новые пытки.
Они изобретают ангельское орудие и скуфью молчания.
Ангельское орудие — это нечто вроде пыточной груши, усовершенствованный кляп.
Скуфья молчания — это железная маска, которую надевают на голову и с помощью винта, шаг за шагом, сжимают, пока не трескается череп.
Мне показали железные наручники, настолько тесные, что застегнуть их, даже на самых тонких запястьях, удается лишь за счет того, что они до кости впиваются в плоть.
Подручные Манискалько возрождают пытку, которой в 1809 году подвергали наших солдат испанцы, подвешивавшие их не за шею или за ноги, а за пояс.
Жестокости эти обрушивались прежде всего на аристократию, которую Манискалько считал зачинщицей смут. Однако он заблуждался: аристократия не ограничивалась тем, что побуждала народ к восстанию, она и сама строила заговоры против правительства, которое, по словам лорда Гладстона, взяло за правило полное отрицание Бога.
Между тем Сицилия видела, что, присоединившись к Пьемонту, а точнее, к Италии, Ломбардия, герцогства Модена, Парма и папские провинции Романьи вступили в эру мира и благоденствия, в то время как сама она, прикованная к Неаполю, одна оставалась под гнетом правления, которое губит собственность, бесчестит людей и порождает нищету и унижение!
Это было чересчур; революция становилась неотвратимой.
Манискалько не пытается успокоить умы, он вырывает из рук оружие.
Во всех домах производятся обыски, дабы изъять ружья, сабли и штыки.
В разгар этих обысков создается сицилийский комитет, названный комитетом Общественного блага; он состоит из вожаков дворянства, буржуазии и простого народа.
Повсеместно начинается сбор средств для покупки оружия и боеприпасов.
Все готовятся, все ждут.
Полиция предчувствует, предугадывает революцию, и сделать это нетрудно, ибо революция уже не просто там или здесь: она повсюду, она витает в воздухе.
Тем временем приходит известие о присоединении Тосканы, герцогств и папских провинций к Пьемонту. То влияние, какое оказывает Виктор Эммануил благодаря своей исключительной честности, равно как и потому, что он единственный прогрессивный государь среди королей-реакционеров, проникает в Сицилию.
Решение о присоединении Сицилии к Пьемонту принято дворянством, буржуазией и простым народом.
Спор ведется лишь по одному вопросу.
Восстать немедленно или подождать еще?
Представители дворянства и буржуазии выступают за то, чтобы подождать; представители простого народа выступают за то, чтобы восстать немедленно.
Среди вожаков простого народа, ратующих за немедленное восстание, был мастер-водопроводчик, собственным трудом составивший себе кое-какое состояние.
Звали его Ризо.
(Вчера мне показывали его дом, уже ставший местом паломничества для патриотов.)
Ризо заявляет, что остальные, дворянство и буржуазия, вольны делать то, что им угодно, но он ждать долее не намерен; он может рассчитывать на поддержку двухсот своих друзей.
— Ну что ж, начинайте, — говорят представители дворянства и буржуазии, — и, если ваше восстание разгорится, мы к вам присоединимся.
Ризо назначает своим друзьям встречу в монастыре Ла Ганча, францисканской обители, в ночь с 3-го на 4 апреля; дом Ризо прилегал к этому монастырю.
Все патриоты были заранее извещены, что вооруженное восстание начнется на рассвете 4 апреля.
Манискалько выходит из себя; ему понятно, что надвигается событие, которое он предвидел, но предотвратить которое не в его силах. В ночь со 2-го на 3 апреля он собирает всех комиссаров полиции и заявляет им, что помешать революции разразиться нельзя и надо удовольствоваться тем, чтобы подавить ее, когда она вспыхнет.
Между тем город пребывал в смятении и тревоге.
С утра 3 апреля, на тот случай, если в течение нескольких дней придется не выходить из дома, все запасались продовольствием.
Вечером родственники собираются у себя дома и затворяют двери.
Одни знают, что вот-вот произойдет, другие догадываются, что должно произойти нечто особенное.
К несчастью, около восьми часов вечера Манискалько получает предупреждение — оно исходило от какого-то монаха-предателя, имя которого осталось неизвестным, — о том, что должно случиться в предстоящую ночь.
Манискалько тотчас же бросается к генералу Сольцано, коменданту гарнизона, и приказывает окружить монастырь.
Ризо уже находился там вместе с двадцатью семью заговорщиками, но остальные не могут к нему присоединиться.
Несомненно, они присоединятся к нему ночью; Ризо знает своих людей и уверен, что в назначенный час они появятся в монастыре.
Наступает рассвет; Ризо приоткрывает окно и видит, что улица перегорожена солдатами и артиллерией.
Его товарищи придерживаются мнения, что нужно отказаться от задуманного и предоставить каждому возможность позаботиться о собственной безопасности.
— То, чего Сицилии еще недостает, — говорит Ризо, — так это мучеников; дадим же Сицилии то, чего ей недостает!
И через приоткрытое окно он начинает вести огонь по неаполитанцам.
Завязывается смертельное сражение.
Пушки устанавливают в боевое положение напротив ворот монастыря. Два ядра разносят их в щепки и врезаются в ту сторону колокольни, что обращена во двор.
Неаполитанцы вступают туда со штыками наперевес. Настоятель монастыря бросается им навстречу и падает со вспоротым животом.
Двадцать семь храбрецов, которыми командует Ризо, творят чудеса и на протяжении двух часов ведут бой, отстаивая коридор за коридором, келью за кельей.
Затем Ризо собирает своих бойцов и пытается вырваться наружу через проем тех самых ворот, от которых пушки оставили лишь щепки.
Неаполитанцы отступают; но, отступая, они ведут огонь. Ризо падает, пораженный пулей, которая ломает ему бедренную кость чуть выше колена.
Остальные совершают прорыв, но десять или двенадцать из них остаются пленниками в руках неаполитанцев.
Ризо пытается встать на ноги; два солдата подбегают к нему и в упор разряжают ему в живот свои ружья.
Он падает снова, но все еще жив.
Тогда его кладут в телегу и возят по улицам города как кровавый трофей.
На каждом перекрестке, на каждой площади телега останавливается; сбиры, жандармы, полицейские залезают на ее колеса и плюют в лицо умирающему.
Тем временем в монастыре убивают второго монаха и ранят четырех других; образ младенца Иисуса, весьма почитаемый народом, насаживают на штык и носят по улицам.